К ней подошла одна из девочек, американка Мейзи Пэйн, и мягко, протяжно проговорила:

— Мне сказали, тебе здесь одиноко. Моя мама живет в одной гостинице с твоей. Теперь тебе лучше?

— Да, все прошло. Глупо я себя вела.

— Ну, думаю, вполне нормально.

Этот мягкий протяжный выговор напомнил Силии подружку с Пиренеев — Маргрит Пристмен. Она затрепетала от благодарности к этой высокой черноволосой девушке. И почувствовала еще большую благодарность, когда Мейзи сказала:

— Я видела в гостинице твою маму. Она очень красивая. И даже более того — утонченная.

Силия вспомнила мать и впервые увидела ее как бы со стороны: узкое взволнованное лицо, маленькие ручки и ножки, небольшие изящные уши, тонкий с горбинкой нос.

Ее мама… да разве в целом свете может кто-нибудь сравниться с ее мамой!

Глава 6

Париж

1

Силия пробыла в Париже год. Время она там проводила неплохо. Девочки ей нравились, хотя ни одна не стала настоящим другом. Возможно, мисс Пейн и стала бы, но на Пасху, вскоре после приезда Силии, она уехала. Лучшей ее подружкой была здоровая толстушка Бесси Уэст, которая жила в соседней комнате. Бесси была великой болтушкой, а Силия умела слушать, и у них была общая страсть — объедаться яблоками. Бесси грызла яблоко и плела бесконечные небылицы о своих проделках и рискованных приключениях, рассказы ее неизменно заканчивались словами: «И тут мои волосы рассыпались по плечам».

— Ты мне нравишься, Силия, — однажды сказала она. — Ты разумная.

— Разумная?

— Ты не всегда говоришь о мальчишках и таком прочем. А люди вроде Мэйбл и Памелы действуют мне на нервы. Каждый раз, как я занимаюсь на скрипке, они хихикают с таким видом, будто я влюбилась в старика Франца или он влюбился в меня. Я называю это вульгарным. Я, как и все, люблю подтрунивать над мальчишками, но терпеть не могу эти идиотские хихиканья насчет учителей музыки.

Силия переросла любовь к епископу Лондонскому и сейчас была влюблена в мистера Джеральда дю Морье[198] — с тех самых пор, как увидела его в «Его звали также Джимми Валентайн». Но это была тайная страсть — о ней она никому не рассказывала.

Ей нравилась еще одна девочка, та, которую Бесси обычно называла «слабоумной».

Сибиле Суинтон было девятнадцать; это была крупная девушка с прекрасными карими глазами и гривой каштановых волос, очень приветливая и очень бестолковая. Все ей приходилось объяснять дважды. Великим наказанием для нее был рояль. Она плохо играла по нотам, слуха у нее не было, и она не слышала, когда фальшивила. Силия, бывало, по целому часу терпеливо сидела с ней рядом, говоря: «Нет, Сибила, до-диез левой рукой не там… теперь ре. О Сибила, ну неужели ты не слышишь?» Но Сибила не слышала. Ее родителям очень хотелось, чтобы она, как другие девушки, играла на рояле, и Сибила не щадила сил, но уроки музыки были для нее кошмаром, — между прочим, как и для учителя они были кошмаром тоже. Мадам Ле-Брэн — одна из двух преподавателей музыки, которые к ним приходили, — была маленькой старушкой с белоснежными волосами и руками, напоминающими кремни. Она подсаживалась к тебе, когда ты играешь, так близко, что правой руке становится не очень удобно. Мадам любила чтение с листа и приносила с собой несколько толстых сборников для игры в четыре руки. Ты играешь попеременно либо в верхних регистрах, либо в нижних, а мадам Ле-Брэн наоборот. Лучше всего было, когда мадам Ле-Брэн вела верхнюю партию. Она настолько уходила в собственное исполнение, что не сразу замечала, когда ученица, играя на басах, отстает или убегает от нее на несколько тактов. После чего следовал громкий окрик:

— Mais qu'est-ce vous jouez-la, ma petite? C'est affreux — c'est qu'il у a de plus affreux[199].

И все же уроки музыки Силия любила. Когда ее перевели к мосье Кокте, она полюбила их еще больше. Мосье Кокте брал только тех девушек, которые обнаруживали способности к музыке. От Силии он был в восторге. Схватив ее за руки и немилосердно растягивая ей пальцы в стороны, он кричал: «Видите, какой у нее охват? Это рука пианистки. Природа благоволит вам, мадемуазель Силия. Теперь посмотрим, чем вы можете ей помочь». Сам мосье Кокте играл превосходно. Два раза в год он дает концерты в Лондоне, так он говорил Силии. Шопен[200], Бетховен[201] и Брамс[202] были его любимыми композиторами. Обычно он предоставлял Силии выбор для разучивания. Он так воодушевил ее, что она с удовольствием занималась, как он требовал, по шесть часов в день. Игра на рояле ее не утомляла. Рояль она любила: он всегда был ей другом.

Учиться пению Силия ходила к мосье Барре — бывшему оперному певцу. У Силии было высокое, чистое сопрано.

— Верхние ноты у вас превосходны, — говорил мосье Барре. — Лучше и быть не может. Это — головной регистр. Нижние ноты, в грудном регистре, — слабее, но тоже недурны. Переходное звучание — вот что мы должны улучшить. Переходное звучание, мадемуазель, идет от неба.

Он достал рулетку.

— Давайте-ка измерим вашу диафрагму. Вдохните… не дышать… не дышать… теперь сразу выдохнуть. Отлично, отлично. У вас дыхание певицы. — Он протянул ей карандаш. — Держите-ка это зубами — так, в уголок. И не давайте ему выпасть, когда будете петь. Вы отчетливо произносите каждое слово, а карандаш остается. Не говорите мне, что это невозможно.

В целом мосье Барре был доволен ею.

— Ваш французский, однако, приводит меня в смущение. Это не обычный французский с английским акцентом — ах, как я с этим мучаюсь — Mon Dieu[203] — кто бы знал! Нет, готов поклясться, у вас акцент meridional[204]. Где вы учили французский?

Силия сказала.

— А, и ваша горничная была родом с юга Франции? Теперь все понятно. Так, так, скоро мы от этого избавимся.

Силия усердно училась пению. В целом она радовала мосье Барре, но иногда он возмущался ее застывшим лицом англичанки.

— Вы, как все англичане, думаете, что петь — это значит открыть пошире рот и дать волю голосу! Ничего подобного! Важна кожа — кожа лица — все вокруг рта. Вы не хористочка — вы исполняете хабанеру Кармен[205], которую, кстати говоря, вы принесли мне не в той тональности. Она переделана для сопрано, а оперная ария всегда должна исполняться в той тональности, в которой она изначально была написана, — что-либо другое есть мерзость и оскорбление композитора, помните это. Мне бы особенно хотелось, чтобы вы разучили партию для меццо. Вот вы — Кармен, во рту у вас роза, а не карандаш, вы поете песню, которой рассчитываете завлечь молодого человека. Ваше лицо… ваше лицо… ваше лицо не должно быть деревянным.

Урок закончился для Силии слезами. Барре был добр.

— Нет, это не ваше. Нет, я вижу, это не ваше. Вы будете петь «Иерусалим»[206] Гуно. «Аллилуйя»[207] из «Сида»[208]. Как-нибудь потом мы вернемся к Кармен.

Музыка заполняла все время большинства девушек. Каждое утро у них был час французского языка, но и только. Силия, которая болтала по-французски свободнее и выражалась идиоматичнее любой из девушек, на уроке всегда подвергалась ужасному унижению. В диктанте она сажала по двадцать пять — тридцать ошибок, тогда как у других была одна — три или в крайнем случае — пять ошибок. О правописании она не имела понятия. К тому же писала она куда медленнее других. Диктант для нее был кошмаром.

Мадам говорила:

— Но это же невозможно — невозможно, чтобы вы делали так много ошибок, Силия! Неужели вы не знаете, что такое причастие прошедшего времени?

Увы, как раз этого Силия и не знала.

Два раза в неделю они с Сибилой ходили на урок живописи. Силия жалела время, отнятое от игры на рояле. Рисование она терпеть не могла, а живопись тем более. Писать красками цветы — вот чему учились обе девушки.

Жалкий букетик фиалок в стакане с водой!

— Тени, Силия, сначала надо наложить тени.

Но никаких теней Силия не видела. Больше всего она надеялась, что удастся подсмотреть картину Сибилы и попытаться написать, как она.

— Ты, похоже, видишь, где эти дурацкие тени, Сибила. А я нет, никогда их не вижу. Для меня все это — лишь красивые лиловые пятнышки.

Особым талантом Сибила не отличалась, а Силия в живописи была просто тупицей.

Что-то там, в глубине ее души, ненавидело такое копирование: как можно отнимать у цветов их тайны, чтобы потом намалевать их на бумаге, разбрызгать по ней! Пусть фиалки цветут в садах или стоят, склонив головки, в вазочках. Создавать из чего-то еще что-то — нет, это не по ней.

— Непонятно мне, зачем их нужно рисовать, — сказала она как-то Сибиле. — Они ведь и так уже существуют.

— То есть как это?

— Не знаю, как лучше это сказать, только зачем создавать то, что будет похоже на что-то другое? Это же такое расточительство. Вот если б нарисовать цветок, какого нет в природе, — выдумать такой — вот это, может, и было бы делом стоящим.

— Что — выдумывать из головы?

— Да, но и это было бы нехорошо. Это был бы цветок, но не настоящий, а просто нечто на бумаге.

— Но, Силия, картины, настоящие картины, живопись — они ведь очень красивые.

— Да, конечно, по крайней мере… — Она замолчала. — Разве?

— Силия! — вскричала Сибила, пораженная подобной ересью.

Разве только вчера не водили их в Лувр[209] смотреть полотна старых мастеров?

Силия чувствовала, что в своей ереси зашла слишком далеко: об Искусстве принято говорить с почтением!

— Вчера я, наверное, опилась шоколадом, — сказала она. — Потому и показались они мне скучными. Все эти святые — на одно лицо. Конечно, я на самом деле так не думаю, — прибавила она. — Они замечательны, правда.

Голос у нее, однако, был не очень уверенный.