Он стоял у дверей, пока весёлая компания не скрылась из виду, и затем опять вернулся к своему креслу перед камином. В голове у него зашевелились вопросы, никогда раньше не волновавшие его. Где же справедливость, думал он, и почему его кроткая, тихая жена обречена на такие страдания? Почему природа так жестока? Его собственные мысли пугали его, и в то же время он удивлялся тому, что раньше подобные мысли никогда не приходили ему в голову.

Под утро Джонсон, совершенно разбитый, в накинутом на плечи пальто, сидел, дрожа всеми членами, перед камином. Уставившись глазами в кучку остывшего пепла, он тщетно ожидал какого-нибудь известия сверху, каковое облегчило бы его страдания. Лицо его побледнело и осунулось, а нервное возбуждение, в котором он находился так долго, перешло в состояние полной апатии. Но когда наверху хлопнула дверь и на лестнице послышались шаги доктора, прежнее возбуждение вновь завладело им. В повседневной жизни Роберт Джонсон был спокойным, сдержанным человеком, но теперь он, как безумный, бросился навстречу доктору, чтобы узнать, не осталось ли уже всё позади.

Одного взгляда на строгое и серьёзное лицо доктора было для него довольно, чтобы понять, что принесённые им известия не очень-то утешительны. За эти несколько часов в облике доктора произошла не меньшая перемена, чем и у самого Джонсона. Волосы его были растрёпаны, лицо раскраснелось, а на лбу блестела испарина. У него был боевой вид человека, только что в течение долгих часов боровшегося с самым беспощадным из врагов за самое драгоценное из сокровищ. Но в то же время в выражении лица была какая-то подавленность, свидетельствовавшая о сознании, что из этой схватки он едва ли выйдет победителем. Он сел в кресло и опустил голову на руки с видом человека, выбившегося из сил.

– Я считаю своим долгом предупредить вас, мистер Джонсон, что положение вашей жены очень серьёзно. Её сердце слабо, и у неё появились симптомы, которые мне не нравятся. По моему мнению, не мешало бы пригласить ещё одного врача. Имеете ли вы кого-нибудь на примете?

Джонсон, измученный бессонною ночью и ошеломлённый принесёнными доктором дурными известиями, не сразу понял смысл сказанных ему слов; доктор же, видя, что тот колеблется, подумал, будто его пугают расходы.

– Смит или Голей возьмут две гинеи, – сказал он, – но, по-моему, Притчард с Сити-роуд лучше.

– Разумеется, нужно пригласить того, который лучше, – ответил Джонсон.

– Притчард возьмёт три гинеи, но зато он крупная величина.

– Я готов отдать всё, что имею, лишь бы спасти её. Я сейчас же пойду за ним.

– Да, ступайте прямо сейчас. Но сперва зайдите ко мне и спросите зелёный байковый мешок. Мой ассистент даст вам его. Скажите ему также, чтобы он прислал с вами микстуру А. С. Е. Сердце вашей жены слишком слабо для хлороформа. А оттуда ступайте к Притчарду и приведите его с собой.

Джонсон был очень доволен тем, что теперь у него есть дело и он может чем-то быть полезен жене. Он быстро побежал по направлению к Бридпорт-плейс, и его шаги звонко отдавались среди безмолвия пустынных улиц, а полисмены, когда он проходил мимо них, наводили на него свои фонарики. На его звонок вышел сонный полуодетый ассистент, вручивший ему плотно закупоренную склянку и кожаный мешок, в котором находились, по-видимому, какие-то инструменты. Джонсон сунул склянку в карман, схватил зелёный мешок и, надвинув на лоб шляпу, бросился со всей мочи бежать на Сити-роуд. Увидев наконец на одном из домов имя Притчарда, вырезанное золотыми буквами на красной дощечке, он в восторге одним прыжком перескочил несколько ступенек, отделявших его от заветной двери, но увы! – драгоценная склянка вывалилась при этом у него из кармана и, упав на мостовую, разбилась вдребезги.

В первое мгновение у него было такое ощущение, словно сзади него на мостовой лежали не осколки разбитой склянки, а истерзанное тело его жены. Но быстрая ходьба подействовала на его мозг освежающе, и он скоро сообразил, что это несчастье легко поправимо.

Протянув руку, он сильно дёрнул за ручку звонка.

– Ну, кто там ещё? – раздался над самым его ухом чей-то грубый голос. Джонсон отшатнулся и посмотрел на окна, но там не было никаких признаков жизни. Он снова протянул руку к звонку, намереваясь позвонить, но его остановил тот же голос, перешедший теперь уже в настоящий рёв.

– Я не намерен дожидаться здесь целую ночь, когда вы изволите ответить. Говорите, кто вы такой и что вам угодно, или я закрою трубку.

Тут только Джонсон заметил конец разговорной трубки, свешивавшийся со стены как раз над самым колокольчиком.

– Прошу вас сейчас же ехать со мною к больной на консультацию с доктором Майльсом.

– Далеко это? – прозвучал сердитый голос.

– Нью-Норт-роуд, Хокстон.

– Я беру за консультацию три гинеи; плата немедленно.

– Я согласен, – прокричал в трубку Джонсон. – Захватите, пожалуйста, с собой склянку с микстурой А. С. Е.

– Хорошо. Подождите немного.

Через пять минут отворилась дверь, и на лестницу вышел пожилой господин с резкими чертами лица и подёрнутыми сединой волосами. Вслед ему откуда-то из темноты прозвучал женский голос:

– Ты не забыл надеть шарф, Джон?

Доктор что-то недовольно проворчал в ответ.

Доктор Притчард был человек очерствевший от жизни, полной каторжного труда; нужды его собственного, всё увеличивающегося семейства заставляли его, как и многих других, выдвигать коммерческую сторону своей профессии на первый план. Однако, несмотря на это, в сущности, он был добрый человек.

В течение пяти минут он прилагал все усилия, чтобы не отставать от Джонсона, но наконец остановился и, задыхаясь, проговорил:

– Я не могу идти так быстро. Ведь мы не скаковые лошади, не правда ли, мой друг? Я вполне понимаю ваше беспокойство, но положительно не в силах так бежать.

Итак, Джонсону, сгоравшему от нетерпения, пришлось умерить свой шаг. Когда они пришли наконец к его магазину, он забежал вперёд и распахнул перед доктором дверь. Он слышал, как на лестнице доктора поздоровались, и ему удалось уловить несколько сказанных доктором Майльсом слов: «Очень извиняюсь, что побеспокоил вас… положение больной очень серьёзно… славные люди…» Дальше он ничего не мог разобрать, так как врачи вошли в спальню, затворив за собой дверь.

Джонсон опять уселся в своём кресле, чутко прислушиваясь к происходящему наверху и понимая, что с минуты на минуту может разразиться кризис. Он слышал шаги обоих докторов и мог даже отличить тяжёлую поступь Притчарда от неровной походки Майльса. В течение нескольких минут сверху не доносилось ни единого звука, а затем вдруг раздались чьи-то продолжительные, раздирающие душу стоны, которые, по мнению Джонсона, никак не могли принадлежать его жене. В то же время он почувствовал проникший в его комнату сладковатый, едкий запах эфира, которого, будь его нервы в нормальном состоянии, он, вероятно, не заметил бы. Стоны роженицы становились всё тише и тише и наконец прекратились совсем. Джонсон с облегчением вздохнул. Он понял, что лекарство сделало своё дело и теперь, что бы ни случилось, жена, по крайней мере, не будет больше страдать.

Но скоро наступившая тишина сделалась для него ещё невыносимее криков: у него не было теперь ключа к тому, что происходило наверху, и в голову приходили самые страшные предположения. Он встал и, выйдя опять на площадку лестницы, начал прислушиваться. До него донёсся звук, который раздаётся, когда два металлических инструмента стукнутся друг о друга, и сдержанный шёпот докторов. Затем миссис Пейтон что-то сказала не то испуганным, не то жалобным голосом, и доктора опять о чём-то зашептались. Минут двадцать стоял он, прислонившись к стене, прислушиваясь к раздававшимся время от времени голосам докторов, но не будучи в состоянии разобрать ни единого слова. Затем слабый, писклявый голос ребёнка нарушил царившую тишину, миссис Пейтон восторженно взвизгнула, а Джонсон опрометью вбежал назад в комнату и, бросившись на софу, принялся в энтузиазме барабанить по ней ногами.

Но судьба часто играет с нами, как кошка с мышью. Проходила минута за минутой, а сверху не доносилось ни единого звука, кроме жалобных пискливых криков ребёнка. Безумная радость Джонсона сразу исчезла, и он, затаив дыхание, опять стал прислушиваться. Он слышал медленные движения докторов и их сдержанные голоса. Однако время шло, а голоса жены до сих пор не было слышно. За эту полную тревоги ночь нервы его сдали, и он в каком-то отупении сидел теперь на софе и обречённо ждал. Когда доктора вошли в комнату, он всё ещё сидел там, представляя собой довольно-таки жалкую фигуру с запачканным лицом и растрёпанными волосами. Увидев докторов, он встал и опёрся рукой о каминную доску.

– Умерла? – выдавил он из себя.

– Да нет же, всё кончилось как нельзя лучше, – ответил доктор.

Услыхав такой ответ, этот бесцветный, весь ушедший в рутину человек, до нынешней ночи даже не подозревавший в себе способности столько волноваться и страдать, почувствовал такую безумную радость, какой никогда не испытывал прежде. Он готов был броситься на колени, чтобы возблагодарить Творца, и только присутствие докторов удерживало его от этого.

– Можно мне пойти наверх?

– Подождите ещё несколько минут.

– Уверяю вас, доктор, я очень… очень… – несвязно забормотал он. – Вот ваши три гинеи, доктор Притчард, хотел бы, чтобы это были не три, а триста гиней.

– И я не меньше вашего желал бы этого, – ответил доктор Притчард, и они оба засмеялись, пожимая друг другу руки.

Джонсон выпустил их на улицу и, стоя за дверью, с минуту прислушивался к разговору, который они вели, задержавшись у подъезда.

– А ведь дело уже было приняло скверный оборот.

– Да, хорошо ещё, что вы не отказались помочь мне.

– О, я всегда к вашим услугам. Не зайдёте ли ко мне выпить чашку кофе?

– Нет, благодарю вас. Мне предстоит ехать ещё в одно место.

И они разошлись в разные стороны. Джонсон отошёл от двери, всё ещё полный безумной радости. Он чувствовал себя как бы родившимся заново. Ему казалось, что для него начинается новая жизнь, что он стал более серьёзным и сильным человеком. Может быть, эти страдания, перенесённые им, не останутся бесплодными и окажутся истинным благословением и для него, и для его жены. Двенадцать часов назад сама эта мысль не могла бы прийти ему в голову.