Труд был посвящен его величеству; в письме, приложенном к рукописи, которую Бэкон послал королю, он говорил:

«Мой опус всего лишь ком глины, в которую Ваше Величество может вдохнуть жизнь своим благосклонным отношением и своей поддержкой… Я убежден, мое сочинение со временем найдет путь к умам людей, но Ваше благорасположение может сократить время этого пути; и я был бы несказанно этому рад, ибо писал его не ради похвалы и не ради славы, а для практического применения и во благо людей. Но признаюсь, я питаю одну честолюбивую надежду: этот мой труд лишь начало, и когда запущенное колесо хорошо раскрутится, перья христианских писателей откроют нам больше истин, чем мы узнали от язычников. И говорю я сейчас с упованием, ибо, как мне известно, мою предыдущую книгу „Усовершенствование наук“ хорошо приняли в университетах у нас в стране и в английских колледжах в Европе; и это еще более убедительный довод».

Его величество в своем ответе обещал, что прочитает книгу от начала до конца «со вниманием и интересом, хотя мне придется красть для этого часы у сна; ведь у меня так же мало времени, чтобы читать Вашу книгу, как у Вас было его мало, чтобы ее написать». Не слишком окрыляющий ответ, и, будем надеяться, что Фрэнсис не узнал, как отозвался позднее о его сочинении король: «Его последняя книга все равно что мир Божий, который превыше всякого понимания»[35].

Королю Якову, «самому умному дураку во всем христианском мире», ни в малейшей мере не блещущему ученостью, стоило пожертвовать несколькими часами сна и прочесть хотя бы «Вступление», «План» и «Первую книгу дефиниций или афоризмов», это не потребовало бы слишком большого напряжения умственных способностей, ведь о многом из написанного там Фрэнсис уже говорил и в «Усовершенствовании наук», и в «Cogitata et Visa», хотя, нужно признать, в тех двух опусах он изъяснялся более ясно. Приверженность к мнимым истинам, а также философские системы, которые сбивали с толку ученых с незапамятных времен, всегда особенно занимали Фрэнсиса. «Из двадцати пяти веков накопления знаний, которые хранит наша память, мы едва ли найдем шесть, когда обстановка благоприятствовала развитию наук и они приносили плоды… Только три революции или эпохи развития знаний можно считать поистине важными; одна произошла у древних греков, вторая у римлян и последняя у нас, то есть у народов Западной Европы; и каждая из них едва ли заняла два века…

Есть еще одна важная и глубокая причина, почему науки развиваются так медленно, и вот в чем она заключается. Невозможно двигаться вперед, если не поставлена ясная цель. Сейчас первостепенная цель науки состоит не в чем ином, как в необходимости сделать новые открытия, чтобы помочь людям стать сильнее… Прогрессу наук мешало преклонение перед античными знаниями, авторитет людей, которых почитали великими философами, а также всеобщее согласие… Но еще более серьезным препятствием развитию наук, равно как и постановке и выполнению новых задач в разных сферах, является вот что — люди отчаиваются и считают все это недостижимым… И потому я полагаю полезным опубликовать эти мои соображения, ибо они дают разумную надежду; так же поступил и Колумб, когда перед своим достойным восхищения путешествием через Атлантику привел резоны, почему он убежден, что можно открыть иные страны и континенты помимо тех, что уже известны… Есть серьезные основания надеяться, что природа хранит много тайн, которые могут быть использованы с отличным успехом, их нельзя сравнить ни с чем, что нам до сих пор известно, воображение даже не способно представить ничего подобного, потому-то эти тайны до сих пор и не разгаданы».

Вот так-то. Те, кто читал «Valerius Terminus», «Усовершенствование наук» и «Cogitata et Visa», смогут проследить развитие бэконовской мысли в «Новом органоне» и поразиться всеохватности его взгляда, проницающего преграды, которые поставило перед ним время, и вечно устремленного в будущее, где он искал то, что может принести благо человечеству. В какое восхищение привела бы его телекоммуникация, высадка человека на Луну, изучение космоса: если бы все это предсказали в 1620 году, он не стал бы качать головой и шептать «колдовство», как наверняка прошептал бы его величество, он улыбнулся бы и сказал: «Что ж, такое возможно».

Вторую книгу «Афоризмов» лучше оставим ученым. Виды тепла и холода, природа белизны, скорость света… здесь без научной подготовки наше терпение скоро истощится, как истощилось и у короля Якова; и все же, листая страницы наугад, наш современник может изумиться догадке, которая озарила Фрэнсиса однажды вечером — возможно, это случилось в Горэмбери, — а мы в двадцатом веке знаем, что это доказанный факт.

«Странное сомнение посетило меня: когда мы смотрим ночью на ясное звездное небо, видим ли мы его таким, каково оно есть в эту минуту, или немного позже, и не существует ли, когда мы рассматриваем небесные тела, реального времени и времени относительного, как существует реальное место и относительное место, которое учитывают астрономы при исчислении смещения параллаксов? Мне кажется невероятным, чтобы лучи небесных тел достигали наших глаз мгновенно, пройдя такое громадное расстояние, скорее им все-таки требуется какое-то время, чтобы его преодолеть».

Сегодня мы знаем чуть ли не с детства, что яркость звезды определяется расстоянием ее от нас в сколько-то световых лет; Фрэнсис Бэкон догадался об этом в 1620 году.

Экземпляр «Нового органона» Фрэнсис послал в Кембриджский университет. «Как Ваш сын и ученик, — писал Фрэнсис в сопроводительном письме, — я хочу положить Вам на грудь мое новорожденное дитя. Иначе оно останется сиротой. Пусть Вас не тревожит, что я иду непроторенным путем; в круговороте времени такие явления неизбежны. Тем не менее почитание античных мыслителей сохраняется — то есть почитание их мудрости и их познаний; ибо вера зиждется только на слове Божием и на опыте. Сейчас не дозволяется вновь соединить науку с опытом; однако взрастить науки из опыта заново хоть и трудно, но возможно. Да благословит Господь Вас и Ваши ученые занятия. Ваш любящий сын Фр. Верулам, Canc».

В конце ноября страну ошеломило известие, что Фредерик Богемский, граф-палатин, он же пфальцграф, потерпел поражение в Праге и бежал, а Рейнские и Пфальцские княжества захватили войска короля Испании и Баварского герцога. Король уже был готов послать своему зятю помощь при условии, что тот откажется от притязаний на Богемию. Это позволит Англии сохранить дружественные отношения с Испанией и не помешает переговорам о заключении брака. Беда была в том, что для снаряжения войска требовались деньги, а финансы Англии опять находились в поистине плачевном состоянии. Потребуется больше миллиона фунтов, и хотя англичане были согласны воевать — речь ведь шла о защите протестантской веры, — однако оплачивать войну из своего кармана никто не хотел — так было всегда, из века в век.

«Нет никаких сомнений, — писал Джон Чемберлен, — что с тех пор, как я родился на свет, Англия никогда не была так бедна, как сейчас; все жалуются, что не могут собрать арендную плату. Однако в стране есть все, кроме денег, а денег так мало, что сельские жители предлагают вместо денег зерно, скот и прочее, что у них есть… Боюсь, что, когда кредиторы потребуют от некоторых купцов, которые долгое время кичились своим богатством, срочного возврата долгов и дело дойдет до суда, то купцы объявят себя банкротами. Но самое непонятное это то, как всего за два, самое большее за три года мог возникнуть такой огромный дефицит, который даже и осмыслить-то невозможно. Все пытаются найти объяснение: кто считает, что деньги ушли на север, кто считает, что на восток, а я могу только руками развести».

Собрался парламент 30 января 1621 года — в первый раз за семь лет. Его величество произнес длинную речь, которая была встречена одобрительно, и попросил утвердить ассигнования, чтобы корона могла заплатить долги, которые была вынуждена сделать, и снарядить армию в помощь графу-палатину.

Вопрос об армии для поддержки графа-палатина был передан в комиссию нижней палаты, и позднее был принят законопроект, получивший королевское одобрение. Однако в ходе дебатов, касающихся нехватки денег, которые начались в первую неделю февраля, всплыли вопросы, не решенные предыдущим парламентом: патенты, монополии, привилегии. Снова разгорелись жаркие споры, и созданная для их разрешения комиссия по рассмотрению жалоб работала не только весь февраль, но и часть марта.

Фрэнсис Бэкон слышал все эти споры еще в 1610 году, в должности генерального стряпчего, когда палата общин обсуждала Великое соглашение с королем и субсидии. И какая причудливая особенность характера: лорд-канцлер, с его острейшим политическим чутьем и колоссальным опытом юриста, сейчас совершенно не догадывался, какое направление могут принять эти обсуждения и как они могут повлиять на его собственную судьбу.

Двадцать первого января он отпраздновал свое шестидесятилетие, устроив по этому поводу банкет в Йорк-Хаусе. Его величество пожаловал ему титул виконта Сент-Олбанского, а неделю спустя Фрэнсис поехал в Теоболдз получать пэрскую корону и мантию. На церемонии присутствовали король, принц Уэльский, маркиз Бекингем и многие пэры Англии, все приветствовали его аплодисментами. Его друг Бен Джонсон, поэт, драматург и сочинитель масок, написал ему оду «На день рождения лорда Бэкона».

Фрэнсис Бэкон, лорд Верулам, виконт Сент-Олбанс, хранитель большой государственной печати, лорд-канцлер… никогда еще его так высоко не ценили король и покровитель Фрэнсиса маркиз Бекингем. Он поднялся по крутой, извилистой тропе на самую вершину и достиг пика своей карьеры.

«Ваше Величество возвысили меня в восьмой раз, — сказал он королю Якову, — подняли на восьмую ступень… восемь — хорошее число, октава, заключительный аккорд. И теперь я знаю несомненно: меня похоронят в мантии виконта Сент-Олбанского».