Агата Кристи - Испытание невиновностью

– Вы сейчас заняты, сэр? – обратился он к Лео. – Мне ведь не к спеху, могу и подождать. Я мешать вам не буду, пороюсь тихонько на книжных полках.

– Нет, – ответил Лео. – Я сейчас не работаю.

– Гвенда не пришла? – сочувственно осведомился Филип.

– Она звонила, предупредила, что не придет сегодня, у нее болит голова, ровным голосом объяснил Лео.

– Вот как. Микки сказал:

– Ладно, я пойду. Загляну к Тине, вытащу ее погулять. Эта девчонка боится свежего воздуха.

И легкой, пружинистой походкой вышел из библиотеки.

– Я ошибаюсь, или действительно в Микки за последнее время произошла перемена? Он, кажется, уже не злится на всех и вся? – спросил Филип.

– Он повзрослел, – ответил Лео. – Правда, у него на это ушло довольно много времени.

– Не очень-то подходящий момент он выбрал, чтобы так воспрянуть духом, заметил Филип. – После вчерашнего допроса как-то не до веселья, вы согласны?

Лео тихо ответил:

– Разумеется, очень тяжело заново все это переживать.

– У Микки, как по-вашему, есть совесть? – продолжал Филип, продвигаясь в своем кресле вдоль полок и рассеянно вытаскивая то один томик, то другой.

– Странный вопрос, Филип.

– Ничуть, сэр. Я просто размышляю. Ведь бывают же люди, у которых нет музыкального слуха. И точно так же некоторые не способны испытывать угрызения совести, раскаяние и даже простое сожаление по поводу своих действий. Взять того же Жако. Он точно ничего подобного не испытывал.

– Да. Это верно.

– Ну а Микки? – Филип помолчал и заговорил совсем на другую тему:

– Можно я задам вам один вопрос, сэр? Вам вообще-то известно происхождение ваших приемных детей?

– Почему вы об этом спрашиваете, Филип?

– Просто любопытно. Меня очень занимают проблемы наследственности. Интересно, насколько велика ее роль?

Лео не отвечал. Филип смотрел на него с живым интересом.

– Возможно, вам неприятно, что я задаю такие вопросы?

– Нет, отчего же, – сказал Лео, вставая. – Вы ведь член нашей семьи и имеете право их задавать. А в данной ситуации, спору нет, то, о чем вы спрашиваете, весьма существенно. Но наших детей, строго говоря, нельзя считать приемными. Мэри, ваша жена, действительно была удочерена по закону. Остальные же попали в наш дом в общем-то неформальным путем. Жако осиротел, его отдала нам на время войны родная бабка. Она погибла во время бомбежки, и мальчик остался у нас. Так уж вышло. Микки внебрачный ребенок. Его мать интересовали исключительно кавалеры. Она назначила цену в сто фунтов и получила их. Что сталось с матерью Тины, нам неизвестно. Она ни разу не написала своей дочери, не потребовала, чтобы ей ее вернули после войны, а разыскать ее не представлялось возможным.

– А Эстер?

– Эстер тоже внебрачный ребенок. Ее мать была ирландка, молоденькая медсестра. Вскоре после того, как ее дочь оказалась у нас, она вышла за американского солдата и попросила, чтобы мы оставили девочку у себя. Не хотела, чтобы муж знал о незаконном ребенке. В конце войны она уехала с мужем в Штаты, и с тех пор мы о ней ничего не слышали.

– У каждого по-своему трагическая история, – заметил Филип. – Все пятеро несчастные, никому не нужные подкидыши.

– Да, – сказал Лео. – Потому-то Рейчел с такой страстью к ним ко всем и относилась. Хотела, чтобы они почувствовали себя желанными, чтобы у них был свой дом, хотела стать им настоящей матерью.

– Благородное стремление.

– Да, но получилось не так, как она рассчитывала, – вздохнул Лео. – Она свято верила, что кровное родство ничего не значит. На самом же деле оно все-таки имеет значение. В характере, в поведении родных детей обычно есть какая-то особинка, которую узнаешь и понимаешь без слов. А с приемными детьми такой связи нет. Их не понимаешь сердцем, только умом и судишь о них, отталкиваясь только от своих собственных представлений и чувств. Однако нельзя забывать о том, что твои мысли и чувства, возможно, довольно далеки от того, что думают и чувствуют они.

– Вы, вероятно, всегда понимали это?

– Я предостерегал Рейчел, – кивнул Лео. – Но она, конечно, не верила. Отказывалась верить. Она внушала себе, что это ее родные дети.

– Тина всегда казалась мне темной лошадкой, – сказал Филип. – Возможно, потому, что она не совсем белая. Кто был ее отец, вы знаете?

– Кажется, какой-то моряк. Возможно, индиец. Мать не могла точно сказать, – сухо добавил Лео.

– Совершенно непонятно, как она на что реагирует, что думает. Говорит мало. – Филип замолчал. А потом выпалил:

– О чем, интересно, она знает, но помалкивает?

Он заметил, как рука Лео, переворачивавшая страницы, замерла в воздухе. На мгновенье стало тихо, затем Лео спросил:

– Почему вы думаете, что она говорит не все, что знает?

– Но, сэр, это же очевидно, разве нет?

– Мне не очевидно, – сказал Лео.

– Ей известно что-то, что может повредить какому-то определенному лицу, вы не думаете?

– Я думаю, Филип, вы уж простите меня, что рассуждать на эти темы крайне неосмотрительно. Можно нафантазировать лишнее.

– Вы меня хотите припугнуть, сэр?

– Какое вам, в сущности, до всего этого дело, Филип?

– В смысле, что я не полицейский?

– Да. Именно это я хотел сказать. Полицейские обязаны выполнять свою работу. Их долг – разбираться, что и как.

– А вы сами не хотите в этом разобраться? Или... или вы и без того знаете, кто убийца? Знаете, сэр?

– Нет.

Краткость и страстность его ответа поразили Филипа.

– Нет, – повторил Лео и ударил ладонью по столу. Сейчас он был совсем не похож на того тихого и замкнутого книжного червя, которого так хорошо знал Филип. – Я не знаю, кто убийца! Слышите? Не знаю. Не имею ни малейшего представления. И не хочу, не желаю знать.

– Эстер, а ты что тут делаешь, душечка моя? – спросил Филип.

Он катил в своем кресле по коридору. А Эстер стояла в коридоре у окна. При звуке его голоса она вздрогнула и оглянулась.

– А, это ты, – проговорила она.

– Созерцаешь Вселенную или хочешь выпрыгнуть из окна? – поинтересовался Филип.

– С чего это ты взял? – с вызовом спросила Эстер.

– По лицу прочел, – ответил Филип. – Однако, если ты и вправду задумала такое, предупреждаю: данное окно для подобных целей не годится: оно слишком низко от земли... Ну подумай сама: до чего неприятно будет получить перелом руки и ноги вместо благодатного забвения, которого ты жаждешь.

– Когда-то Микки вылезал из этого окошка и спускался по стволу магнолии. И возвращался тем же путем. А мама об этом и не догадывалась.

– Чего только не скрывают от родителей! Можно целую книгу написать на эту тему. Однако если ты все же подумываешь о том, чтобы свести счеты с жизнью, Эстер, то гораздо надежнее будет прыгнуть с того места, где беседка.

– Это где выступ над самой рекой? Да, там разобьешься в лепешку о камни!

– У тебя слишком пылкое воображение, Эстер. Большинство людей вполне удовлетворила бы газовая духовка: аккуратно сунул туда голову – и порядок. Или того проще: выпить целую пачку снотворного.

– Я рада, что ты здесь, – неожиданно сказала Эстер. – С тобой всегда можно поболтать на любые темы... о чем угодно.

– Мне ведь теперь больше особенно и заняться нечем, – признался Филип. Пошли в мою комнату, поболтаем еще. – И, видя, что она колеблется, добавил:

– Мэри внизу, пошла приготовить для меня какое-то несъедобное угощение своими собственными белыми ручками.

– Мэр меня не поймет, – сказала Эстер.

– Эта верно, – согласился Филип. – Мэри ничегошенькй не поймет.

Он покатил дальше, и Эстер пошла с ним рядом. Она открыла дверь их гостиной и пропустила Филипа вперед.

– А вот ты понимаешь, – сказала она, входя следом. – Почему?

– Видишь ли, бывают ситуации, когда такие мысли не могут не прийти в голову... Например, когда со мной случилась эта история и я понял, что могу остаться калекой на всю жизнь...

– Да, – сказала Эстер. – Это, наверно, было жутко. Жутко. Ты же летчик.

– «Высоко-высоко по небу летит на белой тарелочке сахарный бисквит», шутливо продекламировал Филип.

– Прости меня, ради Бога! Я такая эгоистка... я не подумала... это я должна была проявить сочувствие.

– И хорошо, что не проявила, – сказал Филип. – И вообще, это время у меня уже прошло. Ко всему можно привыкнуть, Эстер. Сейчас эти слова для тебя пустой звук, но в конце концов ты убедишься, что я прав. Если только не успеешь раньше наделать всяких глупостей. Ну давай рассказывай. Что такое случилось? Повздорила, наверно, со своим дружком, этим неулыбой-медикусом?

– Нет, не повздорила. Все гораздо хуже.

– Обойдется, – сказал Филип. – Вот увидишь.

– Нет, никогда. Тут уже ничего не исправишь.

– Эх, Эстер, какая же ты максималистка. Для тебя все либо белое, либо черное, да? И никаких полутонов.

– Что поделаешь, – ответила Эстер. – У меня всю жизнь так. Чего ни задумаю, за что ни возьмусь, все у меня получается шиворот-навыворот, не как мечталось. Я хотела, чтобы у меня была своя жизнь, хотела кем-нибудь стать, что-то делать. И все так, впустую... Я часто подумывала о самоубийстве. Лет с четырнадцати.

Филип слушал ее очень внимательно. А потом спокойно, деловито проговорил:

– Между четырнадцатью и девятнадцатью очень многие решаются на самоубийство. Это такой возраст, когда как бы смещаются пропорции. Школьники хотят свести счеты с жизнью, потому что боятся провалиться на экзамене, школьницы – потому что мама не пустила в кино с мальчиком, который нравится ей, но не нравится маме. В этом возрасте все окрашено в неестественно яркие краски – и радости и огорчения. Совсем как в кино. Либо полный мрак, либо на седьмом небе от счастья. Но эта острота восприятия с возрастом проходит. Твоя беда в том, Эстер, что ты все никак не повзрослеешь, а пора бы.