Когда после ее смерти Джоан разбирала бумаги, она с большим удивлением прочитала письмо отца, написанное в день двадцатой годовщины их свадьбы.

Я глубоко опечален, что не могу быть сегодня с тобой, сердце мое. Но мне бы хотелось сказать тебе в этом письме о том, что для меня означала на протяжении всех этих лет твоя любовь и заверить тебя, что сейчас ты мне еще дороже, чем прежде. Любовь твоя — счастье всей моей жизни, и я благодарю Господа за нее и за тебя…

Ей почему-то никогда не приходило в голову, что отец испытывал к матери подобное чувство…

В декабре будет двадцать пять лет, как мы с Родни женаты, вспомнила Джоан. Серебряная свадьба. Как было бы приятно, если бы он написал мне такое письмо…

Она сочинила письмо в уме.

Милая моя Джоан… я почувствовал, что должен написать тебе о том, скольким я обязан тебе… и сколько ты для меня значишь… Ты даже не представляешь, я уверен, что твоя любовь счастье всей моей жизни…

Почему-то, решила Джоан, прервав это упражнение для ума, звучит не слишком убедительно. Невозможно вообразить, что Родни напишет письмо… как бы он ее ни любил… как бы ни любил…

К чему так упрямо твердить об этом? Почему у нее какой-то странный озноб? О чем она думала до этого?

Ну разумеется! Джоан сразу пришла в себя. Она предполагала заняться духовным обновлением. А вместо этого стала думать о земных делах — об отце и матери, которых уже давным-давно нет на свете.

Умерли, оставили ее одну.

Одну в пустыне. Одну в такой противной, похожей на тюрьму комнате.

Где не о чем подумать, кроме себя самой.

Она вскочила. Зачем валяться, если невозможно уснуть?

Она возненавидела эти высокие комнаты с крохотными, затянутыми газом окошками. Стены обступают тебя. Заставляют чувствовать себя ничтожной, похожей на насекомое. Ей захотелось в большую, просторную гостиную с веселыми яркими занавесками и пылающим очагом, и чтобы было много людей… людей, которых можешь навестить ты, которые навестят тебя…

О, поезд ведь должен скоро прийти… он обязан скоро прийти. Или машина, или что-нибудь…

— Я не могу туг находиться, — произнесла Джоан вслух. — Я не могу находиться здесь!

(Говорить с собой, подумала она, очень плохой признак.)

Она выпила чаю и вышла на улицу. Сидеть неподвижно и думать больше нет сил.

Она выйдет и прогуляется, а думать не будет.

От мыслей одно расстройство. Взглянуть хотя бы на тех, кто здесь живет: индус, арабский мальчишка, повар. Можно не сомневаться, что эти никогда не думают.

«Иногда я сидеть и думать, а иногда просто сидеть…»

Кто это сказал? Что за восхитительный образ жизни! Она не будет думать, будет просто ходить. Неподалеку от гостиницы — на всякий случай…

Сделает большой круг. Раз, еще раз. Как животное. Унизительно. Да, унизительно, но что поделаешь. Приходится за собой очень, очень следить. Иначе…

Иначе — что? Она не знает. Понятия не имеет.

Она не должна думать о Родни, она не должна думать об Аврелии, она не должна думать о Тони, она не должна думать о Барбаре. Она не должна думать о Бланш Хаггард. Она не должна думать о пунцовых бутонах рододендрона. (Ни в коем случае не должна думать о пунцовых бутонах рододендрона!) Она не должна думать о поэзии…

Она не должна думать о Джоан Скьюдмор. Но это я сама! Нет, не я. Да, я…

Если тебе не о чем подумать, кроме себя самой, то что ты узнаешь о себе?

— Я не хочу знать! — сказала Джоан вслух.

Звук собственного голоса удивил ее. Чего она не хочет знать?

Сражение, подумала она, я веду безнадежное сражение.

Но против кого? Против чего?

Не имеет значения, решила она. Не хочу знать…

Надо запомнить. Хорошее выражение.

Странное какое-то чувство, будто кто-то идет рядом с ней. Кто-то, кого она хорошо знает. И если повернуть голову… что ж, она поворачивала голову, но никого не оказалось. Совсем никого.

И все же ощущение, что кто-то есть, не покидало ее. Джоан испугалась. Родни, Аврелия, Тони, Барбара — никто из них не поможет ей, никто не сможет помочь ей, никто из них не захочет помочь ей. Им всем безразлично.

Она вернется в гостиницу и отделается от того, кто шпионит за ней.

Индус стоял у решетчатой двери. Джоан немного пошатывало. То, как он уставился на нее, рассердило ее.

— В чем дело? — спросила она. — Что случилось?

— Мемсаиб выглядеть нехорошо. Может, у мемсаиб лихорадка?

Вот именно. Так и есть. У нее лихорадка! Как глупо, что она сама не догадалась.

Она поспешила войти в дом. Надо измерить температуру, найти хинин. У нее где-то был хинин.

Достав термометр, она сунула его под язык.

Лихорадка… ну разумеется, это лихорадка! Сумятица в мыслях… неоправданные страхи… дурные предчувствия, участившееся сердцебиение.

Физическое состояние — ничего больше.

Джоан вынула термометр, посмотрела: 98,2[320]. Если только совсем чуть-чуть выше нормы.

До вечера она кое-как дотянула. Теперь тревога за себя одолела ее не на шутку. Солнце тут ни при чем, лихорадка ни при чем, значит, все дело в нервах.

Всего лишь нервы, как принято говорить. Она и сама говорила так о других. Что ж, раньше она не понимала. Зато теперь поняла. В самом деле, всего лишь нервы! Нервы — это проклятие! Как ей нужен сейчас доктор, хороший, участливый доктор, и больница, и добрая, умелая сиделка, которая будет при ней неотлучно. «Миссис Скьюдмор нельзя оставлять одну». А в ее распоряжении есть лишь тюрьма с белеными стенами посреди пустыни, полуграмотный индус, дурачок-араб и повар, который с минуты на минуту подаст ей рис с консервированным лососем, бобы в томатном соусе и яйца вкрутую.

Все не так, решила Джоан, совершенно неподходящее лечение в моем случае…

Поужинав, она пошла к себе в комнату и поискала баночку с аспирином. Оставалось шесть таблеток. В отчаянии Джоан приняла все шесть. На завтра ничего не оставалось, но она чувствовала, что необходимо предпринять хоть что-то. Больше никогда, сказала она себе, не отправлюсь в дорогу без какого-нибудь подходящего снотворного.

Раздевшись, Джоан с замирающим сердцем улеглась в постель.

Как ни странно, заснула она мгновенно.

В ту ночь ей приснилось, что она в большой тюрьме с петляющими коридорами. Она хотела выбраться и не могла найти дорогу, хотя отдавала себе отчет в том, что знает ее…

«Ты обязана вспомнить, — убеждала она себя искренне, — обязана вспомнить…»

Утром Джоан проснулась разбитая, но спокойная.

«Ты обязана вспомнить», — сказала она себе.

Встала, оделась и позавтракала.

Чувствовала себя вполне прилично, возможно, была совсем немного на взводе, но не более того.

Вероятно, скоро все начнется сначала, подумала она. Ничего не поделаешь.

Джоан неподвижно сидела на стуле. Скоро она выйдет, но не сразу. Не стоит стараться думать о чем-то конкретном — и стараться не думать тоже не стоит. И то и другое слишком утомительно. Она позволит себе плыть по течению.

Приемная Олдермена, Скьюдмора и Уитни — белые наклейки на папках с делами. «Владение покойного сэра Джаспера Фоулкса». «Полковник Этчингэм Уилмс». Похоже на театральную бутафорию.

Питер Шерстон отрывает голову от стола и смотрит весело и приветливо. Как он похож на мать, нет, не совсем, у него глаза Чарлза Шерстона. Такой живой, сообразительный, хитрый взгляд. Я бы не стала особенно доверять ему на месте Родни, подумала она.

Забавно, что она тогда об этом подумала!

Шерстон совсем опустился после смерти Лесли. Все и оглянуться не успели, как он умер от пьянства. Детей взяли родственники. Третий ребенок, девочка, умерла через полгода после рождения.

Джон, старший мальчик, поступил в Лесной институт. Он был теперь где-то в Бирме. Джоан вспомнила Лесли и ее льняные чехлы с ручной росписью. Если Джон пошел в мать и любит смотреть, как все быстро растет, то он должен быть очень доволен. Она слышала, дела у него идут хорошо.

Питер Шерстон пришел к Родни и попросил взять его на службу.

— Мама говорила, что вы наверняка мне поможете, сэр.

Славный парень, открытый, улыбчивый, шустрый, всегда готов услужить — более приятный из двух братьев, всегда казалось Джоан.

Родни был рад взять мальчика к себе. Возможно, Питер в какой-то мере сумел бы заменить ему собственного сына, который сбежал на край света, бросив родных.

Со временем Родни и стал смотреть на него как на сына. Питер часто заходил к ним домой и всегда был внимателен к Джоан. Простой, с приятными манерами, но без отцовской угодливости.

И вот однажды Родни вернулся домой взволнованный и огорченный. На все ее расспросы он нетерпеливо отвечал, что все в порядке, в полном порядке. А примерно через неделю упомянул вскользь, что Питер уволился, решил наняться на авиационный завод.

— Ой, Родни, ты же прекрасно к нему относился! И нам обоим он так нравился!

— Да, он славный.

— Так в чем же дело? Ленился?

— Нет-нет, он толковый и отлично ладит с цифрами.

— В отца?

— Да, в отца. Но молодых привлекают всякие новшества… возможность летать и тому подобное.

Джоан его не слушала. Собственный вопрос подсказал догадку. Питер Шерстон ушел слишком внезапно.

— Родни, а ничего плохого не случилось?

— Плохого? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду… ну, как с его отцом. Рот у него как у Лесли, но глаза бегают точь-в-точь, как у Шерстона. Ой, Родни, я поняла. Он что-то натворил?

— Вышла маленькая неприятность, — медленно проговорил Родни.

— Со счетами? Питер взял деньги?