Навстречу нам выбежал слуга в ливрее, поспешивший взять лошадь под уздцы, как только экипаж остановился.

– Можете отвести её в конюшню, Джулиус, – произнёс мой приятель, когда мы вышли из экипажа. – Гуго, позволь представить тебя моему дяде Джереми.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – раздался чей-то дрожащий, надтреснутый голос.

Ноги его были обуты в пару огромнейших туфель. Эти туфли были так неподходящи к его худым, как спички, ногам, что ему приходилось волочить ноги, чтобы не растерять при ходьбе свою чудовищную обувь.

– Вы наверняка страшно устали, сэр, да и промёрзли тоже, – странным, отрывистым тоном промолвил он, пожимая мне руку. – Мы должны показать вам всю мощь нашего гостеприимства, ей-ей, должны, сэр. Это гостеприимство – одна из добродетелей былых дней, которая ещё хранится нами в наш практический век. Не угодно ли выслушать:

Руки йоркширцев крепки и сильны,

Но – как жарки йоркширцев сердца!

Это факт, смею вас уверить, дорогой сэр. Стихи эти из одной моей поэмы. А какой именно, мистер Копперторн?

– Из «Преследования Борроделы», – произнёс чей-то голос за спиной старика, и при свете тусклой лампы, висевшей в прихожей, выступила высокая фигура мужчины с вытянутым лицом.

Джон представил нас друг другу.

Во время последовавшего за сим рукопожатия рука молодого секретаря показалась мне какой-то липкой и неприятной.

Мой приятель проводил меня в мою комнату через целую сеть коридоров и переходов, соединявшихся между собой по старинной моде лестницами. По пути я обратил внимание на толщину стен и на неравномерную высоту комнат, заставлявшую предполагать существование тайников.

Моя комната с камином и этажеркой, уставленной книгами, как и писал Джон, оказалась восхитительно уютной. Когда я снял сапоги и надел туфли, я искренне поздравил себя с тем, что согласился принять это приглашение посетить Йоркшир.

II

Когда мы спустились в столовую, там уже все были в сборе. Старик Джереми сидел во главе стола, по правую руку от него находилась молодая дама, жгучая брюнетка с чёрными глазами. Это была мисс Воррендер. Рядом с ней сидели мальчик и девочка, очевидно, её ученики.

Меня посадили против неё и по правую руку от Копперторна, Джон сел vis-à-vis с дядей.

Я и сейчас помню желтоватый свет лампы, обливавший a la Rembrandt лица застольной компании – те самые лица, которым впоследствии было суждено возбудить моё любопытство.

Обед был очень приятный, и дело не только в превосходной кухне и хорошем аппетите, разыгравшемся у меня во время путешествия. Дядя Джереми, обрадовавшись свежему слушателю, так и сыпал анекдотами и цитатами. Мисс Воррендер и Копперторн говорили мало, но немногие фразы, произнесённые последним, обнаружили в нём вдумчивого и воспитанного человека. Что же касается Джона, то у нас с ним было столько общих воспоминаний и по колледжу, и позднейшего периода, что я, право, боюсь, что он не воздал обеду всего того, что тот заслуживал.

После десерта мисс Воррендер увела детей. Дядя Джереми удалился в библиотеку, в которой скоро раздался его голос, диктовавший что-то секретарю.

Мы с приятелем остались ещё посидеть у камина, перебирая разные события, происшедшие с нами со дня нашей последней встречи.

– Ну а что ты скажешь насчёт нашего дома? – улыбаясь, спросил он.

Я ответил, что всё необычайно интересно.

– Твой дядя – большой оригинал. Он мне очень понравился.

– Да, несмотря на все его странности, сердце у него доброе. Твой приезд совсем переродил его. Со дня смерти маленькой Этель он никак не мог прийти в себя. Эта девочка – самая младшая из ребят дяди Сэма. Она приехала сюда вместе с прочими. Около двух месяцев тому назад с ней в лесу случился нервный припадок. Её нашли там вечером уже окоченевшей. Это было страшным ударом для старика.

– И для мисс Воррендер тоже, я думаю, – заметил я.

– Да, эта смерть потрясла её. Она поступила к нам всего за неделю до рокового дня. В тот день она уезжала в экипаже в Киркби-Лонсдэль за покупками.

– Меня очень заинтриговало то, что ты писал о ней; надеюсь, это не было шуткой?

– Нет, нет, всё это святая правда. Её отца звали Ахметом Кенгхис-Кханом. Он был полунезависимым вождём какого-то города в центральных провинциях. Несмотря на брак с англичанкой, это был ярый фанатик-язычник. Он подружился с Нана-Саибом и принимал настолько видное участие в Кунпурской резне, что правительство вынуждено было обойтись с ним очень сурово.

– Когда она рассталась со своим племенем, она была уже взрослой, – заметил я. – А каковы её воззрения насчёт религии? В кого она пошла – в отца или в мать?

– Мы никогда не поднимаем этого вопроса; между нами говоря, я отнюдь не считаю её слишком религиозной. Её мать была, без сомнения, очень достойной женщиной, и её дочь, помимо английского языка, недурно знает французскую литературу и замечательно играет на рояле. Да вот послушай.

Из соседней комнаты донеслись звуки фортепьяно; мы смолкли и стали слушать. Сначала пианистка взяла несколько отдельных нот, точно колеблясь, играть или не играть. Потом пошли глухие неуверенные аккорды, и вдруг из этого хаоса звуков полилась могучая, странная, дикая мелодия, в которой слышался рёв труб и бряцание кимвалов.

Мелодия ширилась, росла, перешла в серебристую трель и кончилась тем же самым диссонансом, каким началась.

Затем стукнула крышка рояля, и всё стихло.

– Она играет каждый вечер, – заметил мой приятель. – Не правда ли, красиво? Но ради бога, не стесняйся, милый Гуго. Твоя комната вполне готова; я отнюдь не хочу мешать твоим занятиям.

Я поймал Джона на слове и оставил его в обществе дяди и Копперторна, возвратившихся к тому времени в столовую. Я поднялся наверх и в течение двух часов прилежно штудировал врачебные сочинения.

Я уж было думал, что больше не увижу в этот день никого из обитателей Данкельтуэйта, но я ошибся. Около десяти часов вечера в дверь моей комнаты просунулась рыжеватая голова дяди Джереми.

– Удобно ли устроились? – спросил он.

– Как нельзя лучше, благодарю вас.

– Желаю успехов! Главное не падать духом, – своей отрывистой скороговоркой произнёс он. – Покойной ночи.

– Покойной ночи, – ответил я.

– Покойной ночи, – повторил чей-то голос из коридора.

Я выглянул за порог и увидел высокий силуэт секретаря, огромной чёрной тенью скользивший за стариком.

Я вернулся назад и занимался ещё час, а затем лёг спать; но перед тем, как заснуть, ещё долго размышлял о странном доме, жильцом которого я стал с этого дня.

III

На следующее утро я встал рано и отправился на лужайку перед домом, где застал мисс Воррендер, собиравшую цветы для букета к завтраку.

Я подошёл к ней незамеченный и невольно залюбовался её красотой и гибкостью, с какой она наклонялась, чтобы сорвать цветок. В малейшем её движении была чисто кошачья грация, какой я ранее не видал ещё ни у одной женщины. Я вспомнил слова Терстона о впечатлении, произведённом будто бы ею на секретаря. Теперь я уже не удивлялся этому.

Услыхав мои шаги, она выпрямилась и обратила ко мне своё прелестное смуглое лицо.

– С добрым утром, мисс Воррендер, – начал я. – Вы, кажется, такая же любительница рано вставать, как и я?

– Да. Я всегда встаю на рассвете.

– Какая дикая картина! – заметил я, бросая взгляд на огромную равнину. – Я в этих местах чужак не хуже вас. А как вам здесь нравится?

– Я не люблю здешнюю природу, – откровенно призналась она. – Даже ненавижу. Холод, мрак, бедность красок… Посмотрите-ка (она подняла букет): это тут называют цветами! Ведь у них даже запаха нет.

– Да, вы привыкли к более жгучему климату и к тропической растительности.

– О, да я вижу, мистер Терстон уже рассказывал вам обо мне, – с улыбкой заметила девушка. – Да, я привыкла любоваться кое-чем получше.

В эту минуту между нами легла какая-то тень. Обернувшись, я увидел Копперторна. Он с натянутой улыбкой подал мне свою худую белую руку.

– Вы как будто уже научились ориентироваться в Йоркшире, – произнёс он, переводя взгляд с моего лица на мисс Воррендер и обратно. – Позвольте предложить вам эти цветы, мисс.

– Нет, благодарствуйте, – холодно отклонила она. – Я набрала их уже достаточно и пойду в комнаты.

Она быстро прошла мимо него к дому. Копперторн смотрел ей вслед, нахмурив брови.

– Вы студент-медик, мистер Лоренс? – спросил он, оборачиваясь ко мне и нервно притопывая ногой.

– Совершенно верно.

– О, мы кое-что слышали про вас, студентов-медиков, – повышая голос, с усмешкой продолжал он. – Вы все ужасные ловеласы, не так ли? Мы слышали, что про вас говорят. С вами положительно трудно тягаться.

– Сэр, – возразил я, – студент-медик обыкновенно бывает и джентльменом.

– Разумеется, – сказал он, сразу меняя тон. – Я хотел только пошутить.

Несмотря на это заверение, я не мог не приметить, что за завтраком он не спускал с меня глаз в то время, как говорила мисс Воррендер, и тотчас принимался наблюдать за ней, стоило мне произнести слово.

Можно было подумать, что он старается прочесть на наших лицах, что именно мы думаем друг о друге. Он, вероятно, был сильно увлечён красавицей-гувернанткой, но без малейшей надежды на взаимность.

Это утро дало нам самое что ни на есть очевидное доказательство беспримерной наивности добрых йоркширцев. Дело в том, что горничная и кухарка, спавшие в одной комнате, ночью были напуганы чем-то, что по суеверию приняли за привидение.

После завтрака я сидел в обществе дяди Джереми, так и сыпавшего с помощью своего суфлёра цитатами из разных поэм; вдруг в дверь постучали, и в комнату вошла горничная. За нею следовала кухарка, особа дородная, но трусливая. Они взаимно ободряли одна другую.