А мама играла в крокет по воскресеньям, и папа тоже. И еще папа играл на пианино и пел песни о том, как «Заглянул он к миссис С. на огонек, она ему поставила чаек, а мистер С. отсутствовал тогда» — песни, вообще-то говоря, совсем не церковные!

Силию это ужасно тревожило, и она приставала к няне с вопросами. Няня, женщина добрая и степенная, несколько терялась.

— Твои отец и мать — это твои отец и мать. И что бы они ни делали, все правильно и пристойно, и никаких других мыслей у тебя быть не должно.

— Но ведь нельзя играть в крокет по воскресеньям, — говорит Силия.

— Нельзя, милая. Это значит не блюсти святой день.

— Но тогда… тогда…

— Это не твои заботы, детка. Ты знай занимайся своими делами.

И потому Силия упорно отказывалась и качала головой, когда ей предлагали — из лучших побуждений — сыграть в крокет.

— Да почему, черт возьми? — спрашивал отец.

А мама шептала:

— Это все няня. Внушила ей, будто это грех. — И улыбалась Силии. — Ничего, родная, не играй, если не хочешь.

Но иногда она пыталась осторожно подойти к этой теме:

— Знаешь, родная, Бог создал для нас прекрасный мир, он хочет, чтобы мы были счастливы. Его день — это особенный день, это день, когда мы можем позволить себе что-нибудь особенное… мы только не должны делать так, чтобы приходилось работать другим — слугам, например. Но вполне позволительно самим повеселиться.

Однако Силия хоть и очень любила мать, но мнения своего не изменяла. Раз няня говорит, значит, так оно и есть.

И все же из-за матери она волноваться перестала. У матери на стене висело изображение святого Франциска[123], а рядом с кроватью лежала книжечка «Подражание Христу»[124]. Наверное, думала Силия, Бог нарочно не замечает, что по воскресеньям человек играет в крокет.

А вот отец вызывал у нее большое беспокойство. Он нередко отпускал шуточки о вещах совершенно святых Однажды за обедом он рассказал смешной анекдот про викария и епископа. Силии было не смешно, она просто в ужас пришла.

И наконец она однажды разрыдалась и, всхлипывая, поведала маме на ушко о своих страхах.

— Но твой отец, малышка, очень хороший человек. И очень набожный человек. Он каждый вечер, словно ребенок, встает на колени и молится. Он один из лучших людей на свете.

— Но он насмехался над священником, — сказала Силия. — И он в крокет играет по воскресеньям, и песни поет, совсем не церковные песни. И я ужасно боюсь, что его отправят в Геенну Огненную.

— А что ты знаешь о Геенне Огненной? — спросила мать, и голос ее был сердитым.

— Это то, куда попадают, если грешат, — выпалила Силия.

— Кто тебя всем этим пугает?

— Да я не боюсь, — удивилась Силия. — Сама я туда не попаду. Я всегда буду хорошей и попаду в рай. Но, — тут ее губы задрожали, — я хочу, чтобы и папочка попал в рай.

Тогда мать долго с ней говорила — о любви к Богу и о доброте и о том, что Бог никогда навечно не отправит людей гореть в огне — он не может быть таким недобрым.

Но Силию слова эти не очень убедили. Ведь есть Рай и есть Ад, есть овцы и есть козлища[125]. Если б только… если б только знать наверняка, что папочка не козлище!

Конечно же, был Ад и был Рай. Это бесспорный факт, такой же бесспорный, как рисовый пудинг или то, что надо мыть уши и говорить «Пожалуйста» и «Спасибо».

4

Силии часто снились сны, иногда смешные и нелепые — в них все было вперемешку. Но некоторые были чудесные — сны о тех местах, которые она знала, но которые в снах оказывались совсем другими.

Трудно объяснить почему — но во сне это необыкновенно будоражило.

Сразу за станцией начиналась долина. В жизни настоящей там как раз проходила железная дорога, — зато в чудесных снах бежала речка и примулы росли по всему берегу, до самого леса. И каждый раз Силия диву давалась: «А я и не знала, я всегда думала, что там — железная дорога». А вместо нее зеленела прекрасная долина и переливалась на солнце речка.

И были еще в снах луга у самой оконечности сада, там в жизни настоящей стоял уродливый домишко из красного кирпича. И — что волновало Силию больше всего — во сне находила она потайные комнаты у себя дома. Иногда она проходила в них через кладовую, иногда — и совершенно неожиданно — через отцовский кабинет. Но они были всегда — даже если и забыть о них надолго. И всякий раз, попадая в них, замираешь от восторга. А комнаты всякий раз кажутся иными. Но всегда, обнаруживая их, ощущаешь эдакую тайную странную радость.

И был один жуткий сон — про Стрельца с напудренными волосами, в красно-синем мундире, с ружьем. Самым жутким было то, что из рукавов у него вместо рук торчали культяшки. Каждый раз, как он является во сне, просыпаешься с воплями. Это самое верное средство. Просыпаешься — и вот ты лежишь в своей кроватке и рядом — няня, в своей кроватке, и все хорошо.

Не было особой причины так уж бояться Стрельца. Застрелить он не мог. Ружье было символом, оно впрямую не угрожало. Но что-то было в его лице, в ярко-синих глазах, в какой-то злобности взгляда, когда он смотрел на тебя. От страха начинало тошнить.

И были еще и дневные грезы. Кто бы знал, что, когда Силия степенно вышагивала по дорожке, она на самом-то деле возвышалась в седле на белом коне. Ее представление о лошадях было довольно приблизительным. Она рисовала себе эдакую гигантскую лошадь размером со слона. Когда она прохаживалась вдоль узкой кирпичной стенки огуречного парника, то ступала по кромке бездонной пропасти. Иногда она бывала герцогиней, иногда — принцессой, иногда — девочкой, пасущей гусей, иногда — нищенкой. От этого всего жизнь Силии была очень увлекательной, и ребенком она считалась смирным: была очень спокойна, с удовольствием играла одна и не одолевала старших просьбами развлекать ее.

Куклы, которых ей дарили, никогда ей настоящими не казались. Она послушно в них играла, если няня предлагала это, но без особого восторга.

— Она хорошая малышка, — говорила няня. — Фантазии, правда, никакой, но всего ни у кого не бывает. Томми, старшенький капитана Стреттона, вечно донимал меня своими вопросами.

Силия вопросы задавала редко. Мир ее был в основном в ее головке. А мир окружающий любопытства не возбуждал.

5

Но то, что случилось однажды в апреле, заставило ее испугаться внешнего мира.

Они с няней собирали примулы. Стоял апрель, было ясно и солнечно, редкие облачка скользили по голубому небу. Они прошли вдоль железной дороги (там, где в снах своих Силия видела речку), поднялись на холм и зашли в лесок, где расстилался желтый ковер из примул. Они рвали и рвали цветы. День был чудесный, примулы источали приятный нежный аромат, который особенно нравился Силии.

И вдруг (прямо как во сне про Стрельца) кто-то во всю глотку заорал на них хриплым голосом.

— Эй, вы, — орал голос. — Что вы тут делаете?

Это был здоровенный красномордый дядька в бриджах. Он грозно глядел исподлобья.

— Это — частные владения. Нарушителей привлекут к ответственности.

Няня сказала:

— Пожалуйста, извините. Я не знала.

— Давайте-ка убирайтесь отсюда, живо.

Они уже повернулись и пошли, а голос еще кричал им вслед:

— Я сварю вас заживо! Да, сварю. Сварю заживо, если вы не уберетесь из этого леса через три минуты!

Силия, спотыкаясь, рванулась вперед, отчаянно уцепившись за няню. Ну почему няня не идет быстрее? Дядь-ка этот сейчас нагонит их. Он их поймает. Их сварят живьем в кипятке, в большом котле. Ее затошнило от страха… Она бежала, спотыкаясь, и маленькое тельце ее дрожало от ужаса. Он догоняет их… он заходит сзади… их сварят… Ей было чудовищно плохо. Быстрее — ну, быстрее же!

Наконец они выбрались на дорогу. Силия судорожно вздохнула.

— Теперь… теперь он нас не поймает, — пробормотала она.

Няня взглянула на нее, напуганная мертвенной бледностью ее лица.

— Что с тобой, милая? — Внезапно она поняла. — Неужто ты и в самом деле поверила, что он сварит нас? Но это же шутка, ты что, не поняла?

И, с притворной уступчивостью, которой владеет каждый ребенок, Силия проговорила:

— Конечно же, няня. Я поняла, что это шутка.

Но прошло много времени, прежде чем она оправилась от страха. И всю жизнь не могла его до конца забыть.

Страх был до ужаса настоящим.

Когда Силии исполнилось четыре года, ей подарили на день рождения кенаря. Ему дали вполне неоригинальное имя — Золотко Дик. Скоро он стал совсем ручным и усаживался Силии на пальчик. Она любила его. Он был ее птичкой, которую она кормила коноплей, но он был и ее товарищем по приключениям. Жили-были Хозяйка Дика, королева, и принц Дикки, ее сын, и вдвоем они странствовали по белу свету, и с ними приключалось много интересного. Принц Дикки был очень красив и носил одежду из золотого бархата с черными бархатными рукавами.

Позже в том же году у Дикки появилась жена по имени Дафния. Дафния была крупной птицей, со множеством коричневых перышек. Она была нескладной и неуклюжей. Расплескивала воду и опрокидывала все, на что садилась. Она так и не стала такой же ручной как Дикки. Отец Силии звал ее Сьюзен, поскольку она «громыхала».

А Сьюзен имела обыкновение тыкать в птичек соломинкой, чтобы посмотреть, что они станут делать. Птички ее боялись и всякий раз, ее завидев, начинали биться о клетку. Сьюзен многое считала смешным. Она очень смеялась, когда однажды в мышеловке нашли мышиный хвостик.

6

Сьюзен обожала Силию. Она играла с ней в такие, например, игры: спрячется за шторой и вдруг выпрыгнет оттуда с криком — «Бу-у». Силия же не слишком любила Сьюзен — очень уж та была здоровая и неуклюжая. Куда больше Силии нравилась миссис Раунсуэлл, кухарка. Раунси, как звала ее Силия, была необъятной великаншей, самим воплощением спокойствия и невозмутимости. Она никогда ничего не делала второпях. Передвигалась она по кухне медленно и величаво, как бы совершая некий поварской ритуал. Она никогда не суетилась и не выходила из себя. На стол всегда подавала точно с боем часов. Раунси была начисто лишена воображения. Если мама Силии спрашивала: «Итак, что вы нам предложите сегодня на обед?», ответ бывал всегда одним и тем же: «Можно было бы курочку и имбирный пудинг, мэм». Миссис Раунсуэлл прекрасно могла приготовить суфле, волованы, кремы, рагу из дичи, любые пирожные и печенья и самые изысканные французские блюда, но она никогда не предлагала ничего, кроме курицы и имбирного пудинга.