От мясного пайка миссис Стедмен пришла в давно не виданное волнение. Когда Пендер пришел в первый раз с огромным куском говядины, Силия и миссис Стедмен ходили вокруг этого куска в восхищении, причем миссис Стедмен говорила не умолкая:

— Разве не прелестное зрелище? У меня уже текут слюнки. С тех пор как война началась, я такого мяса и не видела. Картинка, да и только. Хорошо бы Стедмен был дома, я бы привела его посмотреть — вы не возражаете, мэм? Для него праздником было бы увидеть такой кусище мяса. Если решите его запечь, то в духовку вашу он, наверное, не влезет. Я его тогда у себя приготовлю.

Силия упрашивала миссис Стедмен взять себе несколько кусков мяса, когда оно будет готово, и миссис Стедмен уступила, сначала поотнекивавшись для приличия.

— Только разок — я ведь вовсе не хочу быть вам в тягость.

Столь бурными были восторги миссис Стедмен, что Силия и сама почувствовала возбуждение, когда приготовленное мясо было торжественно водружено на стол.

Обедала Силия обычно в государственной столовой, что была по соседству с их домом. Ей вовсе не хотелось уже в начале недели тратить положенный им газ. Они пользовались газовой плитой только утром и вечером, принимали ванну только дважды в неделю и как раз укладывались в норму, да еще умудрялись топить в гостиной.

Что касается масла и сахара, то тут миссис Стедмен не было цены: она снабжала их этими товарами в количествах куда больших, чем полагалось по карточкам.

— Они знают меня, — объясняла она Силии, — молодой Альфред всегда мне подмигивает, когда я прихожу. «Для вас — сколько угодно, мэм», — скажет. А он вовсе не для каждой леди станет такое делать. Просто мы с ним знаем друг друга.

Вот так и опекала миссис Стедмен Силию, и у той целый день был практически ничем не занят.

И ей становилось все труднее придумывать, чем бы себя занять.

Дома был сад, цветы, рояль. Была Мириам…

Здесь не было никого. Ее прежние лондонские подруги либо вышли замуж, либо поразъезжались, либо работали. Откровенно говоря, большинство из них были теперь слишком богаты — не ровня Силии. Когда она не была замужем, ее часто звали в гости, на танцы, на вечеринки в Рейнло[238] и Херлингем[239]. Но теперь, когда она вышла замуж, все это прекратилось. Они с Дермутом не могли ведь принимать у себя гостей с ответными визитами. Общество никогда не имело для Силии большого значения, но сейчас она прямо-таки изнывала от безделья. Она сказала Дермуту, что хотела бы пойти работать в госпиталь.

Он яростно отверг эту идею. Она ему просто претит. Силия уступила. В конце концов он согласился, чтобы она устроилась на курсы машинописи и стенографии. И бухгалтерского учета, что, как сочла Силия, ей очень пригодится, если когда-нибудь потом она решит пойти работать.

Теперь, когда было чем заняться, жизнь стала намного приятнее. В бухгалтерском деле она находила чрезвычайное удовольствие: четкость, аккуратность ей нравились.

А вечерами она ждала Дермута, испытывая радость, когда он возвращался с работы. Все-таки они были так счастливы в своей совместной жизни!

Самым лучшим было то время, когда они, перед тем как отправиться спать, сидели у камина, — Дермут с чашкой овалтина[240], а Силия — с чашкой бульона из боврила[241].

Им до сих пор с трудом верилось, что это правда, что они действительно вместе — навсегда.

Дермут своих чувств не выставлял напоказ. Он никогда не говорил: «Я люблю тебя», очень редко мог приласкать. Когда же он, преодолевая свою сдержанность, говорил что-нибудь ласковое, для Силии это было как сокровище, как нечто такое, о чем долго-долго можно вспоминать. Давалось это ему с таким явным трудом, что она еще больше ценила чудом вырвавшиеся нежные слова. Они всегда несказанно удивляли ее.

Случалось, сидят они и говорят о всяких странностях миссис Стедмен, и вдруг Дермут притянет Силию к себе и, запинаясь, скажет:

— Ты такая красивая, Силия, такая красивая. Обещай мне быть всегда красивой.

— Ты все равно любил бы меня, если б я не была красивой?

— Нет. Так бы не любил. Это было бы иначе. Обещай мне. Скажи, что ты всегда будешь красивой…

6

Через три месяца после того, как они поселились на новой квартире, Силия поехала на неделю домой. У матери был больной и усталый вид. Бабушка же, напротив, цвела и была напичкана всевозможными историями о злодеяниях немцев.

Но словно увядающий цветок, который поставили в воду, Мириам на другой же день после возвращения Силии ожила — стала такой, как всегда.

— Ты так ужасно скучала без меня, мамочка?

— Да, родная. Давай не будем говорить об этом. Так должно быть. А ты счастлива — ты выглядишь очень счастливой.

— Да, мамочка, ты была совсем неправа насчет Дермута. Он добрый, он такой добрый, нет никого добрее его… С ним так весело. Ты знаешь, как я обожаю устрицы. Ради шутки он купил дюжину и сунул их ко мне в постель — сказал, что это домик для них, — я знаю, это ужасно глупо звучит, когда рассказываешь, но мы просто со смеху умирали. Он просто прелесть. И такой хороший. Не думаю, чтобы он когда-нибудь мог совершить подлый, бесчестный поступок. Пендер, его денщик, просто в восторге от своего «капитана». А ко мне относится довольно критически. Мне кажется, он считает, что я недостаточно хороша для его кумира. На днях говорит мне: «Капитану очень нравится лук, но у нас его никогда не бывает». Мы сразу и нажарили луку. А миссис Стедмен всегда за меня. Она хочет, чтобы еда была такой, какая мне нравится. Мужчины, говорит она, в общем народ неплохой, но если бы она хоть раз уступила Стедмену, где бы сейчас оказалась, интересно знать?

Силия сидела на кровати матери и весело болтала.

Как чудесно быть дома — дом выглядел сейчас намного красивее, чем она его помнила. Такая чистота — ни единого пятнышка на скатерти, постеленной для обеда, серебряные приборы блестят, бокалы — точно отполированные. Сколь многое считалось само собой разумеющимся!

Еда тоже была очень вкусная, хотя и скромная, — аппетитно приготовленная и привлекательно поданная.

Мэри, сообщила мать, собирается вступить в женский отряд.

— Думаю, будет правильно. Она молодая.

А с Грегг — с тех пор как началась война, — стало неожиданно трудно. Она постоянно жалуется на еду. «Я привыкла, — говорит, — чтобы каждый вечер на ужин у меня было мясное горячее блюдо, а все эти потроха и рыба — это плохо и непитательно». Напрасно Мириам пыталась объяснить ей, какие введены ограничения в военное время. Грегг была слишком стара, чтобы это уяснить. «Экономия — одно дело, а приличная еда — другое. Маргарин я никогда не ела и в рот никогда не возьму. Мой отец в гробу бы перевернулся, знай он, что дочь его потребляет маргарин, да еще где! — в доме порядочных господ».

Мириам со смехом пересказывала это Силии.

— Сначала я ей уступала, отдавала ей масло, а сама ела маргарин. Но как-то я завернула масло в обертку от маргарина, а маргарин — в обертку от масла. Принесла ей и говорю, что необычайно хороший маргарин достался — вкусом прямо как масло — не хочет ли она попробовать? Она попробовала и сразу скривилась. Нет, такую дрянь есть она не в состоянии. Тогда я протягиваю ей маргарин в обертке из-под масла и говорю, что, может, это понравится ей больше. Она пробует и отвечает: «Вот это да, вот это то, что нужно». Тогда-то я и сказала ей, что к чему — и довольно резко сказала, — и с тех пор мы масло и маргарин делим поровну, и жалоб больше нет.

Еда была и бабушкиным коньком.

— Надеюсь, Силия, ты в достатке ешь масло и яйца. Они полезны для тебя.

— Одним маслом, бабушка, не наешься.

— Чепуха, милочка, тебе это полезно. Ты должна его есть. Дочка миссис Райли, красавица, умерла намедни — заморила себя голодом. Целыми днями работала, а дома — одни объедки. Воспаление легких вдобавок к инфлюэнце. Я бы могла ей все это заранее предсказать.

И бабушка бодро закивала, склонившись над вязаньем. Бедная бабулечка, зрение у нее стало совсем никудышным. Она вязала теперь только толстыми спицами, и все равно часто спускала петли или ошибалась в рисунке. Она тогда тихо плакала, и слезы текли по ее высохшим, как лепестки розы, щекам.

— Столько времени впустую, — говорила она, — меня это просто бесит.

Она становилась все более подозрительной к тем, кто ее окружал.

Заходя к ней по утрам в комнату, Силия нередко заставала старушку плачущей.

— Мои сережки, миленькая, бриллиантовые сережки, их мне еще дедушка твой подарил, а теперь эта девка их украла.

— Какая девка?

— Мэри. Она меня еще и отравить пыталась. Добавила что-то мне в яйца. Я почувствовала по вкусу.

— Да нет, бабушка, ну что можно положить в вареное яйцо?

— Я почувствовала по вкусу, дорогуша. Привкус такой горьковатый. — Бабушка скривилась. — Только на днях служанка отравила свою хозяйку, в газетах было написано. Она знает, что я знаю о том, что она берет мои вещи. Уже нескольких вещей я недосчиталась. А теперь вот и мои красивые сережки.

И бабушка опять заплакала.

— Ты уверена, бабуленька? Может, они лежат где-нибудь в ящике комода.

— Нет и смысла искать, милая, украли их.

— В каком они были ящике?

— В том, что справа, — она там с подносом всегда проходит. Я специально завернула их в варежки. И все зря. Уже все обыскала.

А потом Силия извлекала сережки, завернутые в кружева, и бабушка восхищалась, удивлялась и говорила, что Силия — хорошая и умная девушка, но что в отношении Мэри сомнения у нее отнюдь не пропали.

Чуть подавшись вперед в своем кресле, она тревожно спрашивала свистящим шепотом:

— Силия — твоя сумка, где она?