Агата Кристи - Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной

— Нет, — проговорила Силия.

— Ей было страшно спускаться вниз по кручам, — сказал Сирил.

— Не было, — замотала головой Силия.

— Тогда в чем же дело? — спросил отец. Силия тупо смотрела на мать. Теперь она поняла, что так и не сможет ничего рассказать. Причина ее горя навсегда будет скрыта в ее груди, навсегда. Она хочет рассказать, она очень хотела рассказать, но почему-то не может. Что-то таинственное замкнуло ее губы на замок. Если бы только мамочка знала. Мама бы поняла. Но сама она не сможет рассказать и маме. Они все смотрели на нее, ждали, когда она начнет говорить. Ужасная мука терзала ее. Мутным взглядом, словно в агонии, смотрела она на мать. «Помоги мне, — говорил этот взгляд, — пожалуйста, помоги».

Мириам так же пристально смотрела на нее.

— По-моему, ей не нравится бабочка на шляпке, — сказала она. — Кто ее туда приколол?

О, какое облегчение — чудесное, болезненное, мучительное облегчение.

— Ерунда, — начал было отец, но Силия перебила его. Слова хлынули из нее, словно вода из прорванной плотины.

— Мне не нравится, не нравится, — кричала она. — Она же крылышками машет! Она живая! Ей больно!

— Почему, глупышка, ты сразу этого не сказала? — спросил Сирил.

Ответила мать:

— Я думаю, она не хотела обидеть проводника.

— О мамочка! — воскликнула Силия.

Все было в этих двух словах. Чувство облегчения, признательность и переполнявшая ее любовь.

Мама все поняла.

Следующей зимой отец с матерью уехали в Египет. Они посчитали практически невозможным взять дочку с собой, и потому Силия с Жанной отправлены были гостить к бабушке.

Бабушка жила в Уимблдоне[159], и Силии очень нравилось гостить у нее. В бабушкином доме был, во-первых, сад — эдакий квадратный носовой платочек зелени, окаймленный кустами роз, каждый из которых был прекрасно знаком Силии, так что даже зимой она могла сказать: «А вот это — розовая „Ла-Франс“, Жанна, тебе она понравится»; но венцом и гордостью сада был большой ясень, ветви которого с помощью проволоки образовывали свод. Дома у Силии ничего похожего на ясень не было, и она взирала на него, как на одно из чудес света. Потом там был еще высоченный стульчак в уборной, сработанный по-старинному, из красного дерева. Удаляясь туда после завтрака, Силия видела себя восседающей на троне королевой и, надежно укрывшись за запертой дверью, отвешивала царственные поклоны, протягивала руку для поцелуя воображаемым придворным и, насколько хватало духу, растягивала сцены из придворной жизни. Кроме того, была бабушкина кладовка, расположенная рядом с выходом в сад. Каждое утро, звеня огромной связкой ключей, в кладовку наведывалась бабушка, и с пунктуальностью младенца, собаки или льва, знающих час кормления, туда приходила и Силия. Бабушка давала ей сахар в пакетиках, масло, яйца или варенье в банке. Затем подолгу, не без ядовитости пререкалась со старой Сэрой, кухаркой. Как непохожа была Сэра на Раунси, — тощая-претощая, тогда как Раунси была толстухой. Маленькая старушка со сморщенным личиком и ввалившимся беззубым ртом. Пятьдесят лет своей жизни прослужила она у бабушки, и все эти годы шли одни и те же пререкания. Сахар переводится сверх всякой меры, куда подевались оставшиеся полфунта чая? К этому времени пререкания превратились уже в своеобразный ритуал — бабушка каждодневно разыгрывала роль рачительной хозяйки. Слуги все готовы промотать. За ними нужен глаз да глаз. Закончив ритуал, бабушка будто впервые замечала Силию.

— Боже мой, Боже мой, что же здесь делает малышка?

И бабушка изображала величайшее удивление.

— Так, так, — говорила она, — уж не хочется ли тебе чего-нибудь?

— Хочется, бабушка, хочется.

— Так, сейчас посмотрим. — И бабушка, не торопясь, рылась в глубине кладовки. Что-нибудь она непременно извлекала — банку с черносливом, палочку дягиля, банку айвового варенья. Для малышки обязательно что-нибудь да находилось.

Бабушка была очень красивой пожилой дамой. Кожа у нее была розово-белой, две белые как лунь букольки обрамляли лицо, и у нее был большой добродушный рот. Сложения бабушка была величественно-дородного, с высоким бюстом и внушительными бедрами. Платья она носила из бархата или парчи, с широкой юбкой и обтянутой талией.

— У меня всегда была прекрасная фигура, душечка, — обычно говорила она Силии. — Фэнни — сестра моя — была в семье самой хорошенькой, но у нее не было фигуры — совсем никакой! Плоская как доска. Когда я оказывалась рядом, ни один мужчина на нее больше не смотрел. Фигура — вот что интересует мужчин, а не лицо.

«Мужчины» в бабушкиных разговорах занимали важное место. Она получила воспитание в те времена, когда мужчины считались центром мироздания. Женщины же существовали, только чтобы угождать этим великолепным созданиям.

— Не было мужчины красивее, чем мой отец. Высоченный, шести футов ростом. Мы, дети, все его боялись. Очень строгий был.

— А твоя мама, бабушка, какая была?

— Ах, бедняжка. Умерла, когда ей было всего тридцать девять. Осталось нас десять детей. Полон дом голодных ртов. Когда рождался ребеночек и она лежала в постели…

— А зачем, бабушка, она лежала в постели?

— Так принято, душечка.

Раз принято, то от дальнейших вопросов Силия воздержалась.

— Она всегда отлеживалась целый месяц, — продолжала бабушка. — Только тоща и могла передохнуть, бедняжка. Как она наслаждалась этим своим месяцем! Обычно завтракала в постели — вареным яичком. Впрочем, не много ей от того яичка перепадало. Мы, дети, бывало прибежим и начинаем приставать. «Можно попробовать яичка, ма? А мне можно верхушечку?» Не много ей самой оставалось после того, как каждый ребенок попробует. Уж очень она была добрая — слишком мягкая. Умерла, когда мне было четырнадцать. Я была старшей в семье. Бедного отца горе просто убило. Они были очень друг к другу привязаны. Через полгода и он вслед за ней сошел в могилу.

Силия понимающе кивнула. Ей казалось это правильным и подобающим. В большинстве ее детских книжек были сцены у смертного одра — обычно умирал ребенок, редкий праведник, настоящий ангел.

— Отчего он умер?

— Скоротечная чахотка, — ответила бабушка.

— А твоя мама?

— Зачахла, милая. Взяла и зачахла. Всегда хорошенько закрывай шейку, когда идешь на улицу и дует восточный ветерок. Помни это, Силия. Ветер с востока — он убивает. Мисс Сэнки, бедняжка, — всего месяц назад мы с ней чаевничали. Но вот пошла в эту мерзкую купальню, вышла оттуда, а ветер дул с востока, горло у нее было открытое — через неделю она умерла.

Почти все бабушкины Истории и воспоминания кончались именно так. По природе своей человек жизнерадостный, она упивалась рассказами о неизлечимых болезнях, внезапных кончинах, таинственных недугах. Силия так к этому привыкла, что в самый разгар бабушкиного рассказа, сгорая от любопытства и нетерпения, спрашивала, перебивая бабушку: «А потом он умер, бабулечка?» И бабушка отвечала: «Да, умер, бедняга». Или бедный мальчик, или девочка, или женщина — в зависимости от того, о ком шла речь. Ни одна из бабушкиных историй не имела счастливого конца. Возможно, это была естественная реакция ее здоровой и энергичной натуры.

Не скупилась бабушка и на загадочные предостережения.

— Если кто-нибудь, кого ты не знаешь, предлагает тебе угощение, никогда не бери. А когда подрастешь, никогда не садись в одно купе с одиноким мужчиной.

Последнее предостережение особенно обеспокоило Силию. Она была ребенком робким. Если нельзя садиться в одно купе с одиноким мужчиной, значит, придется его спросить, женат ли он или нет. На лбу ведь у него не написано, одинокий он человек или женатый. От одной лишь мысли, что придется такое сделать, Силия вся сжималась.

Фразу, произнесенную однажды шепотом женщиной, которая пришла к бабушке в гости, Силия к себе не отнесла:

— Не надо бы забивать детям голову такими вещами.

Бабушка чуть на крик не сорвалась.

— Те, кого предупреждают вовремя, горя потом не ведают. Молодым людям надо об этом знать. Вы вот, наверное, дорогуша, об этом и не слышали. А мне говорил мой муж — мой первый муж. (У бабушки было трое мужей — такой привлекательной была ее фигура и так хорошо сама она ублажала мужской пол. Она всех их схоронила, одного за другим: одного со слезами, другого — смирясь, третьего — просто соблюдая приличия.) — Он говорил, что женщинам надлежит знать о таких вещах.

Бабушка понизила голос и заговорила свистящим шепотом.

То, что Силия расслышала, показалось ей скучным. Она побрела в сад…

Жанна ходила подавленная. Она все больше тосковала по Франции и по своим родным. Английские слуги, пожаловалась она Силии, все такие злые.

— Сэра, кухарка, она gentille[160], хотя и зовет меня паписткой[161]. Но другие — Мэри и Кейт — они потешаются надо мной, потому что я не трачу свое жалованье на платья, а отправляю деньги домой маман.

Бабушка пыталась утешить Жанну.

— И дальше веди себя разумно, — говорила она Жанне. — Уймой ненужных побрякушек приличного мужчину не заманишь. И дальше посылай деньги матери, и к тому времени, когда придет пора замуж выходить, у тебя уже будет кое-что про запас. Простенькие скромные платья куда больше к лицу домашней прислуге, чем все эти финтифлюшки. Будь и дальше разумной девушкой.

Но порой, когда Мэри и Кейт особенно злобствовали или ехидничали, Жанна давала волю слезам. Английские девушки не любили иностранок, а Жанна к тому же была католичкой, а все знают, что паписты поклоняются вавилонской блуднице[162].