Бабушкины грубоватые утешения не всегда заживляли раны-.

— Ты правильно делаешь, что держишься своей религии. Не то чтобы я сама исповедовала католицизм, чего нет, того нет. Большинство католиков, которых я знала, были врунами. Я была бы о них лучшего мнения, если бы их священники женились. А монастыри! Сколько красивых девушек ушло в монастырь, и никто больше о них не слышал! Что с ними сталось, хотелось бы мне знать? Позволю себе заметить, что священники могли бы ответить на этот вопрос.

К счастью, Жанна не настолько хорошо овладела английским, чтобы разобрать этот поток слов.

Мадам очень добра, ответила Жанна, и она постарается не обращать внимания на то, что говорят другие девушки.

Потом бабушка призвала к себе Мэри и Кейт и, не стесняясь в выражениях, отчитала их за недоброе отношение к бедняжке, оказавшейся в незнакомой стране. Мэри и Кейт отвечали очень спокойно, очень вежливо и в крайнем удивлении. Да что вы, они ничего такого и не говорили — ничего совершенно. Просто Жанна горазда на выдумки.

Бабушка взяла все же реванш: отказала Мэри в разрешении держать у себя велосипед.

— Меня просто удивляет, Мэри, как ты можешь о таком просить. Никто из моих слуг никогда не будет вести себя так непотребно.

Насупившись, Мэри пробормотала, что ее кузине в Ричмонде разрешено иметь велосипед.

— Чтобы я больше этого не слышала, — сказала бабушка. — Кроме всего прочего, они очень опасны для женщин. Многие женщины, катавшиеся на этих гадких штуковинах, потом не могли рожать детей. Такие вещи вредны для женских внутренностей.

Мэри и Кейт удалились, надувшись. Они могли бы заявить, что увольняются, но место было хорошим. Еда прекрасная — никаких порченых продуктов, как водится в других домах, и работа нетяжелая. Хозяйка, пожалуй, мегера, но по-своему добра. Случись дома какая беда, она придет на помощь, а на Рождество никто не может соперничать с ней в щедрости. Конечно, у старой Сэры язычок тот еще, но и с этим надо мириться: готовит она отменно.

Как и все дети, Силия часто наведывалась на кухню. Старуха Сэра была куда злее Раунси, но ведь она ужасно старая. Если бы кто-нибудь сказал Силии, что Сэре сто пятьдесят лет, девочка бы нисколько не удивилась. Нет на свете человека, думала Силия, старше Сэры.

Сэра способна была обижаться по совершенно немыслимым поводам. Например, Силия однажды отправилась на кухню и спросила у Сэры, что та готовит.

— Суп с потрохами, мисс Силия.

— А что такое потроха, Сэра?

Сэра поджала губы.

— О таких вещах воспитанные барышни не справляются.

— Но что это такое? — В Силии загорелось озорное любопытство.

— Ну, хватит, мисс Силия. Не пристало такой леди, как вы, задавать такие вопросы.

— Сэра, — Силия закружилась по кухне, ее льняные волосы развевались, — что такое потроха? Сэра, что такое потроха? Потроха… потроха… потроха?

Разъяренная Сэра замахнулась на нее сковородкой, и Силия убежала, а через несколько минут опять просунула голову в кухню и спросила:

— Сэра, что такое потроха?

Затем она повторила свой вопрос, заглянув в кухонное окно.

Сэра, побагровев от раздражения, не отвечала, только что-то бормотала себе под нос.

В конце концов, устав от всего этого, Силия отправилась разыскивать бабушку.

Бабушка вечно сидела в столовой, выходящей на короткую подъездную аллею прямо перед домом. Эту комнату Силия и через двадцать лет могла бы описать в мельчайших подробностях. Занавески из толстых ноттингемских кружев[163], гранатовые с позолотой обои, общее впечатление сумрака, и слабый аромат яблок, и полуденная тишина. Просторный, викторианских[164] времен, обеденный стол со скатертью из шенили, массивный буфет красного дерева, низкий столик у камина с кучей газет, тяжелая бронза на камине («Твой дедушка выложил за них семьдесят гиней[165] на Парижской выставке»), диван, обтянутый блестящей красной кожей — на нем Силия иногда «отдыхала»: диван был такой скользкий, что с трудом удавалось усидеть на нем и не сползти на пол; спинку дивана покрывал связанный из гаруса коврик; на подоконниках стояли подставки, а на них всякая мелочь; был тут вращающийся книжный шкафчик на ножке, кресло-качалка, обитое красным бархатом, — Силия однажды так сильно раскачалась, что перевернулась вместе с ним через голову и набила себе шишку размером с яйцо, — ряд стульев, обтянутых кожей, вдоль стены и, наконец, большое кожаное кресло с высокой спинкой — в нем бабушка и сидела, занимаясь тем, другим или третьим.

Без занятия бабушка никогда не бывала. Она писала письма — длинные письма — тонким, каким-то паутинным почерком, в основном на половинках листа, так чтобы исписывать бумагу до конца: бабушка терпеть не могла расходовать что-либо зря («не будешь транжирить — не будешь и нуждаться», — говорила она Силии). Кроме того, она крючком вязала шали, прелестные шали: пурпурные, голубые и лиловые, — как правило, для родственников прислуги. И еще она вязала на спицах из больших мотков мягкой овечьей пряжи, обычно для чьего-нибудь ребенка. Плела она и кружева, ажурной кружевной пеной обвязывала кружочек Дамаска[166]. Во время чаепития все пирожные и бисквиты возлежали на этих пенистых салфеточках. Далее — жилеты для бабушкиных знакомых пожилых мужчин. Жилеты потом сажали на полосы сурового полотна, из которого делают полотенца, простегивали и обшивали цветастой хлопковой тканью. Это, пожалуй, была любимая бабушкина работа. Хотя ей был восемьдесят один год, она все еще поглядывала на мужчин. И вязала им также носки — теплые, шерстяные, в которых ложатся спать.

Под бабушкиным руководством Силия делала половички к умывальнику — ими она намеревалась удивить мамочку, когда та вернется. Берешь разного размера кружочки, вырезанные из ткани для банных полотенец, обметываешь их сначала по кругу петельками из шерстяной нитки, а затем обшиваешь тамбуром[167]. Свои половички Силия отделывала бледно-голубой шерстью, и бабушке, и ей самой результаты необычайно нравились. Когда после полдника убирали со стола, бабушка с Сидней играла в бирюльки[168], потом — в криббидж;[169] лица у них при этом были серьезные и озабоченные, а с уст срывались знакомые фразы: «Один ему на башку, два — на пятку, пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать, шесть и шесть — двенадцать». — «Знаешь ли ты, почему криббидж такая хорошая игра, милая?» — «Нет, бабушка». — «Потому, что она учит тебя считать».

Бабушка никогда не забывала произнести маленький спич. Так уж она была воспитана: никогда не признавать, что наслаждаешься ради наслаждения. Ты ешь, потому что еда полезна для здоровья. Вишневый компот, который бабушка просто обожала, ей подавали почти каждый день, так как это «полезно для почек». Сыр, который бабушка тоже любила, «улучшает пищеварение», рюмка портвейна на десерт «прописана мне врачом». Особенного обоснования требовали напитки (учитывая, что речь идет о представительнице слабого пола). «Разве это тебе, бабулечка, не нравится?» — спрашивала Силия. «Нет, милая, — отвечала бабушка и, сделав первый глоток, изображала отвращение, — но мне это нужно для здоровья». И потом, произнеся эту обязательную фразу, допивала рюмку до конца, испытывая при этом явное удовольствие. Кофе был тем единственным, к чему бабушка признавала склонность. «Такой мавританский напиток, этот кофе, — говорила она, зажмуриваясь от удовольствия, — дивный, как страна Мавритания»[170], и смеялась своей шутке, наливая себе еще чашечку.

По другую сторону холла была «утренняя комната», где сидела бедняжка мисс Беннет, швея. Говоря о мисс Беннет, всегда прибавляли слово «бедняжка».

— Бедняжка мисс Беннет, — говорила бабушка. — Давать ей работу — это проявлять милосердие. Я, право, думаю, что бедняжка порой недоедает.

Если на стол подавали какие-нибудь особые деликатесы, что-нибудь всегда посылали бедняжке мисс Беннет.

Бедняжка мисс Беннет была маленькой женщиной с копной седых волос, настолько неряшливо причесанных, что голова ее походила на воронье гнездо. Ничего уродливого в ней не было, но выглядела она уродом. Говорила она жеманным, приторно-сладким голосом и называла бабушку «мадам». Сшить хоть что-нибудь и не испортить она была просто не в состоянии. Платья, которые она делала для Силии, были всегда так велики, что руки тонули в рукавах, а проймы свисали чуть не до локтей.

Приходилось быть очень, очень осмотрительной, чтобы не оскорбить чем-нибудь бедняжку мисс Беннет. Любое неосторожно сказанное слово — и вот уже мисс Беннет сидит пунцовая и, вздернув голову, исступленно работает иглой.

Бедняжке мисс Беннет не повезло. Отец ее, твердила она непрестанно, был человеком с большими связями. «Хотя мне, наверное, и не следует этого говорить, разве только по большому секрету, но он ведь был очень знатным джентльменом. Моя мать всегда так говорила. Я в него пошла. Вы, наверное, заметили, какие у меня руки и уши: тут-то, говорят, и видна порода. Знай отец, как я зарабатываю себе на жизнь, уверяю вас, он был бы просто убит. Нет, это не про вас, мадам, у вас не то, что мне приходилось терпеть у некоторых. Обращались чуть ли не как с прислугой. А вы, мадам, вы понимаете».

Вот бабушка и пеклась, чтобы с бедняжкой мисс Беннет хорошо обращались. Еду ей приносили на подносе. Мисс Беннет очень важничала перед слугами, гоняла их с поручениями, за что они ее просто не выносили.

— Строит из себя такую барыню, — слышала Силия ворчанье старой Сэры, — а сама-то — ублюдок, случайно получилась у отца, она даже имени его не знает.

— Что такое, Сэра, ублюдок?

Сэра очень покраснела.

— То, что барышне произносить не пристало, мисс Силия.

— Это такие потроха? — с надеждой в голосе спросила Силия.

Кейт, стоявшая рядом, покатилась со смеху, а Сэра сердито велела ей попридержать язык.