— По моему мнению, — сказала старая леди, — вы все должны вернуться.

— Куда вернуться? — спросил Пуаро.

— Туда, откуда и приехали, — твердо заявила старая леди и, как бы подводя итог, прибавила: — Иностранцы! — и фыркнула.

— Это сделать не так просто, — мягко сказал Пуаро.

— Чепуха, — отрезала старая леди. — А за что же мы сражались в этой войне? За то, чтобы все могли вернуться на свои места и жить там.

Пуаро не стал спорить. Он уже знал, что у каждого человека существует своя версия того, «за что мы сражались в этой войне».

Воцарилась враждебная тишина.

— Я не знаю, что за времена теперь наступают, — сказала старая леди. — Просто не знаю. Каждый год я здесь останавливаюсь. Мой муж умер здесь шестнадцать лет назад. Он похоронен здесь. Я каждый год приезжаю на месяц.

— Благочестивое паломничество, — сказал Пуаро вежливо.

— И каждый год дела обстоят все хуже и хуже. Никакого обслуживания. Несъедобная пища. Бифштекс по-венски, как бы не так! Бифштексы делают из огузка или из филея, а не из тощей конины…

Пуаро печально покачал головой.

— Одно хорошо: они закрыли этот аэродром, — сказала старая леди. — Такой был позор, когда молодые летчики приходили сюда с этими ужасными девицами. Ну и девицы! Не знаю, о чем только думают их матери. Разрешить им так шляться! Куда смотрит правительство: матерей посылают работать на заводах, освобождают только тех, у кого маленькие дети. Получается ерунда! За маленьким ребенком каждый может присмотреть. Младенец не побежит за солдатами. А за девушками от четырнадцати до восемнадцати лет действительно надо смотреть. Им нужны матери. Только они могут знать, что у дочек на уме. Солдаты! Летчики! Только об этом девчонки и думают… Американцы! Негры! Поляки…

Возмущение старой леди было так велико, что она закашлялась. Когда кашель прошел, она продолжала, все больше распаляясь:

— Почему вокруг их лагерей колючая проволока? Чтобы солдаты не приставали к девушкам? Нет, чтобы девушки не приставали к солдатам! Они просто помешаны на мужчинах. Посмотрите, как они одеваются. Брюки! А некоторые дуры носят шорты! Они не делали бы этого, если бы знали, как это выглядит сзади!

— Я согласен с вами, мадам…

— А что они носят на головах? Шляпы? Нет, скрученный кусок материи, а лица покрывают краской и пудрой. Помада размазана! Красные ногти — и не только на руках, но и на ногах!..

Старая леди сделала передышку и выжидательно посмотрела на Пуаро. Он вздохнул и покачал головой.

— Даже в церкви, — продолжала старая леди, — без шляпы даже в церковь являются. Некоторые и свои дурацкие шарфики не повязывают на голову. Выставляют напоказ безобразные, завитые перманентом волосы. Волосы? Никто сейчас и не знает, что такое настоящие волосы. Когда я была молода, я могла сидеть на своих волосах!.. Такими они были длинными.

Пуаро бросил украдкой взгляд на серо-стальные букли. Казалось невероятным, что эта свирепая старуха когда-то была молода.

— На днях одна такая заглянула сюда, — продолжала старая леди. — Повязанная оранжевым шарфом, накрашенная и напудренная. Я посмотрела на нее. Я только посмотрела на нее! И она тут же сбежала!.. Она не из постоянных жильцов, — продолжала старая леди. — Подобные особы здесь не останавливаются, слава Богу. Спрашивается, что же понадобилось ей в спальне мужчины? Отвратительно, иначе не назовешь. Я сказала об этой девице хозяйке, этой Липинкот, но она так же испорчена, как и все, — готова бежать на край света ради любого, кто носит брюки.

У Пуаро пробудился к рассказу интерес.

— Та женщина вышла из спальни мужчины? — переспросил он.

Старая леди с жаром ухватилась за эту тему.

— Вот именно. Я видела это своими собственными глазами. Из номера пятого.

— А в какой день это было?

— Накануне того дня, когда поднялся весь этот шум с убитым мужчиной. Какой позор, что все это случилось здесь. Раньше это было очень приличное старомодное местечко. А теперь…

— А в котором часу дня вы ее видели?

— Дня? Был вечер. Причем поздний вечер. Неслыханная наглость. После десяти. Я ложусь спать в четверть одиннадцатого. И тут из номера пятого выходит эта бесстыдница и пялится на меня, затем снова скрывается в номере, смеясь и болтая с тем мужчиной.

— Вы слышали его голос?

— Я же говорю вам. Она исчезает за дверью, а он кричит: «Убирайся отсюда, я уже сыт по горло!» Чтобы мужчина так разговаривал с девушкой! Но они сами виноваты. Нахалки!..

— Вы этого не рассказывали полиции? — спросил Пуаро.

Она пронзила его взглядом василиска[60] и, шатаясь, поднялась с кресла. Возвышаясь над ним и глядя сверху вниз, она произнесла:

— У меня никогда никаких дел с полицией не было. С полицией! Вот еще! Чтобы я пошла в полицию.

Бросив на Пуаро последний злобный взгляд и дрожа от ярости, она удалилась прочь.

Несколько минут Пуаро сидел, задумчиво поглаживая усы, а затем пошел искать Беатрис Липинкот.

— О да, мосье Пуаро, вы имеете в виду старую миссис Лидбеттер? Вдова каноника[61] Лидбеттера, она каждый год приезжает сюда. Между нами говоря, она — сущее наказание. Иногда она ужасно груба с людьми и, кажется, не понимает, что в наше время многое изменилось. Правда, ей почти восемьдесят.

— Но она в ясном уме? Она сознает, что говорит?

— О да! Она весьма проницательная старая леди. Иногда даже слишком.

— Вы не знаете, что за молодая женщина приходила к убитому во вторник вечером?

Лицо Беатрис выразило удивление.

— Молодая женщина? К нему? Что-то я не помню ее. Как она выглядела?

— На голове оранжевый шарф, лицо, насколько я понял, сильно накрашено. Она была в номере Ардена во вторник в десять пятнадцать вечера.

— Честное слово, мосье Пуаро, понятия не имею!

Задумавшись, Пуаро отправился искать инспектора Спенса.

Спенс молча выслушал рассказ Пуаро Затем он откинулся в кресле и слегка кивнул.

— Странно, не правда ли? — сказал он. — Как часто нам приходится возвращаться к той же старой формуле: «Cherchez la femme».

Французское произношение инспектора было не так изящно, как у сержанта Грэйвса, но он гордился им. Он встал и пересек комнату. Затем вернулся, держа что-то в руке. Эта была губная помада в золоченом картонном футлярчике.

— У нас с самого начала имелось свидетельство того, что в деле, возможно, замешана женщина, — сказал он.

Пуаро взял помаду и слегка мазнул ею по тыльной стороне ладони.

— Хорошего качества, — сказал он. — Темно-вишневый цвет, обычно употребляемый брюнетками.

— Да. Она была найдена на полу в номере пятом. Закатилась под комод и, что вполне допустимо, пролежала там некоторое время. Никаких отпечатков пальцев. Но теперь ведь нет такого разнообразия губной помады, как раньше. Всего несколько сортов.

— И, разумеется, вы уже провели расследование?

Спенс улыбнулся.

— Да, — сказал он, — мы уже провели расследование, как вы это называете. Розалин Клоуд употребляет именно такую помаду. И Лин Марчмонт. Фрэнсис Клоуд употребляет более мягкий оттенок. Миссис Лайонел Клоуд совсем не красит губы. Миссис Марчмонт употребляет бледно-розовый цвет. Беатрис Липинкот, скорее всего, такой дорогой помады не употребляет, ее служанка Глэдис — тоже…

Он остановился.

— Вы все досконально разузнали, — сказал Пуаро.

— Выходит, недостаточно досконально. Ведь, похоже, в деле замешан кто-то посторонний — быть может, какая-нибудь женщина, которую Андерхей знал раньше.

— И которая была у него во вторник в десять пятнадцать вечера?

— Да, — сказал Спенс и прибавил со вздохом: — Это снимает подозрение с Дэвида Хантера.

— Вы уверены?

— Да. Их светлость наконец соизволили дать показания. Его поверенному пришлось долго его вразумлять. Вот его собственный отчет о том, где он был.

Пуаро читал аккуратно отпечатанную записку:

«Выехал из Лондона в Вормсли Хит поездом в четыре шестнадцать. Прибыл туда в пять тридцать. Пошел в Фэрроубэнк пешеходной тропой».

— Приехал по необходимости, — вставил инспектор, — по его словам — взять некоторые вещи, оставшиеся здесь, письма и бумаги, чековую книжку, а также посмотреть, не вернулись ли рубашки из стирки. Разумеется, рубашек еще не было. Честное слово, стирка в наши дни превращается в целую проблему. Уже четыре недели, как у нас забрали белье, в доме не осталось ни одного чистого полотенца, и теперь моя жена сама стирает все мои вещи…

После этого по-человечески очень понятного отступления инспектор вернулся к показаниям Дэвида.

«Ушел из Фэрроубэнка в девятнадцать двадцать пять и, опоздав на поезд девятнадцать тридцать, пошел погулять, потому что до девяти двадцати поезда нет…»

— В каком направлении он отправился гулять?

Инспектор посмотрел на свои записи.

— Говорит, что к Даунас Копе, Бэтс Хилл и Лонг Ридж.

— То есть полный круг в обход «Белой виллы».

— Честное слово, вы на лету усваиваете местную географию, мосье Пуаро!

Пуаро улыбнулся и покачал головой.

— Нет, я не знаю перечисленных вами мест. Я просто угадал.

— Ах так — просто угадали? — Инспектор покосился на Пуаро. — Затем, по его словам, когда он поднялся на Лонг Ридж, он понял, что должен поторапливаться, и помчался прямиком к станции Вормсли Хит. Он едва поспел на поезд, прибыл на вокзал Виктория[62] в двадцать два сорок пять, пошел в Шепердс-Корт, прибыл туда в двадцать три ноль-ноль. Последнее подтверждает миссис Гордон Клоуд.