Начну я с посланий, приписываемых Оскару Уайльду, которые, вне всякого сомнения, очень интересны. Стиль Уайльда был настолько своеобразен и в лучших его произведениях настолько прекрасен, что я ни разу не встречал подражания, которое могло бы сравниться с оригиналом. И все же есть несколько посланий, которые приписываются потустороннему источнику и действительно замечательно воспроизводят его особенности. Одним из них была пьеса, записанная рукой миссис Гестер Доуден, в которой можно найти как достоинства, так и недостатки, характерные для Уайльда. Еще одно можно найти в прекрасной книге «Обе стороны двери», к которой, как утверждается, приложил руку Уайльд, чтобы спасти одну семью, страдавшую от необычного преследования со стороны какой-то потусторонней силы. Уайльд отличался очень чутким восприятием цветов и мог мастерски передать малейший оттенок упоминанием какого-нибудь естественного объекта. Мне кажется, что все «янтарные» луны, которые наводнили в последнее время литературу, берут свое начало от одного из эпитетов Уайльда. В упомянутой небольшой книжице Уайльд называет арктические моря «океаном пенящегося нефрита». Мне эта фраза показалась очень для него характерной.

Однако в этом эссе мы сосредоточим внимание на книге, изданной Вернером Лори под названием «Психические послания Оскара Уайльда». Они также были записаны рукой медиума миссис Доуден (или миссис Траверс Смит) и удостоились предисловия отца психических исследований, сэра Вильяма Баррета{109}, чья общая оценка этой работы выразилась в следующих словах: «Здесь содержатся достаточно достоверные доказательства возможности продолжения жизни после смерти мозга и тела».

Следует пояснить, что послания эти были получены как посредством автоматического письма, производимого медиумом в обычном состоянии, так и с помощью доски Уиджа{110}. В некоторых экспериментах миссис Доуден участвовал мистер Соал. Иногда она работала одна, иногда на доске Уиджа лежали его руки. Вот некоторые из посланий, которые мне кажутся наиболее характерными для Уайльда и его творческого стиля.

«Я живу в вечных сумерках, но знаю, что в мире существуют день и ночь, время сева и время сбора урожая, что красный закат непременно следует за яблочно-зеленым рассветом. Год за годом весна набрасывает на мир зеленую вуаль, и вскоре в насмешку над желтой луной наступает красное пиршество осени. Вот уж и боярышник наползает седым туманом на леса и проселочные дороги в живых изгородях, но и эта белая пелена будет оплакана кроваво-красными плодами».

Это не просто Уайльд, это лучший Уайльд. Это настолько красиво, что достойно того, чтобы включить эти строки во все его антологии. Прилагательное «яблочно-зеленый», использованное для описания рассвета, и образ боярышника, увиденного «седым туманом», являются главным украшением этого блестящего пассажа{111}. Как и в случае с «пенящимся нефритом», мы получаем живое ощущение цвета. Не будет преувеличением сказать, что посмертный Уайльд в данном отрывке – это особенно поэтичный Уайльд.

В тексте книги говорится, что после этого вступления Уайльду был предложен длинный список вопросов, на которые он ответил очень внимательно. Когда его спросили, зачем он пришел, он сказал:

«Чтобы мир узнал, что Оскар Уайльд не умер. Его мысли продолжают жить в сердцах тех, кто даже в зрелом возрасте способен слышать разносящуюся по холмам флейтоголосую песню красоты и замечать те места, где ее белые ступни стряхивают утреннюю росу с первоцветов. Сейчас одни даже воспоминания о красоте мира – неизъяснимая боль. Я всегда был одним из тех, для кого существовал зримый мир. Я преклонял колени пред алтарем видимых вещей. Для меня каждая кровавая полоса на лепестке тюльпана, каждый изгиб раковины, каждый оттенок краски моря имел свое значение, свою тайну, возбуждал фантазию. Остальные могут тянуть бледный осадок из чаши мысли, я же предпочитаю красное вино жизни».

Это еще один редкий по красоте образчик литературного дара. Если художник опознает Рубенса{112} по цветовой гамме картины или скульптор, видя античную статую, говорит, что ее мог изваять только Фидий{113}, то я утверждаю, что любой человек, наделенный достаточным чувством ритма прозы, может приписать эти прекрасные строки только Уайльду и никому другому. Его печать стоит здесь на каждом слове, что может увидеть каждый, кто не будет отворачиваться. Наш мир, занятый обыденными делами, похоже, сейчас не имеет времени на великие вопросы жизни и смерти.

Оба этих прекрасных пассажа и еще несколько, почти не уступающих им, были получены в течение одного спиритического сеанса 8 июня 1923 года. Их записывал мистер Соал, в то время как миссис Доуден держала ладонь на его руке. Следует заметить, что во многих формах медиумичества сочетание двух человеческих аур позволяет достичь лучших результатов, чем каждая из них отдельно.

Циничный юмор Уайльда и свойственная ему определенная заносчивость живо проявляются в следующих пассажах:

«Быть мертвым – самая скучная штука в жизни. Если, конечно, исключить брак и обед со школьным учителем».

Не удовлетворившись одним из своих же образов, он пишет: «Стоп! Стоп! Этот образ несносен. Вы пишете, как преуспевающий бакалейщик, который после торговли свининой решил заняться поэзией».

Когда кто-то упомянул о том, как на его счет острил Уистлер{114}, он написал: «Желая кого-нибудь опошлить, Джеймс всегда начинает с себя» [12].

Или еще:

«Я не хочу нагружать вас подробностями своей жизни, которая была подобна свечке, оплывшей на конце. Я бы предпочел, чтобы меня считали медиумом, через которого красота проходила в этот мир, очищаясь, как аромат розы».

Его критика собратьев по перу была горькой и несправедливой, но остроумной.

«Я хорошо знал Йейтса{115}… Причудливый ум, но его до того переполняло внутреннее раздутое счастье, что тот крошечный кувшин поэзии, который у него имелся, исчерпался еще в самом начале его карьеры… Капелька красоты, страшными усилиями растянутая на многие годы».

То и дело встречаются пассажи, представляющие огромный интерес для опытного медиума тем, что дают понять, как выглядит та сфера, по которой движется Уайльд, что замедляет его движение вверх, и какие ограничения заставляют его постоянно восклицать: «Бедный Оскар Уайльд!» Для него земля – это воспоминания, и его едкая остроумная болтовня – не более, чем щит. Истинная переполняющая его горечь, горечь, которую, как мне кажется, могло бы смягчить проявление жалости или мудрый совет с этой стороны, проскальзывает в отдельных пассажах, которые полны чувств.

«Я скиталец. Я обошел весь мир в поисках глаз, которыми мог бы видеть. Иногда мне бывает позволено заглянуть за эту завесу тьмы, но глазами, от которых моя тайна будет всегда скрыта. Я буду ждать благословенного дня, чтобы всмотреться еще раз».

На нашем языке это означает, что время от времени ему удается получить контроль над медиумом, что дает ему возможность снова получить доступ в материальный мир. Его беда в том, что он хочет вернуться обратно, а не подниматься выше. Надо сказать, он подыскивал себе довольно странных медиумов.

«Мне открылись самые удивительные места. Глазами смуглой тамильской{116} девушки я смотрел на чайные поля Цейлона, глазами курда-кочевника{117} я увидел Арарат{118}… Однажды на прогулочном пароходе, плывущем к Сен-Клу{119}, я глядел на зеленые волны Сены и огни Парижа глазами удивленной маленькой девочки, пристававшей с расспросами к матери, и удивлялся почему».

Можно ли дать этим посланиям какое-либо рациональное объяснение кроме спиритического? Вот они, перед нашими глазами. Откуда они? Это подсознательная работа мозга мистера Соала? Но многие из них пришли, когда этого джентльмена не было, значит, это объяснение можно исключить. Тогда это, может быть, эманации{120} миссис Доуден? Но они были получены во всей своей силе и красоте, когда ее ладони лежали не на доске Уиджа, а всего лишь касались руки мистера Соала. Может ли у всего этого быть другое объяснение? Признаюсь, что я такого не вижу. Может быть, кто-то возьмется утверждать, что и у мистера Соала и у миссис Доуден имеются некие тайные струнки, позволяющие им время от времени писать, как великий умерший писатель, и в то же время им обоим не хватает здравого разума понять, что все это исходит от них самих, а не от самого писателя? Подобное объяснение невероятнее любого объяснения трансцендентного порядка.

Одного стилистического анализа и то хватило бы, чтобы считать случай этот убедительным. Но этим дело не ограничивается. На самих записях, которые делались с такой скоростью, которая отрицает возможность сознательного подражания, часто видно почерк Уайльда с характерной для него необычной расстановкой промежутков между знаками. Он часто и достаточно свободно ссылается на различные эпизоды из своей жизни, в том числе и на малоизвестные, которые подтверждаются фактически. Он уверенно, хоть и довольно резко критикует других писателей, причем медиумы мало, а то и вовсе не знакомы с работами, подвергающимися его критике. Он с легкостью говорит о людях, которых знал при жизни. Имя миссис Чан Тун показалось мне подозрительным, и я заподозрил было ошибку, но вскоре, как будто специально, чтобы развеять мои сомнения, пришло письмо от самой указанной леди.

Подводя итог, я хочу сказать, что вряд ли найдется такой человек, который, рассмотрев эту проблему без предубеждения, не согласится, что вопрос о бессмертии Уайльда и о его связи с нашим миром не вызывает сомнения.

Теперь обратимся ко второму случаю. На этот раз речь пойдет о Джеке Лондоне. Этот писатель также отличается до того ярко выраженной индивидуальностью и таким неподражаемым стилем, что любая подделка будет определена сразу же. Собирателем материалов был Эдвард Пейн, который умер вскоре после того, как закончил эту работу. Этот достойный человек был близким другом Джека Лондона и спиритическое движение не поддерживал, поэтому его мнение можно считать авторитетным и непредвзятым. Послание он получил через одну женщину, которая является государственным деятелем и поэтому не хочет, чтобы ее имя называлось. Мистер Пейн ручается за ее bona fide[13] и уверяет, что она не профессиональный медиум, а, напротив, убежденный материалист и просто очень образованный и культурный человек. Так что ее нельзя подозревать в желании фальсифицировать послания, которые по сути своей являются сильнейшим доказательством несостоятельности материализма, какое только можно представить.