Сирил, понятно, держался барином. Ему было шестнадцать, и он взял себе за правило ничему не удивляться, считая это чуть ли не делом чести. Вопросы он задавал как бы нехотя, но и Сирил едва мог скрыть волнение и любопытство при виде французского паровоза.

Силия сказала матери:

— Там и правда будут горы, мамочка?

— Да, дорогая.

— Очень, очень, очень высокие?

— Да.

— Выше даже, чем Вудбери-Бикон?

— Гораздо выше. Такие высокие, что вершины их покрыты снегом.

Силия прикрыла глаза, попыталась представить себе горы. Огромные холмы, уходящие вверх, вверх, вверх, — такие высокие, что, наверное, даже и не увидеть их вершин. Голова Силии откинулась назад и еще назад: она представляла себе, как смотрят вверх на горы.

— Что с тобой, деточка? Шейку свело?

Силия решительно покачала головой.

— Я думаю о больших горах, — сказала она.

— Глупый ребенок, — снисходительно заметил Сирил.

Потом начались волнения с устройством на ночь. Утром, проснувшись, они ведь уже будут на юге Франции.

Было десять утра, когда они приехали в По[129]. Началась возня с багажом, а его было много — не меньше тринадцати больших сундуков с горбатыми крышками и бесчисленное множество кожаных саквояжей.

Наконец, отъехали от станции и направились в гостиницу. Силия смотрела по сторонам.

— А где же горы, мамочка?

— Вон там, милая. Разве не видишь снежные вершины?

Вон те?! Вдоль горизонта тянулась причудливая полоса, белая, словно вырезанная из бумаги. Низкая такая линия. А где же огромные, вздымающиеся вверх, прямо в небо, громады, — высоко-высоко над головой Силии?

— О! — воскликнула Силия.

Она вдруг почувствовала разочарование. Да разве же это горы!

2

Справившись с разочарованием по поводу гор, Силия просто наслаждалась жизнью в По. Еда была великолепной. Называемый почему-то «табльдотом»[130] обед устраивали за длинным столом, уставленным всякого рода невиданными и замечательными кушаньями. В гостинице жили еще двое детей, сестры-близняшки, на год старше Силии. Она, Бар и Беатрис почти отовсюду ходили вместе. Впервые за восемь лет своей жизни Силия познала наслаждение от проказ. Вся троица, бывало, уплетает апельсины на балконе, а косточки швыряет вниз, в проходящих мимо солдат в веселеньких, синих с красным, мундирах. Когда разозленные солдаты смотрели вверх, девочки приседали и становились невидимыми из-за балюстрады. И еще они высыпали кучками соль и перец на тарелки, расставленные для табльдота, чем премного досаждали Виктору, старому официанту. Они прятались внизу, под лестницей, и щекотали ноги постояльцам, спускавшимся к ужину, длинным павлиньим пером. Заключительный же их подвиг совершен был в день, когда они довели горничную, убиравшую верхний этаж, до исступления. Они вошли следом за ней в ее маленькое святилище, где хранились веники и щетки. Она со злостью повернулась к ним, заговорила быстро-быстро на непонятном языке — французском, — и выскочила из чулана, захлопнув дверь, а вся троица оказалась в плену.

— Лихо она нас, — с досадой сказала Бар.

— Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем нас отсюда выпустят?

Они хмуро смотрели друг на друга. Глаза Бар загорелись мятежным огнем.

— Я не потерплю, чтобы она взяла над нами верх. Надо что-то сделать.

Бар всегда была заводилой. Она взглянула на единственное, совсем крохотное окошко.

— Интересно, мы пролезем в него? Мы ведь не жирные. Что там снаружи, Силия? Есть там что-нибудь?

Силия ответила, что там — водосточный желоб.

— Он большой, по нему можно пройти, — добавила она.

— Хорошо, мы еще покажем этой Сюзанне. Представляю, что с ней будет, когда мы на нее набросимся.

Рама с трупом поддалась, и они по одному пролезли в окно. Желоб был примерно фут[131] шириной, с закраинами высотой дюйма[132] в два. А ниже была просто бездна в пять этажей глубиной.

Дама-бельгийка из тридцать третьего номера послала вежливую записочку английской леди в номер пятый. «Знает ли мадам, что ее малышка и две дочки мадам Оуэн расхаживают сейчас по парапету над пятым этажом?»

Суматоха, которая затем поднялась, показалась Силии излишней и неуместной. Ведь ей никогда прежде не запрещали ходить по парапету.

— Ты же могла упасть и разбиться насмерть.

— О нет, мамочка, там много места — даже двумя ногами можно стоять.

Спутай этот был из числа тех, когда взрослые поднимают необъяснимый шум из-за ничего.

3

Силии, разумеется, пришлось учить французский. К Сирилу каждый день приходил молодой француз. Для Силии же наняли молодую леди, с которой она должна была каждый день ходить гулять и говорить по-французски. Вообще-то леди была англичанкой, дочерью владельца английского книжного магазина, но всю жизнь свою она прожила в По и говорила по-французски так же свободно, как и по-английски.

Мисс Ледбеттер была молодой особой, чрезвычайно рафинированной. По-английски она говорила проглатывая окончания слов, и притом нарочито медленно и снисходительно:

— Видишь, Силия, вот это — лавка, где пекут хлеб. Boulangerie[133].

— Да, мисс Ледбеттер.

— Смотри, Силия, вон собачка переходит через дорогу. Un chien qui traverse la rue. Qu'est-ce qu'il fait? Это значит: «Что она делает?»

Мисс Ледбеттер осталась недовольна последней собственной фразой. Собаки — существа неделикатные и иногда могут вогнать в краску ультрарафинированных молодых особ. А данная собачка остановилась посреди дороги со вполне определенной целью.

— Я не знаю, — проговорила Силия, — как будет по-французски то, что она делает.

— Отвернись, дорогая, — сказала мисс Ледбеттер. — Это не очень приятно. А вот перед нами церковь. Voilà une église.

Прогулки были долгими, унылыми и однообразными. Недели через две мать Силии избавилась от мисс Ледбеттер.

— Невозможная девица, — сказала она мужу. — Самое увлекательное занятие на свете у нее становится скукой.

Отец Силии согласился с этим. Он сказал, что ребенок никогда не научится французскому, если не будет учиться у француженки Мысль о француженке Силии не очень нравилась. Она вообще не доверяла иностранцам. Ну, разве только для прогулок… Мать сказала, что ей наверняка очень понравится мадемуазель Мора. Это имя показалось Силии необычайно смешным.

Мадемуазель Мора была рослой и полной. Она носила платья с пелеринками, которые развевались на ходу и сметали все со столов.

Силия подумала, что няня сказала бы про Мора — «сущий ураган».

Мадемуазель Мора оказалась очень говорливой и восторженной.

— Oh, la chere mignonne, — вскрикивала мадемуазель Мора, — la chere petite mignonne![134]

Она опускалась перед Сидней на колени и заразительно смеялась ей в лицо. Силия же оставалась истой англичанкой, очень сдержанной, и ей нисколько все это не нравилось. Она чувствовала себя неловко.

— Nous allons nous amuser. Ah, comme nous allons nous amuser![135]

И опять были прогулки. Мадемуазель Мора говорила без умолку, и Силия вежливо сносила весь этот поток бессмыслицы. Мадемуазель Мора была очень добра — и чем добрее была она, тем меньше нравилась Силии.

Через десять дней Силия простудилась. Ее немножко знобило.

— Мне кажется, тебе сегодня лучше не ходить гулять, — сказала мама. — Мадемуазель может позаниматься с тобой и здесь.

— Нет! — воскликнула Силия. — Нет! Отошли ее! Отошли!

Мама внимательно посмотрела на нее. Этот взгляд Силия хорошо знала — спокойный, какой-то светящийся, испытующий взгляд. Она сказала спокойно:

— Хорошо, милая, отошлю.

— Пусть она даже не заходит сюда, — взмолилась Силия.

В этот момент дверь в гостиную отворилась и вошла мадемуазель, вся в пелеринках.

Мать Силии заговорила с ней по-французски. Мадемуазель принялась изливать свое огорчение и сочувствие.

— Ah, la pauvre mignonne, — вскричала она, выслушав мать. Она плюхнулась на пол перед Силией. — La pauvre, pauvre mignonne[136].

Силия бросила на мать умоляющий взгляд. Она корчила ей страшные рожи. «Отошли ее, — говорили рожи. — Отошли же».

К счастью, в эту минуту мадемуазель Мора одной из своих многочисленных пелеринок смахнула вазу с цветами и теперь целиком ушла в извинения.

Когда наконец она удалилась, мать сказала ласково:

— Родная, тебе не следовало бы корчить такие рожи. Мадемуазель Мора ничего, кроме добра, тебе не хотела. Ты ее, наверное, обидела.

Силия удивленно взглянула на мать.

— Но, мамочка, — возразила она, — рожи-то были английские.

Было непонятно, отчего мама так и покатилась со смеху. В тот вечер Мириам сказала мужу:

— И от этой женщины никакого толку. Силия ее не любит. Может быть…

— Что?

— Да нет, ничего, — сказала Мириам, — я подумала о девушке, которую встретила сегодня у портнихи.

Во время следующей примерки мать заговорила с девушкой. Та была одной из учениц портнихи, работа ее заключалась в том, чтобы во время примерки стоять рядом и держать наготове булавки. Ей было лет девятнадцать — темные волосы, красиво собранные в пучок, чуть вздернутый носик, румяное добродушное лицо.

Удивлению Жанны не было предела, когда с ней заговорила английская леди и спросила, не хотелось бы той поехать в Англию. Это зависит от того, что скажет мама. Мириам попросила дать ей адрес матери. Родители Жанны держали маленькое кафе — очень чистенькое и пристойное. Мадам Божэ с великим удивлением выслушала предложение английской леди. Быть гувернанткой и присматривать за маленькой девочкой? У Жанны очень мало опыта — она довольно неуклюжая и неловкая. Иное дело Берта, ее старшая дочь, но английская леди хотела Жанну. На совет позвали мосье Божэ. Он сказал, что не надо мешать Жанне. Платить ей будут хорошо — куда больше, чем она получает у портнихи.