Артур Конан Дойл - Изгнанники

— Слушаю, ваше величество.

— Вакансию де Катина можно передать лейтенанту Лабадуаер.

— Слушаю, ваше величество.

— А я уже лишен чести служить вам?

— Вы слишком несговорчивы для этого.

Де Катина беспомощно опустил руки, и голова его упала на грудь. Когда он осознал гибель всех надежд и жестокую несправедливость поступка короля, он громко, безнадежно вскрикнул и бросился вон из комнаты. Горячие слезы бессильного гнева текли по его щекам. В таком виде, с растерзанным мундиром, со шляпой на боку, рыдая и жестикулируя, он влетел в конюшню, где Амос Грин спокойно курил трубку, скептически наблюдая уход конюхов за лошадьми.

— Что случилось, черт возьми? — спросил он, вынимая трубку изо рта.

— Эта шпага, — кричал француз, — я не имею более права носить ее! Я сломаю ее!

— Ну, и я также свой нож, если это может помочь вам.

— Прочь и это! — продолжал кричать де Катина, срывая серебряные эполеты.

— Ну, и в этом отношении вы перещеголяли меня, у меня их никогда и не было. Но скажите, в чем дело, нельзя ли помочь вам?

— В Париж! В Париж! — бешено кричал де Катина. — я погиб, но, может быть, еще успею спасти их. Скорее лошадей!

Американец ясно видел, что случилось какая-то неожиданная беда, поэтому он поспешно принялся помогать другу, и с помощью конюхов они оседлали лошадей.

Через пять минут оба уже летели по дороге, а менее чем через час покрытые пеной и еле державшиеся на ногах кони остановились у высокого дома на улице Св. Мартина. Де Катина выпрыгнул из седла и стремительно взбежал по лестнице. Амос Грин следовал за ним своей обычной спокойной походкой.

Старый гугенот и его очаровательная дочь сидели около большого камина; рука Адели покоилась в руке отца. Оба вскочили с места; молодая девушка с криком радости бросилась в объятия своего возлюбленного, а старик схватил руку, протянутую его племянником.

Тут же, у камина, с очень длинной трубкой во рту и кружкой вина, стоявшей рядом с ним на скамье, сидел странного вида человек с седыми волосами и бородой, с большим мясистым красным носом и маленькими серыми глазами, сверкавшими из-под нахмуренных густых бровей. Его худое, совершенно неподвижное лицо было испещрено морщинами, особенно в уголках глаз, откуда они разбегались веерообразно во все стороны. Своим темно-ореховым цветом это лицо напоминало причудливую фигуру на носу корабля, высеченную из грубого дерева. Одет он был в синюю саржевую куртку, в красные штаны, выпачканные на коленях дегтем, чистые серые шерстяные чулки и грубые сапоги с тупыми носками и большими стальными пряжками. Рядом с ним на толстой дубовой трости колыхалась сильно пострадавшая от непогоды шляпа, обшитая серебряным галуном. Седые волосы были собраны назад в короткую, жесткую косу, а на поношенном кожаном поясе болтался нож с медной рукояткой.

Де Катина был слишком занят, чтобы обратить внимание на эту странную личность, но Амос Грин с радостным криком бросился к старику, деревянное лицо которого смягчилось настолько, что во рту обозначились два испачканных табаком клыка. Не вставая с места, незнакомец протянул Грину большую красную руку, величиной и формой напоминавшую добрую лопату.

— Ну, капитан Эфраим, — заговорил Амос по-английски, — вот уж никак не ожидал встретить вас здесь Де Катина, это мой старый друг Эфраим Савэдж, попечению которого я вверен отцом.

— Якорь на подъеме, парень, и люки закрыты, — сказал чужестранец особенным протяжным тоном, унаследованным жителями Новой Англии от своих предков, английских пуритан.

— Когда вы отправляетесь?

— Как только вы ступите на палубу, если провидение пошлет нам благоприятный ветер и прилив… Ну, как ты поживал здесь, Амос?

— Очень хорошо. Мне есть что порассказать вам.

— Надеюсь, ты держался в стороне от всякой папистской чертовщины?

— Да, да, Эфраим. Но что с вами?

Седые волосы встали от ярости дыбом, а маленькие серые глаза засверкали из-под густых бровей.

Амос взглянул туда, куда был устремлен взгляд старика, и увидел, что де Катина сидел, обняв Адель, а она положила ему на плечо голову.

— Ах, если бы я только знал их язык. Видано ли когда-либо подобное зрелище? А с, мой мальчик, как будет по-французски» бесстыдница «?

— Ну, ну, Эфраим. Право, такую картину можно наблюдать и у нас за морями, дурного тут ничего нет.

— Нет, Амос, этого никогда не увидишь в богобоязненной стране.

— Ну, вот. Видел я, как ухаживают в Нью-Йорке.

— Ах, Нью-Йорк. Я говорил не о нем. Я не могу отвечать за Нью-Йорк или Виргинию. К югу от мыса Код или от Ньюгавена нельзя поручиться за людей. Знаю только, что в Бостоне, Салеме или Плимуте сидеть бы ей в смирительном доме, а ему в колодце за гораздо меньшее бесстыдство. Ах!

Он покачал головой и, сдвинув брови, посмотрел на преступную парочку.

Но молодые люди и их старый родитель были слишком заняты своими делами, чтобы думать о пуританине-моряке. Де Катина рассказал им все в отрывистых, горьких словах: и про королевскую несправедливость, и про то, что лишился должности, и про гибель, ожидавшую гугенотов. Адель, с глубоким инстинктом женщины, думала только о своем возлюбленном и обрушившемся на него несчастии, но старый купец испуганно вскочил, как только услышал об отмене эдикта, и, дрожа, с изумлением оглядывался вокруг.

— Что мне делать? — крикнул он. — Что мне делать? Я слишком стар начинать жизнь снова.

— Не бойся, дядя, — ласково проговорил де Катина. — Есть другие страны, кроме Франции.

— Но не для меня. Нет, нет; я слишком стар. Боже, тяжела твоя десница на рабах твоих. Вот изливается чаша бедствий, и низвергается святилище твое Ах, что мне делать, куда обратиться? — В волнении он ломал себе руки

— Что такое случилось, Амос? — спросил моряк — Хотя я ничего не понимаю из его лопотанья, но вижу, что он выкидывает сигнал бедствия

— Он и его родные должны покинуть свою страну, Эфраим

— А почему?

— Они протестанты, а король хочет уничтожить их веру

В одно мгновение Эфраим Савэдж очутился на другом конце комнаты и сжал худую руку старого купца в своем громадном узловатом кулаке В этом сильном пожатии и в выражении сурового лица было столько братской симпатии, что никакие слова не могли бы более ободрить старика

— Как? — спросил он, оглядываясь через плечо — Передай этому человеку, что мы поможем Скажи ему, что у нас такая страна, которой он подойдет, как втулка к бочке Скажи ему, что у нас все религии свободны, а католиков нет ближе, чем в Балтиморе да у капуцинов в Пенебскоте Скажи ему, что если он желает ехать —» Золотой Жезл» ждет с якорем наготове и полным грузом Говори ему, что хочешь, лишь бы он бежал с нами.

— Тогда мы должны ехать сейчас же! — решительно настаивал де Катина, слушая сердечное приглашение, передаваемое его дяде — Сегодня будет отдан приказ, и завтра уже будет поздно

— Но моя торговля, — заохал купец

— Захватите все ценности, какие возможно, а остальное оставьте Лучше потерять часть, чем все, да в придачу и свободу

Наконец все было готово В тот же вечер, за пять минут до закрытия городских ворот, из Парижа выехало пять человек, трое из них были верхом, а двое ехали в карете, на верху которой стояло несколько тяжелых сундуков То были первые листья, несущиеся перед ураганом, первые ласточки из множества людей, наводнивших через несколько месяцев все дороги Франции Часто путешествие их заканчивалось галерами, тюрьмой и комнатой для пыток, однако, через границу выливалась масса людей, достаточная изменить промышленность и характер всех соседних народов. Подобно древним израильтянам они были изгнаны из своих домов по воле разгневанного короля, ставившего, изгоняя их, в то же время всевозможные рогатки к их выезду. Подобно тем же израильтянам никто из них не мог надеяться достигнуть обетованной земли иначе, как после тяжелых странствований, без денег, друзей, среди лишений. Многое остается еще неизвестным о приключениях и опасностях, встречавшихся на пути этих пилигримов в Швейцарии, на Рейне, среди Валлонов, в Англии, Ирландии, Берлине и даже в далекой России. Но мы можем последовать, по крайней мере, за одной группой этих эмигрантов, за их полным приключений путешествием и посмотреть, что же случилось с ними на большом материке, так долго бывшем пустынным, где только-только зарождались отдельные былинки человечества.

Благодаря своевременному предупреждению разжалованного капитана маленькая кучка людей выбралась из Парижа до опубликования приказа короля об отмене Нантского эдикта. Проезжая рано утром через деревню Лувье, они увидели на навозной куче обнаженный труп человека. Часовой, усмехаясь, сообщил им, что это тело гугенота, умершего нераскаянным, и что это, в общем, в порядке вещей и не указывает еще на какое-либо изменение закона. В Руане также все было спокойно. Капитан Эфраим Савэдж до вечера перевез беглецов и все спасенное ими имущество на свою бригантину «Золотой Жезл». Это было небольшое судно около семидесяти тонн, но в то же время, когда многие поспешно уходили в море даже в открытых лодках, предпочитая гнев стихии гневу короля, это судно показалось нашим путникам верным убежищем. В ту же ночь капитан снялся с якоря, и бригантина тихо заскользила вниз по течению извилистой реки.

«Золотой Жезл» двигался действительно очень медленно. На небе показался молодой месяц, с востока дул легкий ветерок; река так извивалась, постоянно меняя русло, что по временам казалось, будто судно идет вверх по течению вместо того, чтобы двигаться вниз. Когда поднимали паруса, то судно ускоряло бег, но чаще все же приходилось спускать пару лодок и с трудом на буксире двигать бригантину при помощи весел. Этим обыкновенно занимались шкипер Томлисон из Салема и шесть серьезных, здоровых, вечно жевавших табак новоанглийских матросов в широкополых шляпах. Но приходилось грести и Амосу Грину, и де Катина, и даже старому купцу, когда морякам нужно было управлять парусами. Наконец на рассвете река стала шире и берега расступились, образуя воронкообразный лиман. Эфраим с наслаждением втягивал в себя воздух, быстро шагая по палубе. Его проницательные серые глаза поблескивали от удовольствия.