– Ты не сказала бы этого, зная каким жалким и низким трусом высказал себя Люсьен. Ты сейчас вне себя от гнева, но когда придешь в себя, сама будешь стыдиться, что публично призналась в своей слабости. А теперь, лейтенант, перейдем к делу. Чем могу служить?

– Я, собственно говоря, к вам, m-r де Лавалль, сказал мне гусар, презрительно поворачиваясь к дяде спиной. Император послал меня за вами с приказанием немедленно явиться в лагерь в Булони.

Мое сердце захолонуло от радостной вести, – я мог бежать от дяди! – Не желаю ничего лучшего! – воскликнул я.

– Лошадь для вас и эскорт ожидают нас у ворот.

– Я готов следовать за вами!

– К чему такая поспешность, ведь вы, конечно, позавтракаете с нами? – сказал дядя.

– Приказания императора требуют большей аккуратности в исполнении, – твердо сказал молодой человек. – Я и так потерял много времени. Мы должны быть в дороге через пять минут.

При этих словах дядя взял меня мод руку и тихонько пошел к воротам, в которые только что прошла Сибилль.

– Я бы хотел переговорить с тобой об одном деле прежде, чем ты покинешь нас. Так как в моем распоряжении слишком мало времени, то начну с главного. Ты видел Сибилль, и хотя она несколько сурово обошлась с тобою сегодня утром, я могу тебя уверить, что она очень добрая девушка. По ее словам, она говорила тебе о моем плане. Я не знаю, что может быть лучше, как повенчать вас, чтобы раз навсегда покончить вопрос о том, кому принадлежит это имение.

– К сожалению, для осуществления этого плана имеются препятствия, – сказал я.

– Какие же именно?

– Прежде всего тот факт, что моя кузина любит другого и дала ему слово.

– О, это нас не касается, – со злобной улыбкой сказал он, – могу поручиться, что Люсьен Лесаж никогда не предъявит своих прав на Сибилль! – Боюсь, что и я смотрю на брак с точки зрения англичан! По-моему, нельзя жениться без любви, по расчету. Да во всяком случае о вашем предложении не может быть и речи, потому что я сам люблю другую молодую девушку, оставшуюся в Англии.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

– Подумай вперед, что ты делаешь, Луи, – сказал он каким-то свистящим шепотом, похожим на угрожающее шипение змеи, – ты становишься мне поперек дороги. До сих пор еще никому не проходило безнаказанно.

Он схватил меня за руку и с жестом сатаны, показывавшего Христу царства и княжества, сказал:

– Смотри на этот парк, леса, поля. Смотри на этот старый замок, где твои предки жили в течение восьми веков! Одно слово, и все это снова будет твое!

В моей памяти пронеслась маленькая, бледная головка Евгении, выглядывавшая из окошка ее милого маленького домика в Ашфорде, тонувшего в грациозной зелени.

– Нет, это невозможно! – воскликнул я.

Бернак понял, что я не шутил, его лицо потемнело от гнева и слова убеждения он быстро сменил на угрозы.

– Если бы я знал это, я вчера ночью позволил бы Туссаку сделать с вами все, что он хотел; я не пошевелил бы пальцем, чтобы спасти вас. – Очень рад, что вы сообщили мне это, потому что этим признанием вы сложили с меня необходимость быть вам обязанным. И я спокойнее теперь могу идти своей дорогой, не имея ничего общего с вами.

– Я не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего общего, – крикнул он. – Придет время, и вы еще больше будете желать этого. Прекрасно, сэр, идите своей дорогой, но и я пойду своею, и мы еще увидим, кто скорее достигнет цели!

Группа спешившихся гусаров ожидала нас у ворот. В несколько минут я собрал мои скудные пожитки быстро пошел по коридору. Мое сердце сжалось при воспоминании о Сибилль. Как могу я оставлять ее здесь одну с этим ужасным человеком! Разве она не предупредила меня, что ее жизни здесь постоянно грозит опасность. Я раздумьи остановился; послышались чьи-то легкие шаги, – это она сама бежала ко мне.

– Счастливый путь, Луи, – сказала она, задыхающимся голосом, протягивая руки.

– Я думал о вас, – сказал я, – мы объяснились с вашим отцом, и между нами произошел полный разрыв!

– Слава Богу! – воскликнула она. – В этом ваше спасение! Но опасайтесь его: он везде будет преследовать вас!

– Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь в его власти? – Не бойтесь за меня! Он имеет больше оснований опасаться меня, чем я его. Но, однако, вас зовут, Луи! Добрый путь! Господь с вами!

Глава IX

Лагерь в Булони

Дядя стоял в воротах замка, представляя собой типичного узурпатора. Под нашим собственным гербом из чеканного серебра с тремя голубыми птицами, выгравированного на камне по обеим сторонам герба, Бернак стоял не глядя, словно не замечая меня, пока я садился на поданную мне высокую серую лошадь. Но я видел, что из-под низко-нависших бровей он задумчиво следил за мною, и его челюсти совершали обычное ритмическое движение. На его увядшем лице, в его глазах я читал холодную и беспощадную ненависть. Я в свою очередь поторопился вскочить на лошадь, потому что его присутствие было слишком тяжело для меня, и я очень рад был возможности повернуться к нему спиной, чтобы не видеть его.

Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат, и мы тронулись в дорогу. Когда я оглянулся назад на черневшие башенки Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следили за нами из ворот, я вдруг увидел над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал им в знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли, что эта бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но юность недолго предается грусти, да и кто был бы способен грустить, сидя на быстром, как ветер, скакуне, со свистом разрезая мягкий, но довольно свежий воздух.

Белая песчаная дорога, извивавшаяся между холмами позволяла видеть вдалеке часть моря, а между ним и дорогой находилось соляное болото, бывшее местом наших приключений. Мне казалось даже, что я вижу вдали черную точку указывавшую расположение ужасной хижины. Группа маленьких домиков, видневшихся вдали, представляли собою рыбацкие селенья; к ним принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел теперь, что мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную иллюзию раскаленного докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым снегом от многочисленных палаток лагеря.

Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над водой, указывая мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала мила моему сердцу наравне с родиной.

Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое внимание на гусаров, которые ехали около меня, образуя, как показалось мне, скорее стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно как и теперь в эскорте, – все были знаменитые сподвижники Наполеона его старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на этих людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их внешний вид никоим образом не мог назваться выдающимся; одежда и экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими скорее на простых рабочих, чем на гвардейцев. Это все были маленькие, веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие из них имели в ушах серьги.

Меня поразило, что даже самый молодой из них, выглядевший совсем мальчиком, совершенно оброс волосами, но приглядевшись внимательнее, я заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной по обеим сторонам лица. Высокий, молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого солдата.

– Да, да, – сказал он, – эти баки искусственные; но чего же другого можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты! – Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, – сказал гусар, вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была очень характерна для наполеоновских войск.

– Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!! – Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей головой, – сказал один из капралов, и все весело расхохотались, что в Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду. Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции; между офицерами и солдатами старой гвардии царила простота и свобода, усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к своим старым служакам и даровал им различные преимущества. Не было ничего необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но с грустью должно сказать, что далеко не все солдаты правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были часто избиваемы их же подчиненными.

Достоверно известно, что в битве при Монтебелло, все офицеры за исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком былых времен, и с тех пор, как император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся.

История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказывает, что умело дисциплинированные большие массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, не надеясь на награды и не боясь наказаний. Французы не боятся распустить своих солдат по домам; можно быть вполне уверенному, что все они явятся в час войны, ясно доказывая, насколько сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более поразило меня гусарах, сопровождавших меня, – это то, что они с трудом говорили по французски. Я заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался узнать об их происхождении, так как, по-моему, они были французы. – Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, – сказал он, – потому что они ответили бы на это оскорбление ударами сабель. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Берчени, и хотя, действительно многие из них эльзасцы, а иные и не знают другого языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Кллермен, которые так же эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор, – прибавил он, отчаянно закручивая усы, – лихие служаки!