— Ну, — задыхаясь, проговорил де Катина. — Уж не поймали ли они еще какого-нибудь королевского гонца?

— Скоро здесь освободится место для целых двух, — проговорил Амос Грин. — Если они только оставят нас в покое, недолго мы пробудем в этой комнате.

— Хотел бы я узнать, куда ушел тюремщик?

— Может убираться куда ему угодно, лишь бы не появлялся здесь. Дайте-ка мне прут. Эта штука поддается. Нам легко будет выломать ее.

Он усердно принялся за работу, стараясь углубить в камне канавку, рассчитывая таким образом вытащить прут. Вдруг он остановился и настороженно замер.

— Гром и молния! — прошептал он. — Кто-то работает снаружи.

Оба стали прислушиваться. Со двора донесся стук топора, визг пилы и треск дерева.

— Что это они делают?

— Понять не могу.

— Вы видите их?

— Около самой стены.

— Кажется, я могу ухитриться посмотреть, — произнес де Катина. — Я тоньше вас.

Он высунул голову, шею и половину плеча в промежуток между прутьями и замер в таком положении. Приятель уже подумал, что он застрял, и принялся тащить его за ноги. Но де Катина повернулся сам без малейшего затруднения.

— Они строят что-то, — шепнул он.

— Строят?

— Да, там четверо людей с фонарем.

— Чем же они могут быть заняты?

— Я полагаю, навесом. Я вижу четыре ямы в земле, куда врываются столбы.

— Ну, мы не можем бежать, если под окнами есть люди.

— Верно.

— Но все же мы в состоянии докончить начатое дело.

Тихий лязг железа заглушался шумом снизу, становившимся все сильнее и сильнее. Прут поддался, и Грин стал медленно тащить его на себя. Как раз в тот момент, когда ему удалось освободить прут, между окном и лунным светом внезапно выросла голова в виде копны спутанных волос, с красовавшейся на них вязаной шерстяной шапочкой. Это внезапное появление так поразило Амоса Грина, что он выпустил из рук прут, соскользнувший с подоконника

— Дурак! — раздался голос снизу. — Экий ты косолапый, на кой черт роняешь инструменты Гром и молния! Ты сломал мне плечо.

— Что там еще? — крикнул другой. — Право, Пьер, будь ты так же ловок на руку, как остер на язык, ты был бы первым столяром Франции.

— Как что, обезьяна? Ты уронил на меня инструмент.

— Я? Я ничего не ронял

— Идиот! Еще хочешь заставить меня поверить, что железо падает с неба? Говорят тебе, ты ушиб меня, глупый, косолапый обормот

— Ничего подобного! — возражала «копна», — но, клянусь святой девой, если ты еще поговоришь, я спущусь с лестницы и расправлюсь с тобой.

— Тише, бездельники, — строго вмешался третий голос. — Если к рассвету работа не будет закончена, кое-кому сильно достанется.

И снова послышались удары топора и визг пилы Голова то показывалась, то исчезала Очевидно, владелец ее ходил по какой то платформе, построенной под окном пленников, не видя и не думая о темном четырехугольном оконном отверстии над собой Было уже раннее утро, и первые холодные отблески утренней зари уже начали прокрадываться во двор, когда рабочие ушли, окончив работу. Тогда только заключенные решились взобраться на окно и посмотреть, что те строили ночью Оба невольно вздрогнули от неожиданного зрелища. Перед глазами высился эшафот.

Он представлял собою платформу из темных, грязных досок, только что сколоченных, но, очевидно, употреблявшихся и ранее для той же цели Платформа была прислонена к стене замка и тянулась еще футов на двадцать дальше, а с более отдаленной стороны от нее спускалась вниз на землю широкая деревянная лестница В центре размещалась плаха с верхушкой, изрубленной и покрытой ржавыми пятнами

— Мне кажется, пора уходить, — промолвил Грин

— Весь наш труд пропал даром, Амос! — печально промолвил де Катина. — Какова бы ни была поджидающая нас участь, — а она, по-видимому, не из привлекательных, — нам остается только ей покориться и вынести все с достоинством мужественных людей.

— Ну, ну, окно-то ведь открыто. Раз-два и выскочили.

— Бесполезно. Вон глядите, там, на дальнем конце двора, уже строй вооруженных людей.

— Целый отряд. В такую рань.

— Да, а вот движутся и еще. Взгляните на средние ворота. Господи боже мой, что там такое?

Дверь замка на противоположной стороне отворилась, и оттуда вышла странная процессия. Впереди, попарно, шли две дюжины лакеев, с алебардами в руках, в одинаковых коричневых ливреях. За ними выступал громадный бородатый человек с засученными по локоть рукавами, с большим топором на левом плече. Затем, с открытым молитвенником в руках, бормоча молитвы, шел кюре; в тени виднелась женщина в темной одежде, с обнаженной шеей. На голове ее была черная вуаль, спадавшая на склоненное лицо. Сразу за ней выступал высокий, худой человек с красным, свирепым лицом и грубыми чертами. На голове у него была плоская бархатная шапочка с орлиным пером, прикрепленным бриллиантовой застежкой, сверкавшей при утреннем свете. Но темные глаза его горели еще ярче и светились из-под густых бровей безумным блеском, отражавшим и угрозу и ужас. Ноги его дрожали, черты лица конвульсивно подергивались; он производил впечатление человека, с трудом сдерживавшего торжество, наполнявшее его душу. Женщина нерешительно остановилась у подножия эшафота, но шедший за ней человек толкнул ее с такой силой, что она споткнулась и упала бы, не ухватись за руку священника. Поднявшись на верх лестницы, она увидела роковую плаху, страшно вскрикнула и отшатнулась в ужасе. Но мужчина снова толкнул ее, а двое из слуг, схватив за кисти рук, потащили дальше.

— О, Морис, Морис! — кричала она. — Я не готова к смерти. О, прости меня, Морис, если желаешь сам быть прощенным. Морис, Морис!

Она пыталась приблизиться к нему, схватить за руку, за рукав, но он стоял, положив руку на эфес шпаги, и все лицо его сияло злобной радостью. При виде этого ужасного насмешливого лица мольба замерла на ее устах. Молить было так же бесполезно, как просить милостыню у падающего камня или мчавшегося потока. Женщина отвернулась, откинув с лица вуаль.

— Ах, король, — продолжала она. — Если бы вы могли теперь взглянуть на меня!

При этом восклицании и при виде прекрасного бледного лица наблюдавший из окна эту сцену де Катина почувствовал, как сжалось у него сердце. Перед ним, у плахи, стояла самая могущественная, самая умная и самая прекрасная из женщин Франции — Франсуаза де Монтеспан, еще так недавно фаворитка короля Людовика XIV.

XIX

В кабинете короля

В ту ночь, когда королевским гонцам пришлось испытать столько необычайных приключений, король сидел один в своем кабинете. С разрисованного потолка над его головой опускалась изящная лампа, поддерживаемая четырьмя маленькими крылатыми купидонами на золотых цепях, и разбрасывала по комнате яркий свет, отражавшийся в бесчисленных зеркалах. Мебель черного дерева с отделкой из серебра, роскошные ковры, шелка, гобелены, золотые вещи и тонкий севрский фарфор — все лучшее, что производила промышленность Франции, сосредоточилось в этих стенах. Каждая вещь представляла собою художественную редкость. А владелец всего этого богатства и блеска, мрачный и угрюмый, сидел опустив подбородок на руки, опершись локтями на стол и устремив рассеянный взгляд на противоположную стену.

Но хотя его темные глаза и смотрели на стену, они, казалось, ее не видели. Быть может, они были обращены назад, в прошлое, во времена золотой юности, когда мечты и действительность так перемешивались друг с другом. Сон или действительность — вот эти двое людей, склонившихся над его колыбелью, один в темной одежде, со звездой на груди, которого его учили звать отцом, другой — в длинной красной мантии, с маленькими блестящими глазами? Даже теперь, по прошествии более сорока лет, королю внезапно представилось живым это злое, хитрое, властное лицо, и он снова увидел старого Ришелье, великого невенчанного короля Франции. А затем другой кардинал, длинный, худой, отбиравший у него карманные деньги, отказывавший ему в пище и одевавший его в старое платье… Как отчетливо воскресает в памяти день, когда Мазарини нарумянился в последний раз, и весь двор танцевал потом от радости при известии, что кардинала не стало. А мать? Как она была прекрасна и властна. Вспомнилось, как храбро она держалась во время войны, сломившей могущество вельмож, и как, уже лежа на смертном одре, умоляла священников не пачкать завязок ее чепца святыми дарами. Потом мысли понеслись к тому времени, когда он сделался самостоятельным: вот он сбавил спесь своей знатной аристократии, добившись того, чтобы быть не только деревом среди окружавших равных деревьев, но остаться одному, высоко раскинув ветки над всеми остальными, и своей колоссальной тенью покрыть всю страну. Промелькнули перед глазами веденные им войны, изданные законы, подписанные договоры. Под его искусным правлением Франция расширила свои границы и к северу и к востоку, а внутри спаялась как монолит, где слышался только один голос, голос его, короля. Вот замелькала галерея бесчисленного ряда очаровательных женских лиц. Олимпия Манчили, итальянские глаза которой впервые указали ему, что есть сила, могущая управлять даже и королем; ее сестра Мария Манчили; жена со своим смуглым личиком, Генриетта Английская, безжалостная смерть которой поразила его сердце ужасом неизбежного; Лавальер, Монтеспан, Фонтанж. Одни умерли; другие в монастырях. Блиставшие некогда красотой и утонченностью разврата, теперь остались только с последним. А что же в результате всей этой беспокойной, бурной жизни? Он перешагнул уже грань зрелых лет, потерял вкус к удовольствиям юности; подагра и головокружения постоянно напоминают ему о существовании иного царства, которым он не может уже надеяться управлять. И за все это долгое время им не приобретено ни единого верного друга ни в своей семье, ни среди придворных, ни, наконец, в стране — никого, за исключением разве той женщины, на которой он собирался жениться в эту ночь. Как она терпелива, добра, какие у нее возвышенные мысли. С ней он надеялся загладить истинной славой все грехи безумного прошлого. Только бы приехал архиепископ! Тогда он будет знать, что она действительно принадлежит ему.