— А чем занимается Филип Леонидис?

— Пишет книги. Зачем — не знаю. Никто их не читает. И все о третьестепенных исторических эпизодах. Вы ведь тоже наверняка про его книги слыхом не слыхивали?

Я подтвердил это.

— Слишком богат, вот что, — продолжала мисс де Хэвиленд. — Когда приходится зарабатывать деньги, чудить некогда.

— А книги его не окупают себя?

— Разумеется, нет. Он считается большим авторитетом по определенным периодам. Но ему незачем и стараться, чтобы книги его окупались. Аристид закрепил за ним тысяч сто фунтов — нечто фантастическое! Чтобы избежать налога на наследство. Аристид всех их сделал финансово независимыми. Роджер заведует фирмой ресторанных услуг. София тоже щедро обеспечена. Деньги младших — под солидной опекой.

— Стало быть, никто в особенности от его смерти не выигрывает?

Она бросила на меня непонятный взгляд.

— Почему же? Все получат еще больше денег. Но они могли бы их получить и так, стоило попросить у отца.

— А у вас есть какие-нибудь конкретные подозрения, мисс де Хэвиленд?

Ответ был вполне в ее характере.

— Ни малейших. И мне это очень не нравится. Не слишком приятно думать, что по дому шатается Борджиа[92]. Полагаю, полиция припишет убийство бедной Бренде.

— А вы считаете, что они будут не правы?

— Ничего не могу сказать. Мне лично она всегда казалась удивительно глупой и заурядной особой, весьма склонной к соблюдению условностей. На отравительницу, с моей точки зрения, не похожа. Но, в конце концов, если двадцатичетырехлетняя женщина выходит замуж за старика под восемьдесят, всякому ясно, что выходит она ради денег. В другом случае она могла рассчитывать на то, что очень скоро станет богатой вдовой. Но Аристид был поразительно живуч. Диабет его не усиливался. Он свободно мог прожить до ста. Возможно, она устала ждать…

— И в этом случае… — начал я и остановился.

— В этом случае, — живо подхватила мисс де Хэвиленд, — все обстояло бы более или менее как надо. Огласка, конечно, вещь неприятная… Но, в конце концов, она не из нашей семьи.

— И других предположений у вас нет?

— Какие могут быть другие предположения?

Я задумался. У меня родилось подозрение, что в голове ее под мятой фетровой шляпой скрываются недоступные мне мысли. И что, несмотря на отрывистую, почти бессвязную манеру говорить, там совершается работа весьма проницательного ума. На мгновение мне даже подумалось, не отравила ли Аристида Леонидиса она сама…

Что ж, ничего невозможного в этом не было. Я никак не мог забыть, с какой яростью она вдавила каблуком в землю вьюнок.

Мне вспомнилось слово, которое употребила София: жестокость.

Я украдкой бросил взгляд на Эдит де Хэвиленд.

Будь у нее основательная причина… Но какую причину Эдит де Хэвиленд могла бы счесть основательной? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен был узнать ее лучше.

Глава б

Парадная дверь была не заперта. Мы прошли в на редкость просторный холл. Обставлен он был почти строго: полированный темный дуб и сверкающая медь. В дальней части холла, где полагалось быть лестнице, мы вместо этого увидели белую стену, обшитую панелью, с дверью посередине.

— Там часть дома, принадлежащая моему зятю, — пояснила мисс де Хэвиленд. — На нижнем этаже живут Филип с Магдой.

Мы вошли в дверь слева и оказались в большой гостиной. Бледно-голубые стены с панелями, мебель, обитая тяжелой парчой, буквально на каждом столике и по стенам стояли и висели фотографии и рисованные портреты актеров, балерин, сцены из спектаклей и эскизы декораций. Над камином висели «Балерины» Дега[93]. Комната утопала в цветах, повсюду стояли гигантские терракотовые хризантемы и громадные вазы с гвоздиками.

— Вы, вероятно, хотите видеть Филипа? — сказала мисс де Хэвиленд.

Хотел ли я? Не знаю. Когда я ехал сюда, я хотел видеть только Софию, и я ее повидал. Она решительно одобрила план Старика, но теперь она пропала из виду и, наверно, звонит по телефону насчет рыбы, не дав мне никаких указаний — как себя вести. В каком качестве мне следует предстать перед Филипом Леонидисом? Молодого человека, претендующего на руку его дочери, или просто знакомого зашедшего в дом случайно (и именно в такой неподходящий момент!)… или же в качестве сотрудника полиции?

Мисс де Хэвиленд не дала мне времени на размышление. Да это и не был вопрос, скорее утверждение. Мисс де Хэвиленд, судя по всему, больше была склонна утверждать, а не вопрошать.

— Пойдемте к нему в библиотеку, — распорядилась она.

Она вывела меня из гостиной, мы прошли коридором еще до одной двери и очутились в большом, сплошь заставленном книгами кабинете. Книги не только заполняли полки, доходившие до потолка, но лежали на стульях и столах и даже на полу. И несмотря на это, вид у кабинета был вполне ухоженный и опрятный.

Там царил холод. И отсутствовал какой-то запах — какой, я не мог сразу определить, хотя почему-то ждал его. Здесь пахло книжной пылью и немного воском. Через минуту я понял, чего мне тут не хватало — табачного запаха. Филип Леонидис не курил.

При нашем появлении он встал из-за стола — высокий, удивительно красивый мужчина лет пятидесяти. До сих пор все так подчеркивали уродливость Аристида Леонидиса, что я почему-то ожидал увидеть и весьма неказистого сына. И уж во всяком случае, я никак не был готов к такому совершенству черт: прямой нос, безупречный контур лица, светлые, чуть тронутые сединой волосы, откинутые назад с прекрасного лба.

— Филип, это Чарлз Хейворд, — сказала Эдит де Хэвиленд.

— Здравствуйте.

Невозможно было догадаться, слыхал он уже обо мне или нет. Протянутая рука была холодна как лед. На лице читалось полное безразличие. Я занервничал. Он стоял и терпеливо, безучастно ждал.

— Где эти кошмарные полицейские? — требовательным тоном спросила мисс де Хэвиленд. — Заходили они сюда?

— Старший инспектор… — Филип взглянул на лежавшую перед ним на столе карточку, — Тавернер, очевидно, скоро зайдет побеседовать.

— Где он сейчас?

— Не имею представления, тетя Эдит. Наверное, наверху.

— У Бренды?

— Право, не знаю.

Глядя на Филипа Леонидиса, трудно было себе представить, что здесь совсем недавно произошло убийство.

— Магда встала?

— Не знаю. Обычно она раньше одиннадцати не встает.

— Очень похоже на нее, — проворчала Эдит де Хэвиленд.

Похоже было также, что именно миссис Магде Леонидис принадлежал высокий голос, который очень быстро тараторил и по мере приближения становился все громче. Дверь за моей спиной распахнулась, и в кабинет вошла женщина. Не знаю уж, каким образом, но создалось впечатление, будто в комнату вошла не одна, а три женщины.

Она курила сигарету в длинном мундштуке, другой рукой подбирая длинное атласное неглиже[94] персикового цвета. Золотисто-каштановые волосы каскадом ниспадали ей на спину. Лицо казалось ошеломляюще голым — такое впечатление производят в наши дни лица женщин без косметики. Глаза были голубые, огромные. Она буквально сыпала словами, произнося их с отличной дикцией очень приятным с хрипотцой голосом:

— Миленький, я этого не вынесу, просто не вынесу, одни извещения чего стоят, в газетах об убийстве еще не объявили, но, конечно, объявят, а я просто ну никак не могу решить, что мне надеть на дознание — что-то очень неброское? Только не черное, нет… может быть, лиловое? Но у меня не осталось ни одного купона, а я потеряла адрес того ужасного человека, который мне их продает — ну, ты знаешь, его гараж где-то около Шафтсбери-авеню. Если я поеду на машине, полиция последует за мной, они способны задать самые бестактные вопросы, верно? И что тут можно ответить? Филип, до чего ты невозмутим! Как ты можешь быть таким спокойным? Неужели ты не понимаешь — теперь у нас есть возможность уехать из этого ужасного дома! Свобода! Свобода! Нет, какая я недобрая… бедный старенький дуся, мы, конечно, ни за что не покинули бы его, пока он был жив. Он просто обожал нас, правда? Хотя эта женщина там, наверху, изо всех сил старалась нас поссорить. Я уверена — если бы мы уехали и оставили его наедине с ней, он лишил бы нас всего. Отвратительное существо! В конце концов, бедному дусе-дедусе уже почти стукнуло девяносто, никакие семейные чувства не устояли бы против этой ужасной женщины, которая караулила бы его. По-моему, Филип, нам представляется чудесный случай поставить пьесу «Эдит Томпсон». Убийство создало бы нам рекламу. Билденштейн говорит, он мог бы получить для меня главную роль. Та унылая пьеса в стихах про шахтеров вот-вот должна сойти. Роль изумительная, изумительная. Считается, что я должна играть только в комедиях — из-за моего носа, — но, знаешь, из Эдит Томпсон можно извлечь сколько угодно комедийного. Автор, по-моему, сам этого не сознавал. Но комедия всегда усиливает зловещий колорит. Я знаю точно, как надо сыграть эту роль — банальная, глупая, притворщица до последней минуты, и вдруг…

Она выбросила вперед руку — сигарета вывалилась из мундштука на полированный письменный стол красного дерева и задымила сильнее. Филип бесстрастно взял ее и бросил в мусорную корзину.

— И вдруг, — прошептала Магда Леонидис. Глаза ее расширились, лицо окаменело, — страх…

Выражение отчаянного страха сохранялось на ее лице секунд двадцать, потом оно разгладилось, но тут же сморщилось, и перед нами появился растерянный ребенок, готовый расплакаться.

Неожиданно все эмоции исчезли с ее лица, словно стертые губкой, она повернулась ко мне и спросила деловитым юном:

— Как вы думаете, так надо играть Эдит Томпсон?

Я ответил, что именно так. Я весьма смутно представлял себе, кто такая Эдит Томпсон, но мне очень хотелось произвести благоприятное впечатление на мать Софии.