Дафна дю Морье - Голодная гора

– Вполне возможно, – тихо проговорила она. – Но потом я все равно подписала бы прошение, чтобы его спасти.

В окно забарабанил дождь, и небо потемнело.

– Где ты остановился? – спросила она.

– В отеле «Метрополь», – ответил племянник.

– В таком случае, дорогой, тебе пора отправляться домой. Не стоит ходить по улицам в темноте. Каким образом ты думаешь добираться до Дунхейвена, когда решишь туда ехать? Я не знаю, ходят ли сейчас поезда, и есть ли пароходное сообщение из Мэнди.

– У меня есть машина, тетя Лизет.

– Будь осторожен, иначе ее у тебя отберут, а тебя свяжут, как куренка, и швырнут на пол, а то и вообще пристрелят и выбросят в канаву.

– А может быть, я и сам присоединюсь к мятежникам, – сказал Джон-Генри, поддразнивая тетку.

Он простился с ней, поцеловав ее, и пошел по пустынным улицам к себе в отель. Повсюду встречались патрули, его три раза останавливали. Жители отсиживались в своих домах, во всех окнах были задернуты шторы. Придя в отель, Джон-Генри направился в бар. Там было пусто, если не считать бармена и одного молодого человека примерно одного с ним возраста, а может быть и постарше, который сидел в углу и читал газету. Он оторвался от чтения, чтобы взглянуть на вошедшего, а потом стал вглядываться внимательнее, уверенный в том, что где-то видел этого человека, и пытаясь вспомнить его имя. Джон-Генри повернулся к нему спиной и спросил виски с содовой.

– Днем здесь, кажется, были какие-то беспорядки, верно? – обратился он к бармену.

Тот продолжал перетирать стаканы, бросив незаметный взгляд на человека за угловым столиком, который снова погрузился в чтение.

– На площади было убито три человека, – спокойно сообщил бармен, – по крайней мере мне так сказали. Сам я ничего не знаю, я весь день не выходил из отеля.

Он отошел на другой конец стойки, делая вид, что занимается своими рюмками и стаканами.

Боится, подумал Джон-Генри, если он скажет хоть слово, этот тип с газетой может на него донести. Где же, черт возьми, я его видел?

Однако лицо человека было скрыто газетой.

Джон-Генри потягивал виски и думал о тете Лизет, одиноко живущей в своей квартирке. Она была самая младшая и самая болезненная из сестер, а пережила их всех – тетушка Кити и тетушка Молли умерли во время войны, едва достигнув преклонного возраста. Странная у нас семейка, думал Джон-Генри, мы либо умираем рано, либо живем до глубокой старости. Дедушке Генри Бродрику было уже под восемьдесят, когда он умер в Брайтоне. Его жена не позволила, чтобы его перевезли на эту сторону воды и похоронили в Ардморе, ей хотелось, чтобы он покоился на огромном белом кладбище в Брайтоне. Джон-Генри вспомнил письмо, которое получил от матери, когда находился в Дартмуре, в котором она писала о смерти дедушки и о том, как они на праздниках ездили в Клонмиэр и мечтали о будущем. А потом пришла война, положив конец этим мечтаниям…

Дверь в бар распахнулась, впустив трех офицеров. Они смеялись, перебрасываясь шутками.

– Говорю вам, это сущая правда, – рассказывал один из них. – Примерно год тому назад целая компания явилась в Лондон, они заявили, что желают видеть место последнего успокоения Кейсмента. Привезли с собой венки, цветы – Бог знает, что еще. А смотритель кладбища их надул, показал могилу Криппена или кого-то там другого. И вот они встали на колени, стали креститься, читали молитвы Богородице. Смотритель потом уверял, что ничего смешнее не видел на своем веку.

Офицеры подошли к стойке и заказали выпивку.

– Это же не люди, – сказал другой. – Жаль, что мы не получили приказа всех их перестрелять. Настоящие подонки, всегда такими были.

Первый офицер посмотрел на Джона-Генри. У него были веселые глаза, несмотря на жесткие линии рта.

– Что вы пьете? – спросил он.

– Сок этой земли, – ответил Джон-Генри, поднимая свой стакан. – Самую суть ее духа.

– Выпейте лучше с нами, – смеясь сказал офицер. – Ведь именно этот дух мы стараемся укротить.

Он положил шляпу на стойку, и Джон-Генри мог ее рассмотреть. Ненавистная эмблема ненавистных отрядов. Впрочем, этот человек кажется достаточно безобидным, он всего лишь исполняет свой долг, подчиняясь приказу.

– Вы живете в этой проклятой Богом стране? – спросил офицер.

– Да, – отвечал Джон-Генри. – Больше того, я намерен и дальше здесь жить.

– Вы, должно быть, настоящий безумец, – сказал другой офицер, – или спортсмен. Единственно, что они здесь умеют делать, это разводить лошадей.

– Там, где я живу, отличная охота на вальдшнепов, – сказал Джон-Генри, – на болотах водятся бекасы, а на острове Дун и на Голодной Горе полно зайцев. Вот это я называю настоящей охотой, не то что детские забавы, которыми занимаетесь вы.

– Остров Дун? – заинтересовался один из офицеров. – У меня есть приятель, он одно время служил в тамошнем гарнизоне. Это к западу от Мэнди. Там, по-моему, спокойно, тамошний народ не принимает ни ту, ни другую сторону.

– Слишком ленивы, – заметил Джон-Генри, – такие же, как я. Не хотите ли со мной выпить?

Мне кажется, я не первый из моих соотечественников предлагаю вам гостеприимство.

Бармен подошел к стойке, а Джон-Генри придвинулся поближе к офицерам.

– Четыре виски с содовой для этих джентльменов и для меня, – сказал он.

Он слушал вполуха рассказы о каком-то сражении, о том, как в городишке где-то на севере мятежники захватили ратушу и подожгли ее, а потом у них кончились боеприпасы, им пришлось удирать, и они укрылись в горах.

– Мы бросились на поиски, – рассказывал офицер, – нашли их и доставили обратно в город. Двое там умерли, не выдержали холода, а остальных мы на следующее утро расстреляли. О, скучать нам не приходилось, там было много интересного.

«Все это длится веками, – думал Джон-Генри, – однако наша семья всегда держалась в стороне, не принимая ни в чем участия. Жили себе в Клонмиэре, строили шахты, добывали медь и не думали о тех, кто истекал кровью на дорогах, лишь бы нам не мешали спокойно жить у себя в замке. И мне тоже хочется только одного: чтобы все это безумие кончилось, и я мог бы следовать их примеру». Офицеры допили виски и застегивали пояса.

– Куда теперь? – спросил Джон-Генри.

– На улицы, патрулировать, – ответил первый офицер. – И вполне возможно, получить нож в брюхо. Пойдемте с нами.

– Нет уж, избавьте, – улыбнулся Джон-Генри.

– Мы приедем к вам поохотиться на бекасов, – пообещал офицер, – только сначала постреляем в ваших соотечественников. Спокойной ночи и желаю удачи.

– Спокойной ночи, – отозвался Джон-Генри. Бармен закрывал ставни, закрепляя их болтами.

– Это последние, – сказал он. – Сегодня больше никого не будет. Вам придется пройти к себе в номер через входную дверь в отель.

Джон-Генри огляделся. В комнате никого не было, кроме него и бармена.

– Там в углу сидел человек, – сказал он, – его лицо показалось мне знакомым. Вы не знаете, кто это?

Бармен покачал головой.

– Кого здесь только не бывает, – сказал он.

– Этот человек как-то незаметно ушел, – сказал Джон-Генри. – Мне очень жаль, у меня такое чувство, что он из Дунхейвена.

Бармен продолжал вытирать тряпкой стойку.

– Если он из ваших краев, – сказал он, – нехорошо, что он видел, как вы пили с этими офицерами.

Джон-Генри удивленно посмотрел на него.

– Что вы хотите сказать? – спросил он. – Я не знаю этих людей. Не имею к ним никакого отношения.

– Согласен, – сказал бармен, – но здесь у нас все непросто… Спокойной ночи, сэр.

Он выключил свет, давая понять, что пора уходить.

Джон-Генри медленно поднялся по лестнице в свой номер. Раздвинув портьеры, он выглянул в окно. Дождь перестал, на небе сияли звезды. В воздухе стоял чистый свежий запах, пахло вымытой улицей, ранней весной, пахло самой ночью. Медленно ударил церковный колокол, отбивая очередной час. По улице, под его окном, твердым шагом проследовал патруль.

К утру дождь окончательно прекратился, и когда Джон-Генри выехал из Слейна, направляясь в сторону Мэнди, вовсю сияло солнце. Настроение у него было отличное: он молод и здоров, машина у него в порядке, и он едет домой. Наконец-то осуществляется мечта его детства. Отошли в прошлое годы войны, усталость и волнения, выполнение долга, служба в чужих морях под тропическим солнцем. Он возвращается домой в родные места, туда, где его настоящее место. И в воздухе была особая мягкость – ни в какой другой стране не было ничего подобного, – а самые горы, окутанные утренним туманом, таили в себе таинственное волшебство.

Тетя Лизет сомневалась в том, что он сможет жить в Клонмиэре в полном одиночестве, в двадцати милях от железнодорожной станции. Ему там нечем будет заняться, говорила она; она считала, что, если он устал от войны, то должен испытывать беспокойство, искать общества людей, развлечений, заниматься спортом. Джон-Генри только улыбался, ибо беспокойство владело им тогда, когда он находился в Салониках, где все было неопределенно, где не было ничего подлинного и всюду в какой-то степени присутствовал страх; человек, который ходит по своей собственной земле у себя на родине, не может испытывать беспокойства, в особенности если он так любит свой край. Что же касается общества, то ему достаточно собственных мыслей и мечтаний, в которых еще нужно разобраться; а какое наслаждение он испытывает, копаясь в прошлом, для того чтобы лучше осмыслить настоящее. Что в сущности такое Джон-Генри, как не продукт минувших лет? И, заглянув в прошлое, он сможет прозреть будущее. Возможно, что сто лет тому назад Медный Джон ехал по той же дороге из Слейна в Мэнди, уверенный в себе, полный сил, чтобы передать своему праправнуку не суровый свой характер, не жестокосердие и стремление извлечь из всего выгоду, а всего-навсего необычайную легкость, с которой он оперировал цифрами, так что ему ничего не стоило мгновенно произвести в уме любое математическое действие. Какая ирония судьбы, что это оказалось единственным наследством, полученным от человека, заложившего основы семейного богатства, дело всей жизни которого, медные шахты, покрывались теперь ржавчиной и лишайниками в складках Голодной Горы. «Почему, – думал Джон-Генри, – я испытываю сентиментальную любовь к щенкам, покалеченным птицам и даже к беспомощному шмелю, который почему-то не может взлететь? Не потому ли, что сын Медного Джона любил своих борзых больше, чем людей, и был неспособен убить даже осу, ползущую по оконному стеклу, ибо Бог создал всякую живую тварь для того, чтобы она жила на свете?»