– Пойдемте со мной, позавтракаем вместе, – сказал Мортимер и повел меня в свою квартиру. – Итак, что вы об этом думаете, Джексон? – спросил он.

– Совершенно бессмысленная, бесполезная, идиотская выходка. Только маньяк способен на такое.

– Вы можете представить, как это произошло?

И тут мне в голову пришла интересная мысль.

– Эта реликвия – вещь старинная, для древних иудеев она была святыней, – сказал я. – А что, если все это дело рук антисемитов? Ведь можно предположить, что какой-нибудь фанатик из этого движения решил, осквернив…

– Нет, нет, нет! – отмахнулся Мортимер. – Не может быть. Такой безумец уничтожил бы всю реликвию целиком, а не стал бы возиться с каждым камнем в отдельности, да еще делать это настолько тщательно, чтобы успевать обрабатывать лишь четыре камня за ночь. Зачем ему это? Нужно придумать лучшее объяснение, и нам придется делать это самим, поскольку я сомневаюсь, что наш инспектор сможет помочь нам. Во-первых, что вы думаете о Симпсоне, стороже?

– А что, у вас есть причины его подозревать?

– Только одна – он единственный человек, который находится в музее ночью.

– Но зачем ему это бессмысленное кощунство? Ничего ведь не пропало. Нет мотива.

– Мания?

– Нет, я готов поклясться, что он совершенно нормальный человек.

– Другие версии у вас есть?

– Э-э-э… Вы сами, к примеру. Вы, случайно, не лунатик?

– Уверяю вас, что нет.

– В таком случае я сдаюсь.

– А я нет! И у меня есть план, как нам во всем этом разобраться.

– Поехать к профессору Андреасу?

– Нет, для этого нам не придется ехать в Шотландию. Вот послушайте. Помните то световое окно над центральным залом? Мы с вами оставим в зале свет, а сами спрячемся в чулане наверху и раскроем загадку. Если наш загадочный злоумышленник обрабатывает по четыре камня за ночь, у него осталось еще четыре, и есть все основания полагать, что он придет закончить работу сегодня ночью.

– Превосходный план! – воскликнул я.

– Только нужно сделать так, чтобы никто об этом не узнал. Мы ничего не скажем ни полиции, ни Симпсону. Вы пойдете со мной?

– С превеликим удовольствием! – сказал я. На том и порешили.

В десять часов вечера я вернулся в музей на Белмор-стрит. Было видно, что Мортимер охвачен сильным волнением, но изо всех сил старается его подавить. Однако занимать наш пост было еще рано, поэтому мы еще час или около того просидели в его комнате, обсуждая ту странную загадку, которую нам предстояло разгадать. Наконец грохот кебов, торопливое шарканье ног и прочий городской шум стали стихать, запоздалые любители развлечений расходились по домам и станциям общественного транспорта. В двенадцать часов мы с Мортимером вышли из его комнаты и направились в чулан, из которого был виден центральный зал музея.

Днем Мортимер уже наведался туда и расстелил на полу пару мешков, поэтому теперь могли спокойно лежать и наблюдать за тем, что происходит в зале под нами. В световом окне стояло обычное, не матовое стекло, но покрытое таким слоем пыли, что если бы находящийся внизу человек даже и посмотрел на него, он бы все равно не смог увидеть, что за ним наблюдают. Мы расчистили стекло от пыли по углам, что дало нам возможность просматривать весь зал. Холодный белесый свет электрических ламп отчетливо и резко обрисовывал каждую деталь всего, что находилось под нами, и я без труда мог рассмотреть все экспонаты, заключенные в разнокалиберные застекленные коробки.

Подобное ночное дежурство – занятие очень познавательное, поскольку у тебя не остается другого выбора, кроме как рассматривать те экспонаты, которые обычно удостаиваешь лишь беглым взглядом. Я, приникнув к своему маленькому смотровому отверстию, часы бдения посвятил изучению предметов, находящихся прямо под нами: от огромного саркофага, прислоненного к стене, до того самого поблескивающего и сверкающего драгоценными каменьями наперсника, который привел нас сюда. В других витринах хранилось немало других изделий из золота и самоцветов, но та удивительная дюжина, которая составляла урим и туммим, испускала такое сияние, которое блеском своим намного превосходило остальные. Я по очереди рассматривал надгробные изображения из Сикара{348}, карнакские{349} фризы{350}, статуи из Мемфиса{351} и надписи из Фив, но взор мой неизменно возвращался к чудесной иудейской реликвии, а мысли – к той поразительной загадке, которая окружала его. Я в очередной раз задумался над ней, когда мой друг неожиданно громко вздохнул и сильно сжал мою руку. В ту же секунду я увидел то, что его взволновало.

Я уже говорил, что у стены, с правой стороны от двери (с правой стороны для нас, а для входящих – с левой), стоял большой саркофаг. К нашему неописуемому изумлению, он начал медленно раскрываться. Очень медленно его крышка поползла в сторону, появившаяся черная щель становилась все шире и шире. Движение это было настолько осторожным, что его почти невозможно было заметить. Пока мы, затаив дыхание, наблюдали за перемещением крышки, из щели появилась бледная худая рука и стала подталкивать раскрашенную крышку. Потом показалась вторая рука, а за ней и лицо… Лицо, которое было знакомо нам обоим, – лицо профессора Андреаса. Он крадучись вышел из саркофага, как лис, выползающий из норы. Сделав первый бесшумный шаг, быстро осмотрелся, потом сделал второй шаг и снова покрутил головой, живое воплощение коварства и осторожности. Потом какой-то звук, донесшийся с улицы, заставил его замереть. Какое-то время он постоял, прислушиваясь, готовый метнуться обратно в свой тайник. Потом снова двинулся вперед на цыпочках, очень-очень осторожно и медленно, пока не оказался рядом с витриной в центре зала. Тут он остановился, достал из кармана связку ключей, открыл ящик, извлек из него иудейский наперсник, положил его перед собой на стекло и принялся ковырять его каким-то небольшим блестящим инструментом. Он находился прямо под нами, и его склоненная голова не давала нам рассмотреть, чем он занимается, но по движению его рук было понятно, что он заканчивает свое странное дело: портит золотые оправы оставшихся четырех камней.

По тяжелому дыханию моего друга и по тому, как подрагивала его ладонь, все еще сжимавшая мое запястье, я чувствовал, какое возмущение наполнило его сердце, когда он увидел, что вандализм этот является делом рук человека, от которого он этого меньше всего ожидал. Это он, тот самый ученый, который каких-нибудь две недели назад благоговейно склонялся над этой бесценной реликвией и рассказывал нам о древности и святости наперсника, сейчас занимался его осквернением самым возмутительным образом. Это было немыслимо, невообразимо! Но ошибки быть не могло, прямо под собой в холодном свете электрических ламп мы видели темную склоненную седовласую фигуру и дергающийся локоть. Какое бесчеловечное лицемерие, какие темные глубины ненависти к своему преемнику могли лежать в основе этих зловещих ночных трудов? Думать об этом было неприятно, еще страшнее было наблюдать. Даже мне, человеку, не наделенному остротой чувств истинного знатока, было тяжело видеть намеренное повреждение столь древней и ценной реликвии. Я почувствовал облегчение, когда мой друг дернул меня за рукав, давая понять, чтобы я следовал за ним. Стараясь ступать как можно тише, мы направились к выходу. Только когда мы оказались в его комнате, он заговорил, и тогда по его взволнованному лицу я увидел, насколько глубоки его чувства.

– Гнусный варвар! – вскричал он. – Нет, вы это видели!

– Это чудовищно!

– Он просто злодей или сумасшедший! Одно из двух… Ну ничего, скоро мы узнаем, кто именно. Идемте, Джексон, настало время разобраться в этой темной истории.

В проходе, ведущем из его комнат в коридор, имелась дверь. Он очень аккуратно открыл ее свои ключом, предварительно сбросив туфли (я последовал его примеру). Мы бесшумно миновали несколько помещений, пока не подошли к большому залу. Темная фигура все еще, склонившись, колдовала над центральной витриной. Не уступая в осторожности самому профессору, мы стали подкрадываться к нему со спины, однако, как тихо мы ни ступали, нам не удалось приблизиться к нему вплотную незамеченными. До него оставалось еще ярдов десять, когда он вздрогнул и обернулся. Вскрикнув сиплым голосом, он в страхе бросился бежать.

– Симпсон! Симпсон! – что было сил закричал Мортимер, и в конце анфилады освещенных электрическим светом залов возникла фигура старого солдата. Увидев его, профессор Андреас остановился и в отчаянии всплеснул руками. В ту же секунду мы схватили его за плечи.

– Хорошо, хорошо, джентльмены, – задыхаясь, заговорил он. – Я пойду с вами. Давайте поговорим в вашей комнате, мистер Ворд Мортимер. Я, чувствую, что должен вам кое-что объяснить.

Я видел, что негодование моего друга было столь велико, что он даже не нашелся, что ответить. Мы двинулись обратно. Старый профессор шел между нами, удивленный сторож замыкал шествие. Подойдя к вскрытой витрине, Мортимер остановился и осмотрел наперсник. Крепление одного из камней в нижнем ряду уже было отогнуто, так же, как у остальных. Мой друг коснулся реликвии и гневно посмотрел на пленника.

– Как вы могли! – вскричал он. – Как вы могли!

– Это ужасно… Ужасно! – пробормотал профессор. – Я понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Отведите меня в свою комнату.

– Но его нельзя так оставлять! – воскликнул Мортимер. Он взял наперсник в руки и бережно понес перед собой. Я следовал за профессором, как полицейский за преступником. Оставив старого сторожа теряться в догадках, мы вошли в апартаменты Мортимера. Профессор опустился в кресло, и лицо его сделалось таким бледным, что на миг наше негодование сменилось беспокойством, но полный стакан бренди вернул его к жизни.

– Спасибо, мне уже лучше! – сказал он. – Последние несколько дней были для меня слишком тяжелыми. Больше бы я наверняка не выдержал. Какой ужас… Кошмар! Чтобы меня арестовали как грабителя в собственном музее, который столько лет принадлежал мне! Но я не виню вас. Вы не могли поступить иначе. Я все это время надеялся, что мне удастся закончить со всем этим, прежде чем меня разоблачат. Сегодняшняя ночь должна была стать последней.