— Ну, разумеется, куда спокойнее ограничиться самой короткой из всех молитв, — заметила Бланш. И в ответ на вопросительный взгляд Джоан, выпалила: — «Боже, будь милостив ко мне, грешнику».[264] Годится практически на все случаи жизни.

Джоан была немного озадачена.

— Да, — согласилась она. — В общем-то годится.

Бланш расхохоталась.

— Но дело в том, Джоан, что ты-то — не грешница. И потому — эта молитва не для тебя! Вот у меня грехов — хоть отбавляй. Иногда мне кажется, я никогда не перестану поступать так, как не следует поступать.

Джоан молчала: она не знала, что сказать.

Бланш продолжала уже добродушнее:

— А куда деваться, если мир так устроен. Мы уходим, вместо того чтобы остаться, беремся за дело, которое нам не по плечу, бывают минуты, когда жизнь до того прекрасна, что в это почти невозможно поверить, и тут же следом на тебя обрушивается уйма бед и страданий! Если все хорошо, ты думаешь, что так будет всегда, а так не бывает, если плохо, тебе кажется, что невзгодам не будет конца и ты никогда уже не расправишь плечи и не вздохнешь полной грудью. Такова жизнь, ты согласна?

Все услышанное настолько расходилось со сложившимся у Джоан представлением о жизни и с самой ее жизнью, что она не нашла, что ответить.

Бланш без всяких церемоний встала.

— Ты совсем спишь, Джоан. Да и я тоже. А подниматься нам обеим чуть свет. Рада была повидать тебя.

Женщины постояли еще минуту, обменялись рукопожатиями. И вдруг Бланш, немного смущаясь, с какой-то грубоватой нежностью произнесла скороговоркой:

— Не волнуйся о своей Барбаре, у нее все будет хорошо. Знаешь, Билл Рэй — парень порядочный, ну и потом ребенок и все прочее. Она еще просто совсем молоденькая, а от здешней жизни… как бы тебе это объяснить… у девушек иногда голова идет кругом.

Джоан ничего не поняла, но удивилась ужасно.

— Не могу понять, о чем ты, — сказала она решительно.

Бланш молча с восхищением смотрела на нее.

— Старое доброе школьное лицемерие. Никогда ничего не замечать! Ты и в самом деле нисколько не изменилась, Джоан. Кстати, я ведь должна тебе двадцать пять фунтов. Только сейчас вспомнила.

— Ой, перестань.

— Не пугайся. — Бланш рассмеялась. — Припоминаю, я хотела когда-то вернуть тебе долг, но, вообще-то говоря, тот, кто дает денег взаймы, обычно знает, что не получит назад. Так что я не слишком беспокоилась. Ты повела себя как верная подруга, Джоан — эти деньги пришлись кстати.

— Кому-то из детей необходима была операция, если не ошибаюсь?

— Так думали доктора. Но все обошлось. Поэтому часть мы прокутили, а на оставшееся купили Тому бюро с откидной крышкой. Он давно его заприметил.

Взволнованная внезапно нахлынувшими воспоминаниями, Джоан спросила:

— А Том в конце концов написал книгу о Уоррене Хастингсе?

— Забавно, что ты помнишь! — Бланш заулыбалась. — А как же, написал, сто двадцать тысяч слов.

— И ее напечатали?

— Конечно нет! И тогда Том взялся за жизнеописание Бенджамина Франклина[265]. Это получилось у него еще хуже. Странный вкус, правда? Я хочу сказать — такие скучные личности. Если бы я решила написать о чьей-нибудь жизни, то выбрала бы, скажем, Клеопатру[266] — как-никак пылкая дама, или известного распутника Казанову[267]. Но все мы руководствуемся разными соображениями. Том снова потом нашел работу, правда, похуже прежней. Но я все равно рада, что он осуществил задуманное. По-моему, чрезвычайно важно, когда люди занимаются тем, что им по-настоящему нравится.

— Зависит от обстоятельств, — возразила Джоан. — Приходится со многим считаться.

— Но разве ты не занималась чем хотела?

— Я? — Джоан опешила.

— Да, ты, — подтвердила Бланш. — Ты хотела выйти за Родни Скьюдмора, так? Ты хотела иметь детей и уютный дом? — Рассмеявшись, она добавила: — И прожить счастливо до конца дней своих. Аминь.

Джоан тоже рассмеялась, почувствовав облегчение от того, что разговор снова стал непринужденней.

— Хватит тебе. Мне здорово повезло, я знаю, — согласилась она, а потом, испугавшись, что допустила бестактность по отношению к неудачливой, хлебнувшей горя Бланш, закончила: — Мне и в самом деле пора. Спокойной тебе ночи, я безумно рада, что мы повидались.

С чувством стиснув руку Бланш (неужели Бланш ждала, что она ее поцелует? Разумеется, нет), Джоан легко взбежала вверх по лестнице к себе в комнату.

«Бедная Бланш, — сокрушалась она, раздеваясь, аккуратно складывая и развешивая одежду и доставая пару чистых чулок на завтра, — бедная. Такая трагическая судьба».

Скользнув в пижаму, она принялась расчесывать волосы.

«Бедная Бланш. Так ужасно выглядит, совсем опустилась».

Джоан приготовилась ко сну, но медлила, стоя в нерешительности возле кровати.

Конечно, повторять молитвы каждый вечер совсем не обязательно. Откровенно говоря, много воды утекло с тех пор, как она вообще молилась. Да и в церковь захаживает не слишком часто.

Но она, без всякого сомнения, верит.

И тут она внезапно испытала совершенно необъяснимое желание преклонить колени возле этой весьма неудобной с виду кровати (с отвратительным хлопчатобумажным бельем, слава богу, у нее с собой собственная мягкая подушка) и помолиться честь по чести, как в детстве.

Это желание смутило ее, привело в замешательство.

Торопливо нырнув в постель, она натянула на себя одеяло. Затем взяла с маленького прикроватного столика приготовленную заранее книгу — «Воспоминания леди Кэтрин Дайсет» — на редкость занимательное, очень живое описание викторианской эпохи в период ее расцвета.

Прочтя строчку-другую, Джоан поняла, что никак не может сосредоточиться.

Я слишком устала, решила она.

Отложив книгу, она погасила свет. И снова ей захотелось помолиться. Почему это Бланш сказала, да притом еще как-то оскорбительно: «Эта молитва не для тебя». Что, в самом деле, она имела в виду?

Джоан быстро сочинила в уме молитву[268], состоявшую из отдельных, не связанных между собой слов:

«Господи — спасибо Тебе — несчастная Бланш — спасибо Тебе, что я не такая — огромная Тебе благодарность — и все мои молитвы — за то, что я совсем не такая, как бедная Бланш! — бедная Бланш — просто ужасно. Она сама, конечно, виновата — ужасно — просто кошмар — я другая — бедная Бланш…»

Джоан заснула.

Глава 2

Наутро, когда Джоан Скьюдмор уезжала из гостиницы, моросил дождик, приятный ласковый дождик — редкость в этих краях.

Оказалось, что из всех пассажиров одна Джоан едет на запад — случай довольно необычный, поскольку машины в это время года ходили нечасто. Большой конвой отбыл в прошлую пятницу.

В стареньком туристическом автомобиле Джоан поджидали водитель-европеец и его сменщик, здешний уроженец. Хозяин гостиницы поднялся на рассвете, чтобы проводить ее, и сперва, стоя на ступеньках, покрикивал на арабов, пока те укладывали багаж, следуя его указаниям, а затем пожелал мадемуазель — так он обращался ко всем приезжим дамам — удачного и приятного путешествия. Поклонившись с изысканной любезностью, он протянул Джоан небольшую картонную коробочку с завтраком.

— Пока, Сатан, увидимся завтра вечером или на следующей неделе. Вообще-то, похоже, на следующей неделе! — бодро прокричал водитель.

Машина тронулась и покатила по извилистым улочкам восточного города, с неожиданными для него причудливыми кварталами западной застройки. Рожок сигналил, ослы шарахались в сторону, дети кидались врассыпную. Через западные ворота они выскочили на широкую дорогу, вымощенную неровно, зато так основательно, что, казалось, она тянется отсюда до самого края света.

Однако километра через два мощеная дорога, внезапно оборвавшись, уступила место наезженной колее.

Джоан знала, что в хорошую погоду путь до Тель-Абу-Хамида, в то время конечной станции турецкой железной дороги, занимал часов семь. Поезд из Стамбула[269] прибывал утром и отправлялся назад в восемь тридцать вечера. В Тель-Абу-Хамиде имелась совсем маленькая гостиница для пассажиров, где можно было перекусить. Конвой, двигавшийся к востоку, должен был встретиться им где-то на полпути.

Ехать стало трудней. Машина дергалась и подпрыгивала, и Джоан подбрасывало на сиденье.

Водитель крикнул из-за плеча, что, он надеется, она не слишком измучается. Этот участок дороги — ухабистый, но им лучше поторопиться, потому что самое неприятное — застрять на переправах через два вади.

Он то и дело с беспокойством поглядывал на небо. Дождь усилился, машину время от времени заносило, она раскачивалась из стороны в сторону, и Джоан почувствовала, что ее немного мутит.

К первому вади они подъехали около одиннадцати. В нем была вода, но им удалось переправиться и, чуть побуксовав на высоком противоположном берегу, благополучно двинуться дальше.

Проехав еще километра два, они засели в вязкой грязи.

Джоан, накинув макинтош, вышла, достала коробку с завтраком, поела и, прохаживаясь туда-сюда, наблюдала, как работают мужчины: копают лопатами, подставляют домкрат, укладывают под колеса взятые с собой доски. Оба они чертыхались и кряхтели, колеса между тем крутились вхолостую.

Джоан задача показалась невыполнимой, но водитель заверил ее, что это место далеко не самое безнадежное. Наконец, внезапно перестав буксовать, колеса заскрежетали, и машина, дернувшись, выскочила на твердую землю.

Чуть дальше им навстречу попались две машины. Сделав остановку, трое водителей провели консультацию, обменявшись советами.

В машинах сидели женщина с ребенком, молодой французский офицер, пожилой армянин и два англичанина, по виду — коммерсанты.