– Я хочу, – заявил он, – ничего не скрывая, рассказать всю правду о том, что произошло вечером двадцать первого июня. Если бы я знал, что из-за меня пострадает невинный человек и что это причинит столько хлопот тем, кого я люблю больше всего на свете, я бы давно вышел из тени. Но были причины, по которым я об этом узнал лишь недавно. Да, я хотел, чтобы несчастный человек покинул мир, который его знал, но я не предполагал, что мои действия затронут судьбы других людей. Позвольте мне попытаться исправить то зло, которое я причинил.

Любому, кто знаком с историей Аргентинской республики, имя Лана хорошо знакомо. Мой отец – потомок одного из знатнейших испанских родов – занимал самые высокие должности в правительственных кабинетах и наверняка стал бы президентом, если бы не погиб во время мятежа в Сан-Хуане{332}. Меня и моего брата-близнеца Эрнеста ждала блестящая карьера, если бы не убытки, которые мы понесли и которые заставили нас думать в первую очередь о том, чем заработать на пропитание. Я прошу прощения, сэр, если трачу время на подробности, не имеющие прямого отношения к делу, но это необходимое вступление к тому, что последует дальше.

Как я уже сказал, у меня был брат-близнец, Эрнест. Мы были с ним так похожи, что, даже когда мы стояли рядом, люди не могли различить нас. Мы были точной копией друг друга. Когда мы подросли, это сходство уменьшилось, поскольку у нас появилось различие в выражении глаз, но, когда мы были спокойны, разница почти не замечалась.

Не пристало говорить слишком много о мертвых, тем более, что это мой единственный брат. О том, каким он был человеком, пусть лучше расскажут те, кто его знал. Я лишь скажу (я должен это сказать), что в юности я испытывал перед ним ужас, и для того отвращения, которое он вселял в меня, имелись веские причины. Дело в том, что мое доброе имя пострадало из-за его действий, и виной тому наше сходство. Очень часто в его поступках обвиняли меня. И вот после очередного отвратительного поступка он специально сделал так, чтобы позор пал на меня, и в результате я был вынужден навсегда покинуть Аргентину и уехать искать счастья в Европу. Горечь расставания с родиной скрасила лишь мысль о том, что мне больше не придется мириться с его присутствием. Денег мне хватило на то, чтобы оплатить медицинское образование в Глазго, после я занялся практикой в Бишопс-Кроссинге, в надежде, что в этой деревушке я больше о нем никогда не услышу.

Несколько лет мои надежды оправдывались, но потом он нашел меня. Какой-то ливерпулец, побывавший в Буэнос-Айресе, направил его на мой след. К этому времени он лишился всех своих денег и теперь собирался приехать сюда и прибрать к рукам часть моих сбережений. Зная, какие я к нему питаю чувства, он посчитал (и совершенно справедливо), что я предпочту откупиться от него. Я получил от него письмо, в котором он сообщал, что уже едет. В моей жизни как раз в это время происходили очень важные для меня события, и его приезд мог стать настоящим бедствием для тех, кого я особенно хотел защитить от любых неприятностей, могла даже пострадать их честь. Поэтому я сделал все, чтобы любое зло, которое он мог привезти с собой, коснулось только меня одного, и именно это, – тут он повернулся и посмотрел на подсудимого, – стало причиной моего поведения, которое осудили столь строго. Единственная моя цель заключалась в том, чтобы дорогие мне люди не оказались втянутыми в какой-нибудь скандал или неприятную историю, а я нисколько не сомневался в том, что брат мой ни капли не изменился.

И брат не заставил себя долго ждать. Как-то вечером я сидел в своем кабинете, когда слуги уже легли спать, и неожиданно услышал хруст гравия за окном. В следующую секунду я увидел его. Он смотрел на меня через стекло. Он так же, как я, не носил ни бороды, ни усов, и сходство между нами было все еще таким сильным, что мне даже показалось, что я вижу собственное отражение. Один его глаз закрывала темная повязка, но в остальном лица наши были совершенно одинаковыми. Потом он криво улыбнулся, у него была такая привычка еще с детства, и я понял, что передо мной тот самый человек, из-за которого мне пришлось покинуть родину и который покрыл позором некогда достойное имя. Я открыл дверь и впустил его. Было это примерно в десять часов вечера.

Когда он вышел на свет лампы, я понял, что дела у него совсем плохи. Из Ливерпуля он пришел пешком и смертельно устал. К тому же он был болен. Меня поразило выражение его лица. Мой медицинский опыт подсказал мне, что у него какое-то очень серьезное внутреннее заболевание. Кроме того, он пил, и все лицо у него было в синяках, он подрался с какими-то моряками. Повязку на лице он носил, чтобы прикрыть поврежденный глаз, правда, войдя в кабинет, он снял ее. Да и сам он был в бушлате и фланелевой рубашке, в ботинках с такими дырами, что через них выглядывали пальцы ног. Однако крайняя бедность лишь усилила его неприязнь ко мне, словно я был виновником его страданий. Эта ненависть превратилась для него в настоящую манию. Эдвард решил, что, пока он умирает от голода в Южной Америке, я в Англии загребаю деньги лопатой. Я не могу передать вам, какие угрозы услышал от него я и какие проклятия обрушились на мою голову. У меня создалось впечатление, что жизненные невзгоды и распутство повредили его рассудок. Он стал метаться по комнате, как дикий зверь, требовать выпивки, денег, и все это в самых непристойных выражениях. Я сам человек вспыльчивый, но, слава Богу, сумел удержать себя в руках и не бросился на него с кулаками. Однако мое спокойствие только раздражало его все больше и больше. Он бесновался, проклинал меня, потрясал передо мной кулаками, но тут неожиданно лицо его жутко исказилось, он схватился рукой за грудь и, издав громкий крик, повалился к моим ногам. Я поднял его и уложил на диван, но на мои призывы он не отвечал, а его рука, которую я сжимал в своей ладони, была холодной и липкой. Больное сердце брата не выдержало. Его убила собственная ярость.

Я долго просидел, словно в забытьи, глядя на тело брата. Очнуться меня заставил стук в дверь, это была миссис Вудс, которая услышала его предсмертный крик. Я отослал ее. Вскоре после нее в дверь приемной постучал пациент, но я не стал открывать, поэтому он (или она) ушел. Пока я сидел в кабинете, в голове у меня медленно и постепенно начал складываться план. Я специально об этом не задумывался, он возник сам по себе, как обычно и возникают все планы. Когда я встал с кресла, я уже точно знал, что мне нужно делать, хотя в моем сознании не отложились воспоминания о том, чтобы я над этим специально задумывался. Очевидно, это какой-то врожденный инстинкт подтолкнул меня к определенным действиям.

После тех важных для меня событий, о которых я упоминал выше, Бишопс-Кроссинг стал для меня ненавистен. Все мои планы рухнули, я натолкнулся на злость и поспешные выводы там, где рассчитывал встретить сочувствие и понимание. Да, опасность скандала умерла вместе с моим братом, но меня продолжали терзать мучительные мысли о прошлом, и я чувствовал, что все уже не может продолжаться, как раньше. Может быть, дело в том, что я слишком восприимчив и считаю всех вокруг такими же, но тогда я был именно в таком состоянии. Больше всего мне тогда хотелось покинуть Бишопс-Кроссинг и никогда больше не видеть его обитателей. И мне представился такой шанс, о котором я не мог даже мечтать, шанс, который давал мне возможность навсегда порвать с прошлым.

Передо мной на диване лежал мертвый человек, похожий на меня, как две капли воды. Кроме того, что он был чуть-чуть грузнее меня и лицо у него было немного грубее, нас невозможно было различить. Никто не видел, как он пришел, и никто не станет его искать. Мы оба бриты, волосы у него были примерно той же длины, что и у меня. Если бы я поменялся с ним одеждой, то доктора Алоишеса Лану нашли бы мертвым у него в кабинете, и на этом пришел бы конец несчастному человеку с исковерканной судьбой. В сейфе у меня лежало много денег наличными, и я мог забрать их с собой, чтобы начать новую жизнь на новом месте. В одежде своего брата я мог бы за ночь дойти никем не замеченным до Ливерпуля, а в этом огромном портовом городе я уж нашел бы способ покинуть эту страну. После того как надежды мои пошли прахом, мне скромная жизнь в каком-нибудь тихом месте, где меня никто бы не знал, казалась намного желаннее, чем практика в Бишопс-Кроссинге, какой бы успешной она ни была, и где в любую минуту я мог повстречаться с теми, кого мне хотелось забыть, если такое вообще возможно. И я решил действовать.

Я не стану вдаваться в подробности, поскольку воспоминания об этом для меня очень болезненны, но уже через час я переодел брата в свою одежду, а сам выскользнул через дверь приемной и вышел через задний двор на дорогу, которая шла через поля. Я направился в Ливерпуль и дошел до него той же ночью. Сумка с деньгами и одна фотография – вот все, что я взял с собой из дома. Второпях я забыл про повязку, которой брат прикрывал поврежденный глаз, но все остальное, что было при нем, я забрал с собой.

Даю слово, сэр, мне ни разу не пришла в голову мысль, что люди могут подумать, будто я убит и мои планы на новую жизнь для кого-то могут обернуться серьезной угрозой. Наоборот, я считал, что, когда меня не станет, все вздохнут свободнее, и для меня именно это и было самым важным. В тот самый день из Ливерпуля до Ла-Коруньи{333} уходил парусник, и я решил плыть на нем, подумав, что за время путешествия смогу собраться с мыслями и обдумать будущее. Но еще до отхода судна решимости у меня поубавилось. Я вдруг подумал, что в том мире, который я решил оставить, есть один человек, которого я не хочу заставить испытать горе, пусть даже минутное. Она ведь все равно в душе будет оплакивать меня, каким бы неприязненным ни было отношение ко мне ее родственников. Она знала и понимала причины, подтолкнувшие меня к моим действиям, и если вся ее семья проклинала меня, она, по крайней мере, не забудет меня. Поэтому, чтобы уберечь ее от напрасной печали, я послал ей записку, в которой, правда, просил сохранить это послание в тайне. Если обстоятельства все же заставили ее рассказать о моем письме, я не держу на нее зла и прощаю.