– Как вам сказать? Вообще говоря, когда человек год за годом проводит в обществе тысячи свихнувшихся пациентов, среди которых немалая доля одержима манией убийства, его нервная система либо укрепляется, либо разлетается в пух и прах. С моими нервами, слава богу, пока всё в порядке.

– Я только однажды здорово напугался, – начал хирург. – Я тогда проходил практику в больнице для бедных, и как-то ночью меня вызвали к больному ребёнку – так, по крайней мере, сказали мне родители, точнее сказать, так я понял из их сбивчивого рассказа. Когда я вошёл в комнату, то увидал в углу детскую колыбель. Взяв лампу и подняв её над головой, я подошёл к кроватке и откинул полог. До сих пор не понимаю, каким чудом удалось мне тогда не выронить лампу и не устроить пожар во всём доме. Голова на подушке повернулась в мою сторону, и я увидел прямо перед собой такое злобное и отвратительное лицо, какое вряд ли привидится в самом страшном ночном кошмаре. Больше всего поразили меня пылающие нездоровым румянцем щёки и невообразимо тоскливый взгляд запавших глаз, полный глубочайшего отвращения ко мне, ко всему окружающему, да и к самой жизни. До гробовой доски не забуду, как вместо пухленького малыша из колыбели глянуло на меня это ужасное существо. Я поскорее отвёл мать в соседнее помещение. «Что это такое?» – спросил я. «Шестнадцатилетняя девочка, – ответила она и воскликнула, воздев руки к небу: – Молю Тебя, Господи, забери её к Себе!» Оказалось, несчастная провела в этой колыбели всю жизнь. У неё были длинные, очень длинные ноги, тонкие, как спички, и она научилась поджимать их под себя. В дальнейшем я потерял из виду это семейство и так и не знаю, что сталось с ней, но взгляд той девочки до сих пор вызывает у меня содрогание.

– Прямо мурашки по коже бегут, – признался доктор Фостер. – Впрочем, со мной тоже однажды случилось нечто подобное. Вскоре после того, как я начал практиковать, ко мне на приём пришла одна женщина, горбунья, очень маленького роста. Она рассказала, что одна из её сестёр заболела, и попросила меня зайти посмотреть больную. Когда я явился по указанному адресу, то попал в дом, поразивший меня своей убогостью. Внутри меня встретили ещё две горбуньи, как две капли воды похожие на ту, что приходила ко мне. Они сидели в столовой, сложив руки и не произнося ни единого слова. Первая горбунья взяла лампу и стала подниматься на второй этаж. Сестрицы её молча последовали за ней, а ваш покорный слуга замыкал шествие. До сих пор стоят перед глазами три гротескные тени, отбрасываемые на стену тусклым светом лампы. Стоит только смежить веки, и я вижу их так же отчётливо, как вон тот табачный кисет. В комнате наверху лежала в постели четвёртая сестра – поразительно красивая девушка, которой со всей очевидностью требовались услуги акушера, хотя обручального кольца я у неё на руке не заметил. Три горбатые сестры расселись по углам и просидели всю ночь, не раскрывая рта, подобно скульптурным изваяниям. Вы же знаете, Харгрейв, я далёк от романтики, и всё, что я сейчас рассказываю, – голые факты. На рассвете разразилась жуткая гроза – одна из самых сильных, что мне довелось повидать на своём веку. Мансарда то и дело озарялась зловещими голубыми вспышками молний и сотрясалась от ударов грома так, словно источник его находился прямо на крыше. Лампа у меня была слабенькая, и я вздрагивал каждый раз, когда очередная молния выхватывала из мрака неподвижные силуэты трёх горбуний, сидящих вдоль стен, или когда раскат грома звучал прямо над головой, заглушая крики моей пациентки. Клянусь Юпитером, был такой момент, когда я чуть было не сбежал оттуда. В конце концов всё закончилось нормально, но я так больше никогда и не слыхал о трёх маленьких горбуньях и их соблазнённой красавице-сестре.

– Самое паршивое в этих медицинских историях, – вздыхает молодой человек за столом, – заключается в том, что они большей частью не имеют конца.

– Когда человек по горло занят своими больными, мой мальчик, у него редко выпадает свободное время для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство. События и люди проносятся мимо него, позволяя бросить лишь кратковременный взгляд и, быть может, изредка вспомнить в такие вот минуты досуга, как сегодня. Но я всегда считал, Мэнсон, что в вашей специальности сталкиваешься со всякими ужасами никак не реже, чем в любой другой.

– Гораздо чаще! – театрально простонал психиатр. – Заболевание тела – штука противная, но болезнь души – куда страшней. Разве не ужасно сознавать, джентльмены, рискуя при этом утратить веру в Провидение и превратиться в закоренелого материалиста, что любой сильный, здоровый, порядочный, наделённый всеми благородными качествами человек может в одночасье превратиться в грязное, мерзкое, вызывающее жалость пополам с отвращением существо, обладающее одними только низменными животными инстинктами? И всё это вследствие лишь мелкого изменения сосудистой системы или попадания мельчайшего осколка кости от внутренней поверхности черепа на мозговую оболочку. Господи, какой жуткой пародией на всё человечество, гордящееся своим божественным происхождением и верующее в бессмертие и космическую природу души, выглядят обитатели сумасшедшего дома!

– Остаются вера и надежда, – мягко заметил Фостер.

– У меня не осталось веры и почти иссякла надежда, и я с трудом могу позволить себе тратить сохранившиеся крохи милосердия, – заявил Харгрейв. – Знаете, джентльмены, когда теология придёт в соответствие с реалиями жизни, я с удовольствием займусь изучением Священного Писания, а до тех пор – увольте!

– Вы собирались, кажется, рассказать о каком-то случае, – напомнил со своего насеста молодой человек, лихорадочно наполняя чернилами перо.

– Ну что ж, давайте поговорим об обычном, в общем-то, диагнозе наподобие «О. П.», который тем не менее является причиной смерти многих тысяч больных каждый год.

– А что такое «О. П.»?

– Общая практика, – с ехидной усмешкой предположил хирург.

– Бог мой! – потрясённо воскликнул сидящий за столом юноша. – У меня тоже подёргивается нижняя губа и слова иногда сливаются и звучат неразборчиво. Неужели у меня начинается эта ужасная болезнь?!

Три коротких снисходительных смешка донеслись со стороны камина.

– Вот вам типичный пример болезненной мнительности неспециалиста, – добродушно заметил Мэнсон.

– Кто-то из великих сказал однажды, что каждый студент-медик весь первый семестр тихо умирает от четырёх заболеваний, – вступил в разговор хирург. – Первое, разумеется, сердечная недостаточность, второе – рак околоушной железы, а остальные я, к сожалению, запамятовал.

– Но при чём тут околоушная железа?

– А в этом возрасте как раз режутся последние зубы мудрости, – пояснил Харгрейв.

– А что будет с тем беднягой-фермером? – робко спросил молодой человек.

– Паралич мышечных тканей, судороги, кома, а потом – смерть. Процесс может длиться несколько месяцев, а то и год-два. Этот малый отличался завидным телосложением, так что умирать ему, скорее всего, придётся дольше обычного.

– Между прочим, – встрепенулся психиатр, – я никогда не рассказывал вам, коллеги, как впервые выписывал свидетельство о недееспособности? Тогда я стоял на грани совершения фатальной ошибки, могущей перечеркнуть всю мою будущую карьеру.

– Ну и как же это было?

– В то время я тоже занимался общей практикой. В одно прекрасное утро ко мне обратилась некая миссис Купер и сообщила, что её муж проявляет признаки психического расстройства. Оно выражалось в том, что мистер Купер начинал вдруг воображать себя бывшим военным, удостоенным за службу многих наград и отличий, хотя на самом деле он был простым стряпчим и ни разу не покидал пределы Англии. Миссис Купер полагала, что мой визит к ним домой может чрезмерно обеспокоить мужа и повлиять на его здоровье, поэтому она собиралась послать его ко мне на приём под каким-нибудь пустячным предлогом, а я, побеседовав с ним и составив собственное мнение относительно его психического состояния, буду решать, подписывать или не подписывать свидетельство. Один врач уже поставил свою подпись на этом документе, и теперь только от меня зависело, останется мистер Купер на свободе или его упрячут в жёлтый дом. Мистер Купер явился ко мне вечером, примерно на полчаса раньше, чем я его ожидал. Он обратился ко мне по поводу симптомов малярийной лихорадки, от которой он страдал. По его словам, он только недавно вернулся из Абиссинии, где отличился в военной кампании, одним из первых британских офицеров ворвавшись в Магдалу. Поскольку пациент говорил по большей части именно на эти темы, можно было смело считать диагноз подтверждённым, и я, ничтоже сумняшеся, подготовил соответствующий документ. После его ухода появилась миссис Купер. Я задал ей несколько формальных вопросов для порядка, в том числе спросил, сколько лет её мужу. «Пятьдесят», – ответила она. «Как пятьдесят? – вскричал я. – Человеку, которого я обследовал, не может быть больше тридцати!» В конце концов выяснилось, что настоящий мистер Купер так и не добрался до меня в тот день. Произошло поистине фантастическое совпадение, которое иногда случается в реальной жизни и способно порой довести нормального человека до нервного припадка. Другой Купер, молодой, но успевший отличиться в баталиях офицер, совершенно случайно решил посетить врача и попал именно ко мне. А ведь я уже обмакнул перо в чернила, чтобы поставить свою подпись, когда всё это раскрылось, – закончил доктор Мэнсон, вытирая платком пот со лба.