Агата Кристи - Хлеб Гиганта

MARY WESTMACOTT

(AGATHA CHRISTIE)

Giant's Bread

(1930)

Перевод с английского А. С. Яковлевой

Оформление Алексея Горбачева

По эскизу Вадима Назарова

Моему самому лучшему и верному другу — маме

По случаю открытия Лондонской Национальной оперы в зрительном зале собрались члены королевской семьи, пресса и законодатели мод. Просочились даже музыканты и почти полностью заняли последний ярус под самой крышей.

Давали «Гиганта» — новое музыкальное творение еще не известного композитора Бориса Гроена. В антракте слышались обрывки разговоров:

— Божественно, дорогой!

— Говорят, это просто... просто последний шик! Нарочито фальшиво. Надо читать Эйнштейна, чтобы понять...

— Да, милый, я всем скажу, что восхищена. Но, между нами, это такая головная боль!

— Почему нельзя открыть Английскую оперу исполнением приличного английского композитора? Все это русское шутовство! — горячился какой-то полковник.

— Вы совершенно правы, — кивал его спутник — Но, видите ли, английских композиторов нет. Печально, но это факт.

— Ерунда. Им просто не дают дороги, вот в чем дело. Кто этот Левины? Грязный иностранишко, еврей! И больше ничего!

Человек, чуть поодаль прислонившийся к стене и наполовину скрытый занавеской, позволил себе улыбнуться. Это был Себастиан Левины — единоличный владелец Национальной оперы, известный в определенных кругах как Величайший Постановщик. Он был высоким и, что называется, в теле. Желтое лицо ничего не выражало, черные глаза напоминали бусинки, а огромные оттопыренные уши были словно созданы для карикатур.

Волны разговоров катились мимо него:

— Декадентски болезненно... невротично... незрело, — мимо проплыли критики.

— Потрясающе... божественно... восхитительно, милочка, — проследовали женщины.

— Не более чем раздутая посредственность.

— Полагаю, надо ожидать поразительного эффекта от второй части, «Машины». Эта первая часть — «Камень» — только вступление. Говорят, старина Левинн совсем спятил. Никогда не было ничего подобного.

— Странная музыка, не правда ли?

— Полагаю, идея большевизма? «Оркестры шума», так, кажется, их называют?

Это говорили молодые люди — несколько более образованные, чем женщины, и менее предвзятые, чем критики.

— Не приживется. Эффектно, но не более того.

— И все же, не знаю, есть ощущение, напоминающее всех этих кубистов.

— Левинн — хитрая лиса.

— Да-да, нарочно швыряет деньги на ветер — но получает их обратно.

— А сколько?.. — Голоса замолкли, словно все проглотили языки, как только была названа сумма.

Себастиан Левинн улыбнулся. Это были люди его круга

Прозвенел звонок. Толпа медленно схлынула и поплыла на свои места. Недолгая пауза, заполненная гомоном и смехом, и огни медленно потухли. Дирижер проследовал на свое место.

Перед ним раскинулся необычный оркестр, раз в шесть превышающий любой другой в Ковент-Гардене. Среди инструментов бросались в глаза странные предметы из блестящего металла — некое подобие искореженных монстров. А в одном из углов оркестровой ямы сверкало что-то непонятное, похожее на хрусталь.

Дирижер вытянул руку с палочкой, резко опустил ее — и вслед за этим движением мгновенно раздался низкий звук, словно ритмичный бой молота о наковальню. Он прерывался, исчезал и прорывался снова — так напористо, как будто расталкивал другие звуки.

Поднялся занавес. В глубине ложи во втором ярусе стоял Себастиан Левинн. Он внимательно смотрел на сцену.

То, что он видел, нельзя было назвать оперой в традиционном понимании слова. Здесь не было фабулы и действующих лиц. Но по размаху происходящее можно было сопоставить с великим русским балетом. Захватывающие и таинственные световые эффекты являлись собственным изобретением Левинна. Его представления уже давно считались самыми сенсационными, а в это — будучи в душе больше артистом, чем продюсером — он вложил всю силу своего воображения и многолетний опыт.

Пролог являл собой олицетворение Камня — младенчества человека. Новая же часть — стержень произведения — служила живым воплощением Машины как таковой. Это было фантастическое воплощение, на грани ужасного. Электростанции, динамо-машины, химические заводы, подъемные краны сливались в единый поток. И люди — целые армии людей с неподвижными кубическими лицами — выстраивались в колонны.

Музыка нарастала, вздувалась водоворотом. Из выгнутого металлического горла непонятных инструментов шел клокочущий низкий рев. А надо всем этим беспокойно дрожала одна пронзительно-сладкая нота — хрустальным звоном тысячи подвесок...

Далее следовала «Сцена с Небоскребами» — перевернутый вверх ногами Нью-Йорк, словно увиденный на восходе солнца с высоты кружащего аэроплана.

Между тем странная дисгармония нарастала, ритм становился угрожающе монотонным. И вот наконец он достиг своего пика — гигантской монтажной сборки, — и тысячи людей со стальными лицами выстроились в Гигантского Коллективного Человека.

Затем сразу последовал эпилог. Антракта не было, свет не зажигали.

Теперь звучала лишь одна часть оркестра, рождая чистые, звенящие звуки, обозначаемые в духе времени современным словом «стекло». Занавес растворился и превратился в туман... туман разбился на брызги... внезапный блеск заставил зажмуриться...

Лед. Один лишь лед. Величественные айсберги и ледники. А на самой вершине ледяного пика — маленькая фигурка: спиной к залу, лицом к ослепительному свету, символизирующему восход солнца. Смешная тщедушная фигурка человека.

Сияние возросло и достигло белизны фотовспышки. Руки инстинктивно метнулись к глазам, словно от боли. Стекло еще раз прозвенело высоко и сладко — треснуло — и вдруг разбилось, разбилось в буквальном смысле, на тысячи звенящих осколков.

Занавес упал. Зажегся свет.

С непроницаемым лицом Себастиан Левинн выслушивал поздравления и принимал нападки.

— Итак, Левинн, на этот раз никаких полутонов, как вы и хотели?