— Где девушка? — справился он.

— В моей каюте, — ответил Амос Грин. — Я думаю, она может остаться там на все время нашего путешествия.

— В таком случае где вы будете спать?

— Ну вот, сколько лет я довольствовался кучей еловых ветвей и березовой коры. Чего же лучше этой палубы из белой чистой сосны и моего одеяла!

— Прекрасно. Старик и его племянник в голубом мундире могут занять две пустые койки. Но, Амос, ты должен поговорить с этим малым. Я не хочу, чтобы у меня на корабле завелись всякие там шуры-муры… нежничанья, обниманья. Передай ему, что этот корабль — часть Бостона, и ему придется мириться с нашими обычаями, пока он не сойдет на берег. Наши правила хороши и для людей почище его. Как сказать «шуры-муры» по-французски? Уж я сумею поговорить с ним сам.

— Жаль, что мы уехали так скоро, а то они могли бы обвенчаться до отъезда. Она хорошая девушка, Эфраим, а он также славный парень, несмотря на их обычаи, далеко не схожие с нашими. Эти люди относятся к жизни не столь сурово, как мы, и, может быть, извлекают из нее большие удовольствия.

— Никогда не слыхал, что жизнь дарована богом человеку для удовольствий, — проговорил, покачивая головой, старый пуританин. — «Долина Смерти», по-моему, название, не подходящее площадке для игр. Жизнь — это место испытаний и умерщвления плоти — вот что такое жизнь; она полна горечи и несправедливостей. Мы дурны с самого начала, как река, имеющая истоком смрадное болото, и нам хватает дела, чтобы стать на путь истинный, без помыслов об удовольствии.

— А по-моему, на свете все перемешано, — ответил Амос. — Посмотрите на это солнце, еле выглядывающее из-за деревьев, на эти розовые облака, на реку, извивающуюся позади нас, словно алая лента. Много раз, лежа в лесу и раскуривая трубку, я испытывал наслаждение и от запаха, и от красоты желтеющих кленов, пурпура ясеня, выделяющегося своими яркими красками среди кустарников, и я понял всю глупость человека, усомнившегося в том, что мир создан для нашего счастья.

— Слишком ты много раздумывал в этих лесах, — проворчал Эфраим Савэдж, беспокойно вглядываясь в Грина. — Смотри, парень, не поставь слишком большого паруса для своего судна и не доверяй чересчур своему разуму. Ты отпрыск предков, отряхнувший прах Англии с ног своих, чтобы не поклоняться Ваалу. Думай побольше о том, что делается вокруг, но не залетай слишком высоко. Но что это со стариком? Ему, видимо, не по себе.

Старый купец, перегнувшись через поручни, печально смотрел на серый извилистый след, отмечавший дорогу в Париж. Адель поднялась на палубу и, не думая о предстоявших ей тревогах и опасностях, согревала худые похолодевшие руки старика, нашептывая ему слова любви и утешения. Они уже доплыли до того места, где в тихой до тех пор реке начинал чувствоваться прибой. Старик с ужасом смотрел на бушприт, медленно подымавшийся в воздухе, и отчаянно хватался за поручни, словно исчезавшие из-под его рук.

— Все в руках божиих, — шептал он, — но, Адель, как страшно сознавать, что длань его распростерта над нами.

— Пойдемте со мной, дядя, — проговорил де Катина, беря старика под руку, — вы уже давно не отдыхали. Прошу тебя, Адель, пойди спать, моя дорогая. Путь был не из легких. Пожалуйста, отправляйся спать, а когда проснетесь — и Франция, и все ваши тревоги будут далеко.

После того, как отец и дочь покинули палубу, де Катина подошел к Амосу Грину и капитану.

— Я рад, уговорив их сойти вниз, Амос, — сказал он, — боюсь, что нам предстоят большие неприятности.

— Какие?

— Видите сероватую полосу дороги, идущую вдоль южного берега реки? За последние полчаса я уже два раза видел на ней силуэты всадников, мчавшихся, словно от погони. Видите там колокольни и дым… это Гонфлер и эти люди скакали туда. Только гонцы короля могут мчаться так бешено в столь поздний час. О, смотрите, вот и третий.

На серой полосе, извивавшейся среди зеленых лугов, виднелось темное пятно, двигавшееся до чрезвычайности быстро. Вот пятно пропало за группой деревьев и появилось снова, направляясь к далекому городу. Капитан Савэдж вынул подзорную трубу и навел ее на всадника.

— Э, э, — пробурчал он, пряча трубу. — Это солдат. Я вижу блеск ножен, висящих у него с бакборда. Думаю, что ветер окрепнет. С хорошим норд-вестом мы скоро покажем пятки Франции, а теперь любая галера или военное судно могут быстро догнать нас.

Де Катина, плохо говоривший по-английски и научившийся в Америке только понимать этот язык, тревожно взглянул на Амоса Грина.

— Боюсь, что мы навлечем беду на доброго капитана, — проговорил он, — в награду за свое гостеприимство он рискует потерять сразу и груз и судно. Справьтесь, не пожелает ли он высадить нас на северный берег. При помощи денег мы могли бы пробраться в Нидерланды.

Эфраим Савэдж приветливо и мягко посмотрел на своего пассажира.

— Молодой человек, — начал он, — я вижу, вы немного понимаете наш язык. Скажу вам прямо, меня трудно напугать. Всякий, кто плавал со мной, подтвердит вам это. Я только крепче стисну румпель и тверже буду держать свой курс. Понимаете?

Де Катина утвердительно кивнул головой, хотя, по правде говоря, он не особенно понял смысл метафоры моряка.

— Мы подходим к этому городу и минут через десять будем знать нашу судьбу. А пока прослушайте-ка историю, характеризующую человека, с которым вам предстоит пересечь океан. Это случилось лет десять тому назад, во время шлепанья на «Быстром» между Бостоном и Джемстоуном; я таскал на юг лес, звериные шкуры и меха, а на север — табак и патоку. Однажды ночью, при довольно сильном южном ветре, суденышко наше налетело на риф милях в двух к востоку от мыса Май и получило такую дыру, словно нас посадили на колокольню вон одной из этих Гонфлерских церквей, — и мы пошли ко дну. Хорошо. На следующее утро я барахтался в волнах, держась за обломок реи, не видя кругом ни товарищей, ни следов бедняжки бригантины. Я не особенно прозяб, ибо стояла еще ранняя осень, но я просто умирал от голода и жажды. Что делать? Подтянул я потуже пояс, запел гимн и стал оглядываться вокруг — не увижу ли чего-нибудь. Ну, и увидел… В ярдах пяти от меня показалось громадное чудище, величиной почти с тот обломок реи, на котором я держался. Что говорить, не очень приятно болтать ногами в воде, когда такая бяка готова вцепиться тебе в пятки.

— Mon dien!4 — вскрикнул де Катина. — И акула не сожрала вас?

Глазки Эфраима Савэджа заблестели при этом воспоминании.

— Я сам ее съел! — воскликнул он.

— Что?! — изумился Амос Грин.

— Истинный факт. У меня в кармане оказался складень, вот такой, как этот, — и я все время брыкался ногами, силясь отогнать чудище, пока не отпилил от реи здоровый кусок. Потом я преспокойно его выстругал и заострил с обеих сторон, как учил меня когда-то один негр в Делаваре, и стал поджидать проклятую акулу, прекратив всякое движение, — она налетела на меня, как коршун на цыпленка. Но только рыбина повернулась брюхом вверх, чтобы схватить меня, я всунул заостренную палку прямо в ее широко раскрытую пасть и принялся ножом угощать ее под жабры. Акула пробовала вырваться, но я держался крепко, хотя она и нырнула со мной так глубоко, что я мысленно прочел уже свою отходную. Я почти задохся, когда, наконец, мы выплыли на поверхность, — рыбина плыла уже брюхом кверху. А на теле у нее красовалось этак дыр двадцать. Кое-как я добрался до своей реи, а так как проплыл под водой метров сто, то потерял сознание.

— А потом?

— Когда я очнулся, кругом все было тихо, а около меня на легкой зыби колыхалась мертвая акула. Я подплыл к ней на своей рее, отмотал несколько ярдов оснастки, сделал из нее мертвую петлю и набросил на хвост акулы, другой же конец веревки привязал к рее так, чтобы акулу не могло унести. В течение недели я сглодал ее всю вплоть до спинного хребта. Пил же я дождевую воду, собираемую в куртку, и когда меня подобрала «Грэси» из Глочестера, я был, слава создателю, так толст, что с трудом смог взобраться на борт. Вот, мой милый, что хотел сказать Эфраим Савэдж, упомянув, что его не так-то легко напугать.

Пока моряк-пуританин делился своими воспоминаниями, глаза его то и дело перебегали с неба на хлопавшие паруса. Ветер налетал перемежающимися короткими порывами, и паруса то надувались, то болтались как тряпки. Однако белые барашки облаков проносились по небу довольно быстро. Капитан внимательно следил за их движением. Корабль проходил мимо Гонфлера на расстоянии полумили от города. Там у берега толпилась масса барок и бригов, а целая флотилия рыбачьих лодок с темными парусами входила в гавань. Но все было тихо на извилистой набережной и в расположенном в виде полумесяца укреплении, над которым развевался белый флаг с золотыми лилиями. По мере того как ветер свежел, корабль удалялся все быстрее и быстрее, и де Катина склонен был считать свои подозрения неосновательными, когда вдруг в одно мгновение они снова назойливо обступили его с еще большей силой.

Из-за мола вылетела большая темная лодка, с десятью парами весел, поднимавшихся с бортов. Корма пенила воду, а нос рассекал воду. Изящный белый флаг спускался с кормы, и солнце играло на тяжелой медной каронаде. Лодка была набита людьми, вооруженными с ног до головы. Капитан взглянул в подзорную трубу и свистнул. Потом он снова посмотрел на облака.

— Тридцать человек, — проговорил он, — и делают по три узла на наши два. Отправляйтесь-ка вниз, сударь, а не то ваш голубой мундир навлечет на вас беду. Господь воззрит на сынов своих, если только они воздержатся от безумия. Откройте-ка люк, Томлинсон. Так. Где Джим Стерт и Гирам Джефферсон? Пусть они станут у люка и по моему свистку захлопнут его, Бакборд! Бакборд! Держи сильнее. А вы, Амос и Томлинсон, идите-ка сюда, на пару слов.

Все трое стали совещаться, стоя на юте и наблюдая за погоней. Без сомнения, ветер крепчал, он с силой дул им в спину, но все же корабль не мог уйти от преследовавшей его лодки. Они уже различали лица сидевших на корме солдат и огонь зажженного фитиля каронады в руке пушкаря.