Их было трое в комнате – мой старый знакомец и два новых пришельца. Лесаж стоял у стола с той-же засаленной книгой в руках и совершенно спокойно смотрел на меня. В его глазах отражалась насмешка; в них порою светилось торжество человека, разбившего по всем пунктам своего противника, который теперь принужден был бездействовать. Около него на ящике сидел человек лет пятидесяти с лицом аскета. На его желтом лице виднелись глубоко-вдавшиеся глаза, резко-очерченные губы; кожа его, изборожденная морщинами, спускалась складками с резко выдававшегося подбородка. Он был одет в костюм табачного цвета, причем длинные ноги его поражали своей худобой. Он с грустью покачивал головой, глядя на меня, и я читал утешение в его, казалось, бесчеловечных глазах. Третий, Туссак, положительно устрашал меня! Это был колосс коренастого сложения, с непомерно развитыми мускулами. Его огромные ноги были искривлены, как у обезьяны; вместо рук у него были громадные лапы, которые все время держали меня за шиворот. Было что-то животное во всей его внешности; борода начиналась от глаз и совершенно скрывала выражение его лица, ускользавшее от вас, потому что всклоченные волосы торчали во все стороны, как солома. Взгляд его больших черных глаз переходил с меня на его приятелей. В нем я читал свой приговор. Если те двое были судьями, я не мог дальше сомневаться, кто был палач!

– Когда он пришел? Чем он занимается? Как он мог найти это убежище? – спросил тот, кто, казалось мне, был на моей стороне.

– Когда он только что подошел сюда, я принял его за вас, – ответил Лесаж, – в такую адскую ночь вряд-ли можно было рассчитывать встретить кого-нибудь другого на болоте. Поняв свою ошибку, я запер дверь и спрятал бумаги в камин. Я совершенно упустил из виду, что он мог видеть все это через щель в двери, но когда я вышел, чтобы указать ему дорогу, мне сразу бросилась в глаза эта щель. Я более уже не сомневался, что он видел мои действия, и, конечно, они возбудили его любопытство настолько, что он не перестанет думать о них и сделает попытку разъяснить все себе. Я вернул его в избушку, чтобы иметь время рассудить, что делать с ним. – Черт возьми! Пара ударов этого топорика и постель в самом покойном углу соляного болота исправят все происшедшее, – сказал Туссак, сидевший рядом со мною.

– Совершенно верно, мой милый Туссак, но к чему-же сразу открывать свои козыри? Надо быть более разборчивым и сообразительным! – Что-же было дальше?

– Первым делом моим было узнать, кто этот Лаваль?

– Как вы назвали его? – вскрикнул старик.

– Он назвал себя Луи Лавалем. Я повторяю, мне необходимо было убедиться в своем предположении, видел-ли он, как я запрятал бумаги. Это не только было важно для нас, но, и как видите, оказалось роковым для него. Я дожидался вашего приближения, и тогда только оставил его одного. Я следил за ним из окна и увидел, как он бросился в наш тайник. Когда мы взошли, я обратился к тебе, Туссак, с просьбой вытащить его из-за камина, и вот он лежит перед вами.

Красивый брюнет обвел всех взором, чувствуя одобрение товарищей, а старик всплеснул руками, бросая на меня суровый, неумолимый взгляд. – Мой милый Лесаж, – сказал он, – ты положительно превзошел самого себя. Когда мы, республиканцы, ищем исполнителя наших замыслов, всегда умеем найти наиболее достойного. Признаюсь, что когда я привел Туссака к этому приюту и последовал за вами, то при виде чьих-то ног, торчавших из камина, так растерялся, что обыкновенно сообразительный, никак не мог понять, в чем дело. Однако, Туссак сразу со своей обычной сметливостью понял, что его надо было схватить именно за ноги!

– Довольно слов! – проревел подле меня косматый великан, – все благодаря тому, что мы много говорили и мало действовали, Бонапарт еще носит корону на своей голове, или вернее голову на плечах. Расправимся с этим молодцем, да поскорее приступим к делу!

Нежные, тонкие черты Лесажа невольно манили меня к себе. Я в них искал защиты, но эти большие черные глаза смотрели на меня так холодно, с такой беспомощной жестокостью, когда он оборачивался в мою сторону. – Туссак совершенно прав, – сказал он, – мы вверим ему нашу собственную безопасность, если позволим ему уйти с знанием наших тайн! – Черт с ней, с нашей безопасностью!– воскликнул Туссак, дело совсем не в том, что мы рискуем не иметь успеха в своих планах. Это гораздо важнее!

– То и другое не менее важно и тесно связано одно с другим! Без сомнения, 13-й пункт нашего устава совершенно определенно указывает нам, как мы должны поступить в данном случае. Всякая ответственность слагается с исполнителя 13-го пункта.

Мое сердце повернулось при словах этого человека, поэта по внешности и дикаря по убеждениям.

Но я снова почувствовал, что не все еще потеряно, когда человек с лицом аскета, мало говоривший до сих пор, но все время не сводивший с меня глаз, стал высказывать некоторое беспокойство, некоторую тревогу. – Мой дорогой Люсьен, – сказал он мягким, успокоительным тоном, кладя руку на плечо молодого человека, – мы-философы и мыслители, должны с большим уважением относиться к человеческой жизни! Нельзя так легко относиться к чужим убеждениям и насиловать их. Мы все совершенно согласны, что если бы не неистовства Мюрата…

– Я глубоко уважаю ваши взгляды и мнения, Карл, – прервал его Лесаж, – вы, конечно, согласитесь с тем, что я всегда был услужливым и покорным учеником. Но я опять таки повторяю, что здесь замешана наша безопасность, и что в данном случае нельзя остановиться на половине. Никто так не возмущается жестокостью, как я сам, однако же несколько месяцев тому назад мы вместе с вами присутствовали при убийстве человека с Боу-стрита, и ведь это было сделано Туссаком с такой ловкостью, что зритель чувствовал себя едва ли не хуже, чем жертва. В самом деле нельзя было без ужаса слышать тот ужасный звук, который возвестил, что шея несчастного свернута. Если и вы, и я имеем достаточно характера, чтобы продолжать этот разговор, то я напомню вам, что ужасное дело было совершено по вашему внушению, при менее уважительных причинах!

– Нет, нет, Туссак, остановись! – крикнул тот, кого они звали Карлом; его голос утратил свои мягкие тона и перешел в какой-то визг, когда волосатая рука колосса снова захватила мою шею.

– Я обращаюсь к тебе, Люсьен, как с чисто практической, так и с нравственной точки зрения, – не допускай совершиться этому делу. Пойми, что если все повернется против нас, это злодейство лишит нас надежды на милосердие. Пойми также…

Последний аргумент, казалось, поколебал молодого человека, и его бледное лицо вдруг стало каким-то серым.

– Все равно нам нет иного исхода ни в каком случае, Карл, – сказал он, – мы не можем рассуждать, а должны лишь повиноваться 13-му пункту. – Не забывай, что мы имеем достаточное количество членов, чтобы менять различные параграфы, на что мы не имеем права.

Его губы дрожали, но выражение глаз не смягчилось. Под давлением тех же ужасных пальцев моя шея начала поворачиваться вокруг плеч, и я уже находил своевременным вверить свою душу Пресвятой Деве и Святому Игнатию, который был всегда главным покровителем нашей семьи.

В это время Карл, который почему-то все время отстаивал меня, бросился вперед и начал тянуть руку Туссака с такой яростью, какую трудно было ожидать от его прежнего спокойствия стоика, с которым он сидел все время.

– Я не позволю вам убивать его, – гневно воскликнул он, – кто вы, что осмеливаетесь противиться моим желаниям? Оставь его, Туссак, сними свои пальцы с его шеи! Я говорю вам, не хочу этого!..

Но видя, что его крик не поколебал их решимости, Карл перешел к мольбам.

– Выслушай меня, Люсьен! Позволь мне расспросить его. Если он действительно полицейский шпион, – он умрет. Тогда вы можете делать с ним, что хотите, Туссак! Но если он просто безобидный путник, попавший сюда по несчастной случайности и лишь из вполне понятного любопытства запутался в наши дела, тогда вы его предоставите мне!

С самого начала этого разговора, я не произнес ни слова в свою защиту, но мое молчание отнюдь не могло служить доказательством избытка мужества. Меня удержала скорее гордость: утратить сознание собственного достоинства, – это уже было слишком. Но при последних словах Карла, я невольно перевел глаза с сжимавшего меня словно в тисках чудовища на тех двух, от которых зависел мой приговор. Грубость одного тревожила меня меньше, чем мягкая настойчивость другого, слишком усердно хлопотавшего о моем путешествии на тот свет: нет опаснее человека, как тот, который боится, и из всех судей самым непоколебимым бывает тот, кто имеет основание чего-либо опасаться, – это общий закон. Моя жизнь зависела теперь от ответа Туссака и Лесажа на доводы Карла.

Лесаж приложил палец к губам и снисходительно улыбнулся настойчивости своего приятеля.

– Пункт тринадцатый, пункт тринадцатый!– принялся повторять он тем-же ожесточенным тоном.

– Я беру на себя всю ответственность!

– Я вам вот что на это скажу, мистер, – сказал Туссак своим резким голосом. Существует другой пункт, помимо тринадцатого, по которому человек, приютивший преступника, сам преследуется, как укрыватель. Но и этот довод не победил моего защитника. – Вы прекрасный человек дела, Туссак, – сказал он спокойно, – но что касается до выбора пути, которым надо следовать, то вы уже предоставьте это более умным головам, чем ваша.

Тон спокойного превосходства, казалось подействовал на это свирепое существо, все еще не выпускавшее мою шею. Он пожал плечами в знак безмолвного несогласия, но на время покорился.

– Я положительно удивляюсь тебе, Люсьен, – продолжал мой защитник, – как ты, занимая такое положение в моей семье, осмеливаешься противиться моим желаниям?! Если ты, действительно, понял истинные принципы свободы, если ты пользуешься привилегией принадлежать к партии, которая никогда не теряла надежды на возможность восстановления республики, – то через кого ты достиг всего этого?