За «утренней комнатой» шла гостиная. Там было холодно, темно и пустынно. Комнатой пользовались, только когда у бабушки бывали гости. Заставлена она была стульями, обтянутыми бархатом, столиками, диванами, обитыми парчой, там же громоздились стеклянные горки, сплошь уставленные фарфоровыми безделушками. В углу стоял рояль, у которого были оглушительные басы и тихий мелодичный дискант[171]. Окна выходили в оранжерею, а оранжерея в сад. Стальная каминная решетка и каминные щипцы были отрадой старой Сэры, которая надраивала их до такого блеска, что в них можно было смотреться, как в зеркало.

На втором этаже была детская, вытянутая комната с низким потолком и окнами, выходящими в сад; над ней — мансарда, где жили Мэри и Кейт, а несколькими ступеньками выше — три лучшие в доме спальни и душная, совершенно лишенная воздуха каморка, обитель старой Сэры.

Про себя Силия решила, что во всем доме нет ничего лучше трех этих спальных комнат. Там стояли огромные гарнитуры: один из серого в крапинках, два других — из красного дерева. Бабушкина спальня помещалась над столовой. В ней громадная кровать с пологом, красного дерева платяной шкаф-гигант, занимающий всю стену, внушительный умывальник, трюмо и колоссальный, в пару к шкафу комод. Все ящики в шкафу и комоде были забиты свертками с аккуратно сложенными вещами. Порой какой-нибудь ящик не задвигался и бабушка ужасно с ним мучилась. Все было на прочных запорах. Кроме замка, дверь спальни изнутри закрывалась еще на прочный засов и на два медных больших крюка. Крепко-накрепко запершись у себя, бабушка ложилась спать, держа наготове колотушку и полицейский свисток, чтобы сразу же поднять тревогу, если грабители попытаются приступом взять ее крепость.

На шкафу, защищенный стеклянным колпаком, хранился большой венок из белых восковых цветов — память о кончине первого мужа бабушки. Справа на стене висела в рамочке молитва, произнесенная на поминках в честь второго ее мужа, а слева была большая фотография красивого мраморного надгробия, установленного на могиле третьего мужа.

Перина на кровати была пуховой, окна никогда не открывались.

Ночной воздух, говаривала бабушка, очень вреден. Послушать бабушку, так любой воздух был вреден. В сад, если не считать самых знойных дней, она выходила редко; если и совершала выезды, то, как правило, в магазин — Офицерский[172] — на извозчике добиралась до станции, поездом ехала до вокзала Виктория[173] и опять извозчиком — до магазина. По таким случаям она плотно укутывалась в манто[174] и несколько раз обматывала себе горло боа[175].

С визитами бабушка никогда ни к кому не ездила. С визитами приезжали к ней. Когда собирались гости, вносили торт, сладкое печенье и разные ликеры бабушкиного домашнего приготовления. Первым делом спрашивали у джентльменов: что они будут пить. «Вы должны попробовать моей вишневой наливки — всем джентльменам она нравится». Потом наступал черед дам: «Всего капельку — от простуды». Бабушка считала, что ни одна особа женского пола не признается при всех, что ей нравятся крепкие напитки. Если же дело было во второй половине дня, бабушка говорила: «У вас, милочка, ужин тогда легче переварится».

Если какой-нибудь пожилой джентльмен приходил в гости без жилета, бабушка демонстрировала всем тот, что в данный момент вязала, и говорила с лукавой усмешкой: «Я бы согласилась сделать такой и для вас, если, конечно, жена ваша не станет возражать». И жена восклицала: «Пожалуйста, сделайте ему такой. Я буду просто счастлива». И тогда бабушка говорила игриво: «Не следует мне вносить разлад в семью», а пожилой джентльмен говорил что-нибудь галантное насчет того, с каким удовольствием он надел бы жилет, «сделанный этими прекрасными пальчиками».

После того как гости уходили, бабушкины щеки так и полыхали румянцем, и держалась она еще прямее, чем обычно. Она просто обожала оказывать гостеприимство в любой форме.

3

— Бабушка, можно мне войти и побыть с тобой немножко?

— Зачем? Неужто тебе нечем заняться с Жанной?

Минуту-другую Силия молчала, подбирая нужные слова. И наконец говорила:

— Что-то сегодня в детской не очень приятно.

Бабушка смеялась и говорила:

— Ну что ж, можно дело и так представить.

В тех редких случаях, когда Силия ссорилась с Жанной, она чувствовала себя несчастной и места себе не находила. Сегодня днем беда грянула самым неожиданным образом — как гром среди ясного неба.

Шел спор о том, как расставить мебель в кукольном домике, и Силия, доказывая свою правоту, выкрикнула: «Mais та pauvre fille…»[176] И все. Жанна разрыдалась и извергла целый поток слов по-французски.

Да, она и в самом деле pauvre fille[177], как и сказала Силия, но семья ее, хотя и бедная, однако, честная и уважаемая. Отца ее в По очень все уважали. Даже Monsieur lе Maire[178] был с ним в дружбе.

— Я же ничего не сказала… — начала было Силия.

Жанна продолжала рыдать.

— Конечно, la petite[179] мисс такая богатая, так красиво одета, у нее и родители путешествуют по морям, и она носит шелковые платья и считает Жанну вроде уличной попрошайки…

— Я же ничего не сказала… — вновь начала Силия, приходя в еще большее замешательство.

Но даже у pauvres filles[180] души ранимы. И у нее, у Жанны, душа ранимая. И чувства ее оскорблены. До самой глубины.

— Жанна, да я же люблю тебя, — в отчаянии кричала Силия.

Но Жанна ничего не хотела слушать. Она извлекла самое трудное шитье — воротничок из клеевого холста к платью, которое она делала для бабушки, — и, ни слова не произнося, принялась шить, качая головой и отказываясь отвечать на уговоры Силии.

Силии, разумеется, ничего не было известно о том, какими репликами обменялись в тот день за едой Кейт и Мэри насчет того, какие бедные у Жанны родители, если они забирают себе все ее деньги.

Оказавшись в ситуации, для нее непостижимой, Силия просто спасовала и помчалась вниз, в столовую.

— И чем же ты хочешь заняться? — поинтересовалась бабушка, взглянув на Силию поверх очков и уронив большой моток пряжи. Силия подняла его.

— Расскажи мне, как ты была маленькой и что ты говорила, когда все собирались внизу после чая.

— Мы обычно спускались все вместе и стучались в дверь гостиной. Отец говорил: «Входите». Мы тогда все заходили и плотно закрывали за собой дверь. Заметь, закрывали бесшумно. Всегда помни об этом, когда закрываешь дверь. Настоящая леди никогда дверью не хлопнет. В дни моей молодости дамы вообще дверь никогда не затворяли. Чтобы не попортить себе руки. На столе был имбирный лимонад, и каждому из нас, детей, давали по стакану.

— И тогда ты говорила… — подсказывала Силия, которая историю эту знала наизусть и могла повторить хоть задом наперед.

— Каждый из нас говорил: «Мое почтение, батюшка и матушка».

— А они?

— Они говорили: «Наша любовь вам, дети».

— О, — вскрикивала Силия в восхищении. Едва ли она могла объяснить, почему в такой восторг приводил ее этот рассказ. — А теперь расскажи мне про псалмы, — просила она. — Про тебя с дядей Томом.

Энергично работая крючком, бабушка в который раз повторяла хорошо известный рассказ:

— На большой доске написаны были номера псалмов. Причетник[181] их и оглашал. Голос у него гудел как набат.

«Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер..» — и вдруг он остановился, потому что доску повесили вверх ногами. Он начал снова: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер…» И в третий раз: «Воспоем теперь честь и хвалу Господу. Псалом номер… Эй, Билл, ну-кась поверни эту доску».

Актрисой бабушка была превосходной. Фраза, сказанная на кокни[182], произнесена была бесподобно.

— И вы с дядей Томом засмеялись? — подсказала Силия.

— Да, мы оба засмеялись. А отец посмотрел на нас. Только посмотрел, и ничего больше. Но когда мы вернулись домой, нас отправили спать без обеда. А было ведь Михайлово воскресенье[183] — на обед гусь был.

— И гуся тебе не досталось? — спросила пораженная Силия.

— Нет, не досталось.

Силия с минуту размышляла над случившейся бедой. А потом, глубоко вздохнув, предложила:

— Бабушка, давай я буду курочкой.

— Ты уже выросла для такой игры.

— Ну нет, бабулечка, давай я буду курочкой.

Бабушка отложила в сторону крючок и очки. Комедию разыгрывали с самого начала — с того момента, как заходишь в лавку мистера Уитли и требуешь позвать самого мистера Уитли: для большого торжества нужна особенно хорошая курочка. Не подберет ли мистер Уитли курочку сам? Бабушка по очереди играла то саму себя, то мистера Уитли. Курочку заворачивали (происходила возня с Силией и газетой), приносили домой, фаршировали (опять возня), увязывали крылышки и ножки, насаживали на вертел (вопли восторга), ставили в духовку, подавали на блюде, и, наконец, наступало самое главное: «Сэра, Сэра, иди-ка сюда, курица-то живая».

Ну, с кем еще можно было так играть, как с бабушкой? Но и бабушка получала от игры не меньшее удовольствие. И она была очень доброй. В некотором отношении даже добрее мамы. Если долго ходить и просить, то бабушка уступала. Она давала даже то, что было нельзя.

4

Приходили письма от мамочки и папочки, написанные очень четкими печатными буквами.

«Моя дорогая маленькая куколка! Как моя малышка поживает? Славно тебе гуляется с Жанной? Нравится заниматься танцами? У людей здесь очень смуглые лица. Я слышал, бабушка собирается тебя сводить на рождественское представление. Ну разве она не молодец? Ты, разумеется, будешь ей очень за это признательна и изо всех сил постараешься быть ей маленькой помощницей. Ты, конечно, слушаешься милую бабушку, которая так добра к тебе. Угости за меня Золотко конопляным зернышком.