Говорили, что в это время у его величества разыгралась подагра, болели руки и ноги, и когда он жил в своей резиденции в Теоболдзе, его носили на носилках, чтобы он мог посмотреть на своих оленей. Что ж, самое подходящее время написать для «Historia Vitae et Mortis» главу о продолжительности жизни, и Фрэнсис снова садится за письменный стол, записывает наблюдения, сделанные его необычайно проницательным умом.

«Волосатость верхней части тела признак короткой жизни; мужчины, у которых грудь покрыта волосами, точно гривой, умирают рано; тогда как волосатость нижней части туловища, то есть ног и бедер, свидетельствует о том, что человек будет жить долго… Довольно большие глаза с зеленоватой радужной оболочкой, не слишком острые чувства, медленный пульс в юности, но убыстряющийся с возрастом, способность без труда надолго задерживать дыхание, склонность к запорам в молодости и избавление от них с годами — все это также признаки долгожительства…

Я помню одного необычайно умного молодого француза… так вот, он был убежден, что дефекты нашего характера имеют соответствие с дефектами тела. С сухостью кожи он связывал наглость; с вялым кишечником жестокосердие; с тусклыми глазами зависть и способность к сглазу; с впалыми глазами и сутулостью атеизм; со сжиманием и переплетением пальцев алчность и корыстолюбие; с нетвердой походкой робость; с морщинами бесчестность и коварство».

Подобные высказывания могли бы побудить его величество внимательнее приглядеться к своим придворным, да и себя, возможно, получше рассмотреть в зеркале. Но подождите, что это? Фрэнсис приводит отрывок из итальянского гуманиста Фичино: «Старики, желая обрести спокойствие духа, должны как можно чаще обращаться к воспоминаниям детства и юности и вдумываться в них». Истинно так! Потому-то он столь сильно и любил Йорк-Хаус, который у него отняли. И разве не те же чувства испытывал Веспасиан, когда не пожелал перестраивать дом своего отца и, приезжая туда отдыхать, пил из отделанной серебром деревянной чаши, которая принадлежала его бабушке?

Фрэнсис тосковал по привычным пейзажам и звукам. Чизик был слишком далекой окраиной Лондона. Может быть, его супруга и радовалась южному ветру, но для него он был губителен. К тому же супруга непрерывно изводила его вопросами, когда же наконец ему отдадут деньги за Йорк-Хаус, потому что половина этих денег принадлежала ей. Может быть, все как-то удастся уладить, если он переедет со своими помощниками в Бедфорд-Хаус на Стрэнде.

Читатель в долгу перед Джоном Чемберленом за сведения, которые он сообщал своему постоянному корреспонденту Дадли Карлтону: «Недавно я встретил Вашего давнего приятеля Тоби Мэтью и имел с ним долгую беседу. Он по-прежнему живет в Бедфорд-Хаусе у бывшего лорда-канцлера». Письмо датировано 22 июня 1622 года.

Неделю спустя он сообщает: «Лорд Сент-Олбанс обратился в канцлерский суд с жалобой на маркиза Бекингема, и сделал это, как все убеждены, с его согласия. В жалобе говорится, что он заключил договор об аренде Йорк-Хауса за сумму в 1300 фунтов, из которых 500 должна получить леди Сент-Олбанс, но время выплаты денег давно просрочено, и его бедная супруга опасается, что супруг ее обманет, и потому он просит лорда маркиза объяснить, почему он не выполняет условия договора, которые были согласованы».

Лорд Чемберлен делает важную оговорку. Конечно, Фрэнсис никогда бы не обратился в канцлерский суд без согласия на то Бекингема, но нам неизвестно, как и когда жалоба была удовлетворена, да и была ли удовлетворена вообще. Хотя фаворит и экс-лорд-канцлер не были близкими друзьями, как когда-то, открытого разрыва между ними не произошло, и, конечно же, к осени Бекингем убедил его величество подписать указ о выплате Фрэнсису задержанной пенсии, о чем сообщил ему в письме от 13 ноября: «Я также просил его позволить Вам поцеловать его руку, и он соблаговолил согласиться, чтобы Вы приехали в Уайтхолл, когда он туда вернется».

Сигнальные ли экземпляры «Истории ветров» и «Истории жизни и смерти» помогли сократить путь — мы не знаем, но 20 января маркиз Бекингем привел Фрэнсиса Бэкона виконта Сент-Олбанса к его величеству для целования монаршей руки.

Будем надеяться, в интересах всех действующих лиц, что ветер в тот день дул северный.

19

Ему возвратили милость, появились надежды на будущее, которых не было уже много месяцев. Он не должен ожидать, что сможет теперь постоянно видеть монарха, но, во всяком случае, ему дали первую аудиенцию, а при добром расположении Бекингема, которое он вернул, он со временем добьется большего. Восемь книг «Da Augmentis Scientiarum» — латинское дополнение к «Усовершенствованию наук» — находились в типографии, а свои часы досуга он, помимо занятий другими трудами, мог посвящать теперь жизнеописанию Генриха VIII, достойному продолжению «Истории Генриха VII».

Однако жизнь в Бедфорд-Хаусе требовала больших расходов, а отбиваться от ее светлости было непросто. Денег по-прежнему катастрофически не хватало, выход, как ему казалось, был только один, если он хочет, помимо всего прочего, отстоять свою приватность. Он вернется в свою прежнюю квартиру в Грейз инне. Там у него будут под рукой все нужные ему книги, будут постоянно толпиться студенты, друзья станут заглядывать, когда им вздумается, на пороге старости он снова заживет той жизнью, которую так любил в молодости. Здесь ему знаком каждый уголок: вход через помещение суда, его комнаты наверху, мебель, которая до него принадлежала его отцу и его единокровным братьям, — всего этого у него не отберет ни один кредитор.

В Грейз инне его знали, любили и почитали, само его имя здесь стало легендой; а если ему захочется поставить на стол букет или вдохнуть аромат только что срезанных цветов, за ними не придется посылать в Горэмбери, ведь сад леди Хаттон совсем недалеко. Дом она продала герцогу Ленноксу, получив 2000 фунтов при заключении сделки с условием выплаты ей пожизненно по 1500 фунтов в год, но при этом мудро сохранила за собой комнаты над воротами и выход на балкон. Его сиятельство никогда не осмелится отказать ей в прогулках по саду. И стало быть, когда у Фрэнсиса появится желание, они смогут поболтать о былых временах, не вспоминая его соперника, ее супруга сэра Эдварда Коука, который вот уже год как сам был в немилости и даже отсидел сколько-то времени в Тауэре, но теперь его выпустили.

Их соперничество давно осталось в прошлом, можно было о нем забыть. Борьба за власть окончилась и для экс-лорда-канцлера, и для экс-лорда главного судьи. Их выступления в тайном совете — почти всегда с противоположных позиций — обратились в воспоминания. Сэр Эдвард, тоже ставший изгоем, жил сейчас у одной из своих замужних дочерей и, как и Фрэнсис, был обременен и своими собственными долгами, и долгами своей семьи. Ни один из них теперь не мог причинить другому зла.

Фрэнсис хотя бы мог следить за коллизиями политической игры благодаря своему осведомителю Тоби Мэтью, который приобретал все больший вес в дипломатических кругах и находился в тесном общении с испанским послом графом де Гондомаром и потому одним из первых рассказал Фрэнсису о том, что принц Уэльский и маркиз Бекингем задумали отправиться в Испанию инкогнито. Добравшись туда, они надеются заручиться поддержкой короля Филиппа для возвращения Рейнских и Пфальцских княжеств и в награду за поддержку заключить соглашение о браке между инфантой и принцем Уэльским. Словом, скрепить союз католической Испании и протестантской Англии.

Причиной секретности было соображение, что англичане подобного союза не желают. Парламент, распущенный год назад и продливший бюджет прошлого года, не предоставляя субсидию, так и не созвали, не сообщили ничего об этом внезапно возникшем плане и тайному совету. Принца Уэльского и его спутника Бекингема, в фальшивых бородах, переправили из Эссекса в Грейвзенд, а из Грейвзенда в Дувр, и 21 февраля 1623 года они отплыли; но тайна раскрылась. Согласно Джону Чемберлену, уже на следующее утро все только об этом и говорили, выражая сомнение в успехе подобного предприятия, которое скорее всего окажется слишком дорогостоящим и опасным.

Фрэнсис мог обсуждать, насколько удачна или неудачна эта затея, в личной беседе с Тоби Мэтью, но Бекингему он писал: «Хотя с отъездом Вашей светлости для меня настали печальные времена, я всей душой надеюсь, что Ваша благородная миссия принесет Вашей светлости величайший почет и в Европе, и в Англии и главное — преумножит несметные сокровища любви и доверия, которые питает к Вам наш превосходнейший принц; признаюсь Вашей светлости, я так несказанно этому рад, что не мог свою радость сдержать и не потревожить Вашу светлость этими короткими и торопливыми строками. Молю Вашу светлость великодушно снизойти к моей просьбе выразить его высочеству мое всепреданнейшее почтение, а также надежду, что он в скором времени позволит мне отложить в сторону короля Генриха Восьмого и приступить к описанию героических деяний его высочества». В записке к приближенным помощникам принца и Бекингема он писал: «Я, желая тишины и покоя, уединился в Грейз инне, ибо когда мои лучшие друзья так далеко, мне подобает отгородиться от мира. Да пошлет Господь всем нам Вашего доброго возвращения».

А что же ее светлость? Ни единого слова о ней с июля, когда она требовала причитающуюся ей половину суммы от продажи прав долгосрочной аренды Йорк-Хауса, а ведь сейчас уже февраль подходил к концу. Вряд ли можно винить ее за то, что общество ее собственного управляющего Джона Андерхилла было ей гораздо приятнее, чем обосновавшийся в Грейз инне супруг мог предположить и одобрить. Она получила свободу. А он возможность работать.

Вопрос в том, над чем именно работал Фрэнсис Бэкон зимой, весной и летом 1623 года и был ли посвящен в тайну Тоби Мэтью? В апреле Тоби отправился в Испанию вслед за принцем Уэльским и Бекингемом, взяв с собой письма своего друга и наставника к маркизу, к графу Бристолу (королевскому эмиссару) и к графу де Гондомару. Биограф Бэкона Спеддинг приводит в своем жизнеописании все три письма, но опускает — видимо, сочтя не заслуживающим интереса — письмо Тоби к Фрэнсису, которое было опубликовано в 1762 году в собрании Берча.