Дафна дю Морье - Извилистые тропы

Итак, где же Фрэнсису пока жить?

Часть Солсбери-Хауса, где прежде жил его кузен, была свободна, но там Фрэнсису будет слишком тесно. Эссекс-Хаус? С ним связано слишком много воспоминаний. Ему предложили поселиться без всякой платы в Дорсет-Хаусе, принадлежащем графу Дорсету, пока не освободится Йорк-Хаус. Это должно на какое-то время удовлетворить его супругу и ее все увеличивавшийся штат челяди. Но сначала — и, несомненно, по собственной просьбе Элис, которую подсказала ей ее мать, постоянно вмешивающаяся в их жизнь, — сначала гарантия за подписью его величества о том, что «леди Бэкон займет по протоколу место по старшинству на любых приемах, как королевских, так и частных, рядом с леди и супругами баронов королевства». Теперь Элис, удостоившейся таких почестей, не пристало скандалить и жаловаться, что на приемах во дворце ее не замечают и даже выказывают ей пренебрежение.

Государственные дела требовали много внимания: нужно было строить торговые города в Ирландии, чтобы вывозить из страны шерсть; принимать меры для предотвращения беспорядков в Лондоне, где они в последнее время то и дело вспыхивали, увеличить число хорошо обученных отрядов, которые поддерживают в городе порядок, принять меры против морских пиратов, от которых терпят великий ущерб и капитаны, и купцы, теряя суда и груз, для этого нужно по возможности заручиться поддержкой и помощью короля Испании, чье желание сотрудничать, возможно, будет зависеть от переговоров о заключении брака его дочери с принцем Уэльским…

Шесть дней пасхальных каникул в Горэмбери возродили Фрэнсиса. Одним из его новых секретарей теперь был Эдвард Шербурн, он в последний год часто переписывался с Дадли Карлтоном и Джоном Чемберленом, сообщая им все подробности процесса над графом Сомерсетом. Такие молодые люди, располагавшие разными источниками сведений, были полезны новому лорду-хранителю.

Седьмого мая 1617 года сэр Фрэнсис Бэкон, назначенный лорд-хранитель большой государственной печати и исполняющий обязанности лорда-канцлера до утверждения преемника покойному лорду Элсмиру, а также представляющий монарха, сел на положенное ему место в канцлерском суде и произнес свою первую речь в новой должности. Любители новостей и сплетен язвили и злопыхали по поводу этого события, как только могли. «Наш лорд-хранитель перещеголял всех своих предшественников великолепием и многочисленностью своей свиты, — писал один из них. — Это приводит в изумление всех, кто помнит его более чем скромное прошлое подле не слишком милостивого к нему монарха». (Автор письма, видимо, не знал, что Фрэнсис Бэкон занял должность, которую когда-то занимал его отец.) «В первый день сессии он приехал в Уайтхолл с величайшей пышностью, кроме собственной свиты, его сопровождали все лорды — члены тайного совета его величества и другие лорды, все рыцари и мелкопоместные дворяне, кто только мог раздобыть себе лошадь и попону». Джон Чемберлен сообщал: «И люди были одеты более роскошно, и всадников прибыло больше, чем можно было ожидать в отсутствие короля; однако и королева, и принц прислали всех своих придворных, да и его друзья тоже всеми способами выказывали ему уважение. Он произнес речь в канцлерском суде; ее смысл заключался в том, что судебная система нуждается в некоторых реформах, о чем говорил и его предшественник, начинания которого, как он всех заверил, он намерен продолжать, исключив лишь некоторые из его планов, однако ничего из уже сделанного им отменять не будет. Потом он стал на все лады расхваливать правоведение и заявил, что сыновья великих юристов должны по праву занимать место своих отцов… Большая часть его свиты обедала в тот день с ним, а обед обошелся ему, как все говорят, в 700 фунтов».

В речи, которая была целиком посвящена юридическим тонкостям в деятельности канцлерского суда, Фрэнсис произнес и такие слова:

Любопытное наблюдение в первом письме, где автор язвит по поводу огромной свиты, с которой лорд-хранитель въехал во двор Уайтхолла: сам лорд-хранитель был одет, как и в день своей свадьбы в 1606 году, в наряд из пурпурного атласа. Неужто Фрэнсис в пятьдесят шесть лет все еще не расстался со своей детской фантазией — царственный пурпур как всплеск им самим не осознаваемой мечты? Если так, это находилось в полном противоречии с его другим «я», потому что на следующий день он написал графу Бекингему, который сопровождал короля в его поездке: «Вчера я занял свое место в канцлерском суде, которое получил благодаря благоволению и милости короля, а также Вашей неизменной дружбе. Церемония сопровождалась великой суетой, собралось множество народу. Но этот блеск и пышность, которых иные жаждут как райского блаженства, для меня равнозначны адским мукам, ну в крайнем случае пребыванию в чистилище». Стало быть, за внешней роскошью и великолепием скрывалось его внутреннее «я», или, как он выразил другими словами в своем трактате «Redargutio Philosophiarum»: «Человек высокого понимания всегда надевает маску при общении с низшими».

Неудивительно, что на следующей неделе он не появился ни в канцлерском суде, ни в Звездной палате из-за разыгравшейся подагры — во всяком случае, такое объяснение представил он сам. Помните его недомогание после получения должности генерального стряпчего? Недомогание после получения должности генерального прокурора? «Непонятная тяжесть, тоска, тревога…» Его отсутствие вызвало разноречивые толки среди любопытствующих. «Но общее мнение склоняется к тому, что и физическое его здоровье, и душевная конституция слишком хрупки, — писал Джон Чемберлен, — так что он вряд ли выдержит бремя огромного числа обязанностей, которые должен нести человек, занимающий его пост; и если он не взбодрится и не пересилит свою природную предрасположенность, пострадают и частные лица, и все королевство в целом».

Но Чемберлен напрасно тревожился. Подагра ли разыгралась у лорда-канцлера или он ощущал мучительную тяжесть в голове, однако ни то ни другое не помешало ему составить речь по случаю назначения нового лорда верховного судьи Ирландии сэра Уильяма Джонса, к которому он обратился с такими словами: «Ирландия — последнее из ex filiis Europae[25], чьи земли были отвоеваны у разорения и пустыни и в значительной мере заселены и обработаны; чье население отвращено от варварства и дикости и приобщено к цивилизации и гуманности… И теперь это королевство, о союзе с которым умудренные политики и не помышляли еще какие-нибудь двадцать лет назад, превращается в цветущий сад, становится младшей сестрой Великобритании… И вот мое последнее напутствие, хотя по важности оно стоит на первом месте: предпринимайте все возможные усилия, дабы продвигаться вперед решительно и неуклонно, однако проявляйте терпимость и уважение в вопросах религии, иначе цивилизованная Ирландия может стать для нас более опасным врагом, чем Ирландия дикая».

Печально, что и Англия, и Ирландия так мало ценили в последующие годы напутствие лорда-хранителя. Оно родилось в уме человека, отнюдь не затуманенном мрачными мыслями.

Когда Фрэнсис наконец снова появился в канцлерском суде на третьей неделе мая, он, возможно, пожалел, что не продлил свой приступ подагры. Оказалось, что между его давней любовью леди Хаттон и ее супругом сэром Эдвардом Коуком кипит яростная ссора. Леди Хаттон явилась в совет в сопровождении своего брата лорда Берли и нескольких друзей и бросила на стол жалобу, в которой обвиняла Коука в том, что он хочет отнять принадлежащее ей лично имение, которое она унаследовала от своего первого мужа, сэра Уильяма Хаттона. Члены совета, которые при этом присутствовали, потом говорили, что сам Бербедж не сыграл бы лучше, с таким негодованием она поносила Коука. Адвокат сэра Эдварда выдвинул встречное обвинение против леди Хаттон, что она вывезла из трех его домов мебель и все занавеси, посуду, хозяйственную утварь, а также оскорбляла его, называя и в лицо, и в письмах лживым предателем и негодяем. Возможно, лорду-хранителю вспомнилось, как он описывал Сциллу в «Cogitata et Visa» — «ее чресла опоясаны лающими псами». Впрочем, если и вспомнилось, у нас, увы, нет его личных записей, свидетельствующих об этом, нет и ни единого письма леди Хаттон, где бы она сообщала своему бывшему поклоннику, что устроила скандал и теперь ожидает от него поддержки. Он отказался вмешиваться в скандал и предложил совету передать дело на рассмотрение лорда Кэрью и канцлера казначейства.

Ссора была временно улажена, но Фрэнсис Бэкон слишком хорошо знал, что разногласия между мужем и женой могут в любую минуту вспыхнуть снова, и тогда ему придется проявлять чрезвычайную осмотрительность, иначе он нанесет обиду своему юному другу графу Бекингему. Дело в том, что старший брат Бекингема, сэр Джон Вильерс, вел переговоры о своем браке с Фрэнсис, младшей из двух дочерей сэра Эдварда Коука и леди Хаттон. Коук одобрял этот брак, потому что благодаря союзу с братом фаворита он, без сомнения, снова обретет милость его величества. Его супруга, леди Хаттон, была против, у нее относительно будущего дочери были свои собственные планы.

К великой досаде современных детективов, не сохранилось ни одного письма Фрэнсиса Бэкона к Элизабет Хаттон и леди Хаттон к нему; их наверняка должно было быть несколько, начиная с 1597 года, когда Фрэнсис стал проявлять к ней внимание — но дама отвергла молодого адвоката из Грейз инна и вышла замуж за его соперника, — и до нынешнего, 1617 года, когда ее собственную пятнадцатилетнюю дочь, которую она по удивительному совпадению назвала Фрэнсис, хочет взять в жены человек, которого она не желает видеть своим зятем. Фрэнсис Бэкон уже не был нищим стряпчим. Он был лордом-хранителем большой государственной печати и мог оказаться бесценным союзником в этом деле. Может быть, у нее была какая-то тайная власть над ним? Нам этого никогда не узнать.