Жорж Сименон - Исповедальня

— Нет, уже поздно.

— Ладно, но только один кусочек.

Он взял ветчину руками, съел без хлеба.

— А что на обед?

— Холодные лангусты.

Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.

Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.

Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.

Начиналось воскресенье.

Шел дождь. Не яростный и короткий или шквальный, а настоящий тропический ливень, который обрушивается на Лазурный берег два-три раза в год, забивая водостоки, заливая подвалы, превращая дороги в реки.

На равнине Био мопед с трудом двигался сквозь толщу воды, а машины с огромными желтыми фарами-усами ползли как черепахи.

В черном непромокаемом плаще, в резиновых сапогах, но с непокрытой головой, с прилипшими ко лбу волосами-Андре никогда не носил шапку, — он ждал, застыв, словно промокшая птица на телеграфном проводе. Когда Франсина с толпой парней и девушек вышла из лицея, она не удержалась от смеха.

— Какой ты мокрый, Андре! Что же ты не укрылся от дождя?

Поверх юбки и кофты на ней был прозрачный плащ, на голове такой же прозрачный капюшон.

Не встретив ответной веселости, она удивилась, потом встревожилась.

— Что с тобой? Сердишься?

— Нет.

— Давно ждешь?

— Несколько минут.

— Ты на мопеде?

— Да. Я поставил его в гараж.

В голосе его не чувствовалось радости.

— Пойдем в наш бар?

— Нет. Мне надо поговорить с тобой. Пойдем лучше в кафе, где нас никто не услышит.

Он повел ее на площадь Массены, выбрал столик на террасе под оранжевым тентом, провисшим под тяжестью скопившейся воды.

— Хочешь остаться здесь?

— Так ведь не холодно.

— Но ты весь мокрый.

— Не впервой.

На террасе они были не одни. За соседним с голиком сидела пара белокурых скандинавов, явно совершающих свадебное путешествие: все на них, от шляп до обуви, было новенькое.

Другие посетители, в большинстве люди пожилые, выходили из автобуса с бельгийским номерным знаком. Они много лет ждали пенсии, чтобы приехать на Лазурный берег, а через час-другой их снова посадят в автобус и отвезут в Монте-Карло под столь же яростный нескончаемый дождь.

— Что будешь пить?

— А ты?

— Фруктовый сок.

— Не коктейль?

— Здесь его не делают.

Официант быстро, не глядя, обслужил их, вытирая на ходу столики мокрым полотенцем.

— Что-нибудь случилось, Андре? Ты не такой как всегда. Она уже говорила «как всегда», хотя виделись они всего лишь в пятый раз, считая два семейных обеда.

— Скажи честно, — голос его звучал неприветливо, твой отец звонил моему?

— Не знаю. А почему он должен звонить? Их мысли были далеко друг от друга. Она не понимала его.

— Ты хорошо знаешь, что я хочу сказать.

— Ах вот ты о чем! Разумеется, мой отец ничего не сказал и говорить об этом не собирается.

— Не уверен.

— Почему?

— Мой отец знает.

— Что знает?

— Что мне все известно о матери.

— И ты считаешь, что мои родители…

— А кто же еще?

— Так-то ты им доверяешь!

— Я больше никому не доверяю — ни твоим родителям, ни своим.

— А мне?

— Именно об этом я и думаю.

Он не лгал. Глядя на нее, он пытался представить, какой она будет в сорок лет. На какую из двух матерей станет похожа? А может быть, на Наташу?

Вид у него был усталый, взгляд измученный, но жесткий.

— Не могу поверить, чтобы мой отец позвонил твоему и рассказал, что мы видели твою мать выходящей из дома на улице Вольтера.

Глаза Франсины вдруг потускнели, и она нервно разорвала картонный кружок-подставку под пивные кружки.

— Я не узнаю тебя, Андре.

— Прости.

— Что же все-таки произошло?

— Теперь я ничего не знаю. Они словно сговорились и ни на минуту не оставляют меня в покое. Я уже дошел до того, что начинаю бояться экзаменов.

— Что они говорят?

— Трудно объяснить. Иногда это что-то неопределенное: мелкие, на первый взгляд безобидные замечания. Иногда настоящие обвинения — либо против самих себя, либо друг против друга. В субботу мать поджидала меня в саду, и мне пришлось выслушать все, что она думает об отце. Удручающий портрет!

— Она была пьяна?

— Откуда ты знаешь? Она не ответила.

— Да, репутация у нее порочная. Нет, в тот день она не пила.

— В чем же она упрекает твоего отца?

— Она делает это так, что я становлюсь сам не свой. Во всем и ни в чем.

— Он изменяет ей?

— Нет, этого она не говорила. А что, он изменял?

— Не знаю, Андре.

— Ты что-нибудь слышала?

— Нет, клянусь. Я просто пытаюсь понять.

— Никогда еще у меня не было такого мрачного воскресенья. За обедом они не обменялись ни словом, обращаясь лишь ко мне или Ноэми. Я чувствовал, что они, каждый по-своему, наблюдают за мной. Они видели во мне судью, чей приговор пытались угадать.

— Ты уверен? Тебе не кажется?

— Сразу видно, что ты не живешь в нашем доме.

Мать вышла из-за стола первой и поднялась к себе, посмотрев на нас так, словно хотела сказать: «Ну и ладно! Говорите все, что хотите».

Она думает, что отец откровенничает со мной и собирается рассказать что-то еще, бросить на нее тень, как делает она сама.

— А отец тебе ничего не говорил?

— По-моему, у него было такое желание. Мы остались вдвоем, друг на друга не смотрели, уставились на яблочную кожуру в наших тарелках. Вопреки привычке обычно он курит только у себя на антресолях, он закурил длинную тонкую сигару; я, кажется, и сейчас еще чувствую этот запах.

— Не суди маму слишком строго, Андре, что бы тебе ни сказали, что бы ты ни узнал.

Он словно стыдился своих слов и сделал вид, что закашлялся от дыма, а потом вышел из комнаты.

Я попытался работать, с грехом пополам настроился. В доме стояла тишина. Ноэми отправилась к дочери — та вышла замуж и живет в Муан-Сартру.

Нас было трое. Я думал, что отец у себя в мастерской.

— Тебе удалось позаниматься? — Я никак не мог войти в работу. Мне было страшно. Казалось, с минуты на минуту что-то произойдет. Свистел мистраль, нервы мои напряглись до предела.

Андре украдкой посматривал на девушку, словно проверяя, можно ли ей доверять, не выглядит ли он наивным в ее глазах.

Он уже знал, как важны слова, как они возникают из прошлого, искаженные, ядовитые, и задавался вопросом, почему Франсина так непохожа на других.

— Около четырех мне захотелось есть, и я пошел на кухню. Проходя мимо комнаты родителей, я услышал какой-то рокот, похожий скорее на бесконечный монолог, а не на разговор Говорил отец, тихо, твердо, не давая прервать себя.

— А потом?

— Я выпил стакан молока, налил второй. Часов в пять, когда я уже давно вернулся к себе, я услышал, как за ворога выехала машина. С чердака мне было не видно, и я подумал, что они уехали вместе.

Растерянная, она лихорадочно искала возможность подбодрить его.

— Как ты думаешь, из-за чего изменились отношения?

— Между отцом и матерью?

— Да.

— Наверно, из-за меня. После того, что мы увидели в прошлый четверг, я не мог оставаться самим собой. Они оба заподозрили, что мне все известно, и теперь каждый как бы пытается перетянуть меня на свою сторону.

— Отец тоже?

— Не так, как мать. Деликатнее. В воскресенье, разговаривая со мной, он словно сожалел, что ему приходится это делать.

Раз в две недели, по воскресеньям, Ноэми не приходил к ужину, и мы сами накрываем на стол — картофельный салат и холодное мясо уже приготовлены в холодильнике. Когда в восемь с четвертью я спустился вниз, отец все уже сделал.

— Поужинаем вдвоем, сын?

— А где мама?

— Она ушла, а куда — не сказала.

Расспрашивать Андре не осмелился. Может быть, родители поссорились?

Произошло более или менее решительное объяснение? Мать угрожала перед уходом?

— Есть хочешь? — Не очень.

— Я тоже, но все-таки надо перекусить.

Ни тому, ни другому кусок в горло не лез.

— Тебе удалось поработать?

— С трудом.

— Кажется, дочка Ноэми опять ждет ребенка.

Даже эта фраза, если вдуматься в нее, связывалась, хоть и отдаленно, с их тревогами. Жена каменщика-итальянца, дочь Ноэми чуть ли не постоянно была беременна. Едва отлучив от груди одного ребенка, она уже ждала другого, и только тогда по-настоящему радовалась жизни, когда с гордостью носила свой выпирающий живот.

— Странно, что у тебя нет друзей.

Что ответить? Да он и не хотел отвечать.

— Ты счастлив, Андре?

— Как все.

— Что значит: «Как все»?

— Бывают дни хорошие, бывают плохие. По-разному.

— От чего это зависит?

— И от себя, и от других. Главным образом от себя самого.

Он смотрел, как хлещет дождь, как темные фигуры, выскочив из машин, бросаются бежать, слышал, как хлопают дверцы.

— Мы убрали со стола, сложили в мойку посуду.

— Ты к себе?

— Хочу еще раз полистать историю девятнадцатого века — боюсь, что на ней-то я и сверну себе шею.

В десять часов мать еще не вернулась. В одиннадцать он, сам не зная почему, начал беспокоиться, хотя, случалось, она приходила и позже, особенно если была с Наташей.

Увидев в гостиной отца, он удивился, и удивление его возросло, когда он заметил, что отец звонит по телефону.

— Благодарю вас, Наташа… Нет, ни малейшего представления… Да, к пяти часам.

Их взгляды встретились, и отцу не удалось скрыть свое волнение.

— Мама не у нее?