Фрэнсис обрушил гневное обличение не на подсудимого Толбота, которого он вовсе не обвинял в личном предательстве, а на власть папы, которая способна внести смятение в души католических подданных его величества и лишить их ясного представления о том, кому они истинно должны повиноваться. «Приверженность граждан папе зиждется на его постановлениях. Нет никаких сомнений, что пришла пора искоренить убеждение, будто власть папы необходимо признавать in temporalibus[21], иначе это убеждение ослабит и погубит власть короля. Что касается вопроса веры… неужели и здесь все решает папа? Если бы кто-то спросил мистера Толбота, осуждает ли он убийство, прелюбодеяние, насилие, мусульманство… неужели он бы ответил, что будет относиться ко всему этому так, как повелит ему церковь?»

В заключение Фрэнсис обратился со словами милосердия к обвиняемому: «Уверен, что лорды высокочтимые судьи исходя из обычного благорасположения позволят вам не только оправдаться по всем пунктам предъявленного обвинения, но и привести такие дополнительные доказательства и смягчающие обстоятельства, какие Господь благорасположит вас представить».

Заседание кончилось тем, что Уильяма Толбота освободили и позволили уехать в Ирландию, причем даже без уплаты штрафа в 10 000 фунтов, который был на него наложен.

Наконец-то король принял решение о созыве парламента 5 апреля, и, как писал 3 марта Джон Чемберлен Карлтону: «За места в парламенте идет чуть ли не драка», — на сей раз это не было преувеличением, потому что когда избранные члены парламента собрались, выяснилось, что две трети из них никогда раньше в заседаниях не участвовали. Это не сулило ничего хорошего для самого парламента, в котором Фрэнсис надеялся возродить старые добрые традиции. Сам он был избран от трех округов — Сент-Олбанса, Ипсвича и Кембриджского университета: подношения королю не остались неоцененными, но он едва не лишился возможности эти округа представлять, потому что парламентарии подняли вопрос, а имеет ли право генеральный прокурор заседать в палате общин, — беспрецедентный случай в истории парламента. Была создана комиссия, проблему обсуждали и наконец пришли к заключению, что генеральному прокурору все же следует позволить участвовать в заседаниях. Он занял свое место как представитель университета, но начало сессии оказалось неудачным, в палате было слишком много новых лиц, от прежнего духа торжественной благопристойности не осталось и следа. Еще одна беда, как это понимал Фрэнсис и некоторые из членов палаты: его величество наконец-то нашел нового первого министра, который должен заменить покойного графа Солсбери, им оказался сэр Ральф Уинвуд, он хоть и ездил в качестве дипломатического посланника и во Францию, и в Голландию, но не был знаком ни с деятельностью парламента, ни с деятельностью правительства и вдобавок не обладал талантом привлекать к себе людей.

Однако не вина нового первого министра, что нынешняя сессия, получившая впоследствии название «тухлого парламента», оказалась с самого начала и до самого конца настоящей катастрофой. Члены парламента нескончаемо спорили и не могли договориться ни по одному вопросу. Предложение обсудить ассигнования на расходы короны — его внес генеральный прокурор в блестящем коротком выступлении, высказав мысль, что этот вопрос следует передать комиссии, состоящей из членов обеих палат, — было отклонено; фракцию сэра Генри Невилла, прозванную «гробовщиками», обвинили в желании подорвать авторитет парламента за попытки снискать милость государя; верхняя палата отказывалась совещаться о чем бы то ни было с нижней; спикер заболел, да и как тут было не заболеть; наконец его величество, до сей поры проявлявший незаурядное терпение, заявил, что распустит парламент, если тот незамедлительно не приступит к обсуждению ассигнований.

Это и ошеломило, и огорчило преданную своему королю палату общин, и все равно договориться она не сумела, так что 7 июня парламент был распущен. Генеральный прокурор, который год назад просил короля в частном письме «проститься со своим парламентом перед каникулами с любовью и уважением друг к другу», понял, что худшие его опасения сбылись. Трудно представить себе, чтобы между королем и парламентом сложились такие враждебные отношения.

Положение бросился спасать архиепископ Кентерберийский, отдадим ему должное; он предложил, чтобы все епископы в стране «послали королю все лучшие дары, что у них имеются»; без сомнения, примеру епископов последуют более низкие чины церковной иерархии, равно как и судьи, олдермены и все, кто занимает заметное положение в стране. И действительно, некоторые отозвались на призыв архиепископа, хотя и далеко не в таком широком масштабе, как хотелось бы, и щедроты этих отдельных лиц не слишком помогли казне. Деньги были внесены в сокровищницу британской короны в Тауэре, а уж попали они в королевский кошелек или нет, нам неведомо; однако граф Нортгемптон, выполнявший после смерти графа Солсбери обязанности министра финансов, вдруг сам неожиданно умер от опухоли на бедре, которая оказалась «злокачественной», и король незамедлительно назначил на его пост графа Суффолка. Зять графа Суффолка Сомерсет стал лордом-гофмейстером, а позднее среди министров произошли еще два перемещения: сэр Фулк Гревилл, поэт и друг Фрэнсиса Бэкона, был назначен канцлером казначейства вместо сэра Джулиуса Сизера, который стал начальником судебных архивов.

Парламент был распущен, и генерального прокурора не обременяли его непосредственные обязанности, однако небольшой отрывок из речи, которую он готовил о браконьерстве в Гиллингемском лесу, дает нам ясное представление о том, как в 1614 году человек с его статусом относился к подобным нарушениям: «Исключительные права на леса, парки, охотничьи угодья суть высшие привилегии, составляющие королевскую прерогативу; это украшение власти короля, важнейшие знаки его первенства и благородства, гордость процветающего королевства… Охота — занятие людей знатных и высокородных, она проводит границу между высшим и низшим сословиями, и потому я считаю, что это нарушение (браконьерство) не относится к разряду незначительных. Эти леса — великолепная защита от наплыва людей и возникновения поселений, которые так безобразят землю. Эти зеленые просторы короля суть великолепное украшение прекраснейшего из королевств».

Мы можем с полным основанием утверждать, что уж в Горэмбери, где Фрэнсис Бэкон мог отдыхать в обществе своей супруги и близких людей, хотя Тоби Мэтью все еще жил в Италии, никто бы не нашел ничего безобразного. Как и не встретил бы людей низкого сословия среди гостей в резиденции сэра Энтони Майлдмея в Эйпторпе, где тот в августе принимал его величество и где представил ему Джорджа Вильерса, очаровательного молодого человека двадцати двух лет, младшего сына сэра Джорджа Вильерса из Бруксби. Он не скакал верхом, но хорошо фехтовал и танцевал, был скромен и очень мил. Его величество был им очарован.

Солнце Роберта Карра, графа Сомерсета, начало клониться к закату.

10

Пока в последний день рождественских святок при дворе разыгрывались традиционные маски, а красавчик Джордж Вильерс порхал по дворцу в надежде привлечь внимание короля — который вскоре уехал охотиться в Ройстон, — Фрэнсис Бэкон готовил два дела по обвинению в государственной измене, одно против священника Эдмунда Пичема, чей приход Хинтон Сент-Джордж находился в графстве Сомерсет, другое дело против Оливера Сент-Джона, дворянина из Мальборо. Эдмунд Пичем не только чернил епископа Батского и Уэльского, но и написал памфлет, который намеревался напечатать и в котором бросал резкие обвинения своему покровителю, человеку, пожаловавшему ему приход, — внуку сэра Эмиаса Паулета, бывшего посла, с чьей свитой помощников Фрэнсис в молодости уехал за границу, и вдобавок осуждал короля и августейшую семью. Его бумаги были к тому времени изъяты, а сам он заключен в Тауэр.

Проступок Оливера Сент-Джона был не менее серьезен. То, что верноподданные граждане короля послали ему осенью дары для поправления монарших финансов, вызвало у Сент-Джона негодование, и он написал открытое письмо мэру Мальборо, в котором обличал этих верноподданных граждан и обвинял его величество в нарушении клятвы, которую он дал народу. Вследствие чего Сент-Джон тоже оказался в Тауэре.

В глазах его величества подстрекательство было равнозначно государственной измене. Его генеральный прокурор это знал и полностью разделял августейшее мнение. Его особенно огорчало, что в дело Пичема оказались вовлечены его старинные друзья, семейство Полетт. 21 января генеральный прокурор вместе с первым министром, начальником судебных архивов и другими членами совета поехали в Тауэр допрашивать Пичема, и в соответствии с обычаем тех дней несчастный священник прихода Хинтон Сент-Джордж «был подвергнут пыткам». Он все обвинения отрицал, и Фрэнсис написал королю: «Меня безмерно печалит, что Ваше Величество так обеспокоены делом Пичема, которого дьявол сначала надоумил кричать во весь голос, а теперь принуждает молчать. И хотя мы вынуждены добиваться у него признания, я от души надеюсь, что все завершится благополучно».

Однако до завершения было еще далеко, дело оказалось запутанным. Совет, как выяснилось, не имел права подвергать заключенного допросу, не согласовав этой процедуры с судьями, а судьи не считали, что заключенному следует предъявлять обвинение в государственной измене. Фрэнсис как генеральный прокурор был обязан консультироваться лично с лордом верховным судьей сэром Эдвардом Коуком и докладывать о результатах обсуждения королю.

Взаимная неприязнь и недоверие друг к другу с неизбежностью проявлялись во всех их беседах. От подобных переговоров успеха ждать не приходилось. Генеральный прокурор настаивал, что Пичема должно судить за измену, тогда как лорд верховный судья все время что-то записывал и не высказывал своего мнения, он заявил, что представит его в письменном виде. Когда он наконец это свое мнение представил, то оно свелось к тому, что «поношение и клевета, имеющие целью доказать, что король недостоин управлять страной, являются не государственной изменой, а оскорблением Его Величества».