– Насколько я понимаю, олова там много, – сказал Хэл отцу, – но разрабатывать его легче, и оно требует меньших затрат. Дядя Том мне говорил, что в связи с этим многих шахтеров уже уволили. Они ничего не могут понять, ведь работают на шахте уже столько лет.

– Придется им с этим примириться, – сказал Генри.

– Наверное, это так, только дядя Том говорит, что им приходится нелегко, ведь они неожиданно, буквально в один день лишились источника существования. Прошлой зимой многие семьи сильно бедствовали. Молодежь подумывает об эмиграции, кое-кто уже уехал в Америку.

– Меня это не касается. Я забочусь о тех, кто на меня работает, плачу им хорошие деньги. Буду и в дальнейшем продолжать это делать, до тех пор пока цены на олово держатся и шахты себя оправдывают.

– А что будет потом? Генри пожал плечами.

– Закрою их или заблаговременно продам. Выбрав психологически подходящий момент, – сказал он, – когда решу, что это наиболее разумно.

– Дядя Том предполагает, что именно так ты и поступишь, – сказал Хэл. – Мне кажется, это его беспокоит. Он говорит, что многие рабочие останутся без работы.

– Том священник. Это его обязанность думать о таких вещах, – сказал Генри. – А меня это не касается. Шахты – моя собственность, и я имею полное право делать с ними все, что захочу.

Хэл ничего не сказал. Это не его дело. Он внезапно вспомнил, как перед отъездом побывал в Ардморе на могиле матери. Он взял с собой Джинни, и они поехали в двуколке пастора. Могила содержалась в идеальном порядке, всюду были посажены цветы.

– Отец и мама постоянно ухаживают за ней, – говорила Джинни. – Каждую весну там цветут нарциссы.

Они постояли там вдвоем, и Джинни смахнула с камня сухие листья. На камне было написано: «Кэтрин, возлюбленная супруга Генри Бродрика». Рассказать отцу о том, что он ездил на могилу? Но отец ничего не спросил. Он никогда не говорит об Ардморе. И никогда не говорит о пустующем новом крыле Клонмиэра.

– Так, значит, Кити и Лизет решили пожить у Молли? – спросил он. – Очевидно, они предпочли ее общество моему.

– Мне кажется, они бы вернулись, если бы думали, что нужны вам, – сказал Хэл.

Генри ничего не ответил. Он вертел в руках ножку своей рюмки.

– Ты, вероятно, не согласишься со мной, чтобы нарушить майорат?

Хэл смотрел на отца, широко раскрыв глаза.

– О чем вы говорите? – спросил он.

– Твой прадед оставил длинное и очень подробное завещание, – сказал Генри. – Если я захочу продать имение, я должен получить согласие моего наследника. Я не имею права сделать это самостоятельно. Если ты дашь свое согласие, я, разумеется, тебе это компенсирую, когда ты достигнешь совершеннолетия, оно ведь не за горами, всего через несколько месяцев, и у тебя будет весьма приличный доход, на который ты сможешь жить. Судя по тому стилю жизни, который ты усвоил в Оксфорде, деньги тебе не помешают.

Хэл багрово покраснел.

– Простите, отец, – сказал он, – но я не могу этого сделать. Вы, наверное, не понимаете, что означает для меня Клонмиэр – для меня, для Молли и для Кити. Это наш дом, мы его неотъемлемая часть, хотя у вас, возможно, с ним связаны другие чувства.

– Но вы ведь давно уже там не живете, с самого детства, – сказал Генри. – Эта поездка на Рождество не в счет, просто пикник и ничего больше. Аделина всегда говорит, что нелепо держаться за имение, которое требует постоянных расходов – жалованье слугам, ремонт и все прочее, – и она абсолютно права. Это имение самая настоящая течь, через которую уплывают мои доходы, а взамен оно не приносит ничего.

– Евангелие от святой Аделины, – с горечью проговорил Хэл.

– Совершенно ни к чему дерзить, – остановил его Генри. – Твоя мачеха весьма дальновидная женщина, и то, что она говорит, исполнено здравого смысла. Что мне пользы от Клонмиэра? Ответь, если можешь. Я не был там уже десять лет.

– Кто же в этом виноват, кроме вас? – сказал Хэл. – Дом стоит на месте и только ждет, чтобы вы туда приехали. Он все такой же, разве что немного обветшал. Раньше вы его любили, вы и теперь его любите, только не хотите туда ехать, потому что боитесь.

– Что ты хочешь этим сказать? Чего я боюсь?

– О, не беспокойтесь, я говорю не о маме. Ее дух не станет вас тревожить. Она вас давно простила. Мама сказала мне об этом, когда я был на ее могиле, которую вы, по-моему, никогда не видели. Вы боитесь себя, того человека, которым вы когда-то были. Боитесь, что, если вернетесь домой, он явится из мрака и начнет вас преследовать. Вот почему вы хотите продать дом: чтобы похоронить этого человека раз и навсегда.

Хэл поднялся на ноги, бледный и дрожащий. Слова слетали у него с языка, он даже не вполне отчетливо сознавал, что говорит.

– Ты слишком много выпил, – медленно проговорил Генри. – Мне сразу так показалось, как только мы сели обедать. И это не в первый раз. Аделина меня предупреждала. Она говорит, что у тебя это вошло в привычку, а она всегда знает, сколько ты пьешь, у нее есть свои способы определить. Она видела, как ты пробираешься к буфету и угощаешься, когда думаешь, что поблизости никого нет.

– А почему я это делаю, как вы думаете? Да потому, что мне невыносимо сидеть здесь между вами и видеть, как вы с каждым днем становитесь все более жалким человеком, безнадежным человеком, все больше и больше зависите от нее решительно во всем, черт бы все это побрал. Никто из нас – ни Молли, ни Кити, ни я, ни Лизет – ничего для вас не значим, абсолютно ничего. А теперь она заставляет вас продать Клонмиэр. Слава богу, что я могу этому воспрепятствовать. Я не позволю нарушить майорат, даже если вы предложите мне десять тысяч фунтов…

Он внезапно замолчал, так как в комнату вошла Аделина.

– Что здесь происходит? – спросила она. – Мне даже в гостиной было слышно, как кричит Хэл. Ты что, хочешь, чтобы сюда сбежались слуги?

– Пусть приходит кто угодно, мне это безразлично, – сказал Хэл. – Однако должен вам сказать, что на этот раз вы просчитались. Я не доставлю вам этого удовольствия, не позволю себя подкупить, чтобы вы могли продать Клонмиэр.

– Уходи отсюда и ложись спать, – коротко велел ему отец. – Утром с тобой можно будет разговаривать более осмысленно.

– Вполне возможно, – заметила Аделина, – если он предварительно не приложится к графинчику. – Она с презрением указала на его трясущиеся руки. – Посмотри на него, вполне можешь гордиться своим сыном. Месяц, проведенный в ваших прекрасных краях, пошел ему на пользу, не так ли? Он едва стоит на ногах. Там его ничто не стесняло, вот он и принял свой истинный облик. Теперь ты наконец видишь, Генри, каков он есть. А раз уж зашла об этом речь, можешь полюбоваться на счета, которые пришли за время его отсутствия. Оксфордские торговцы не любят ждать до бесконечности, так же как и все другие. Весьма красноречивые счета, доложу я вам, во всяком случае большинство из них. Вот, например, этот: пятьдесят фунтов за вино, доставленное молодому джентльмену в прошлом семестре. – Она бросила счета на стол. – А вот еще один, даже целая пачка. Тебе хватит работы на целое утро, если ты пожелаешь ими заняться. И наконец, весьма приятное извещение из банка, мастер Хэл, в котором управляющий уведомляет вас, что у вас дефицит в двести фунтов.

Хэл видел перед собой два лица: холодная непроницаемая маска отца и красная торжествующая физиономия мачехи.

– Как вы смеете вскрывать мои письма? – закричал он. – Какое вы имеете право?

– Мой дорогой Хэл, к чему такая театральность? У вас с отцом одинаковые инициалы, я посчитала, что это его письма, и, естественно, вскрыла их. А вот еще и billet-doux[8] с той стороны, полученное сегодня с вечерней почтой. Тысяча извинений за то, что я на него взглянула. Судя по почерку, эта особа, которая подписывается «Джинни», не иначе как судомойка.

Она смеялась, держа письмо перед его лицом.

Он ударил ее в слепой дикой ярости, угодив в самый уголок рта. Она пошатнулась и подалась назад, схватившись за лицо; из рассеченной губы потекла тонкая струйка крови. В тот же момент Генри набросился на Хэла, схватил его за шиворот и отшвырнул к столу.

– Сопляк! Паршивый пьяный идиот! – кричал он. – Ты что, совсем с ума спятил?

Хэл стряхнул с себя руки отца и стоял перед ним, бледный и потрясенный.

– Боже мой, Хэл, как тебе только не стыдно? Ударить женщину! Это недостойно мужчины. Вот мой платок, Аделина. Ступай к себе и позови Марсель. Но прежде этот щенок перед тобой извинится.

– Я и не думаю извиняться, – сказал Хэл.

Генри посмотрел на сына. Он был бледен, волосы у него растрепались. Счета были разбросаны по всему полу, письмо Джинни валялось под столом, смятое и позабытое.

– Либо ты извинишься перед Аделиной, либо можешь убираться из моего дома, – сказал Генри. Выражение его лица было холодно, твердо и беспощадно. – Ты всегда причинял мне одни заботы и неприятности, – продолжал он, – с того самого момента, как родился. Твоя мать безобразно тебя баловала, и поэтому ты возомнил о себе Бог весть что. Через три месяца тебе будет двадцать один год, а чего ты добился? Отличился только тем, что пьянствуешь, мотаешь мои деньги да малюешь скверные картины. Как ты думаешь, могу я гордиться таким сыном?

Хэл медленно вышел из столовой в холл. Аделина ничего не говорила. Она смотрела на обоих, прижав к губам носовой платок.

– Запомни, – сказал Генри. – Я говорю совершенно серьезно: либо ты извинишься перед Аделиной, либо оставляешь этот дом раз и навсегда.

Хэл ничего не ответил. Он даже не обернулся. Открыл парадную дверь, постоял немного, глядя на улицу, и вышел под дождь, даже не надев шляпы.

4

В двадцать пятый день своего рождения Джинни Каллаген решила устроить генеральную уборку. Слишком много вещей скопилось в ее комнатке в пасторском доме. Во-первых, старые школьные учебники, которые ей больше не нужны и гораздо больше пользы принесут патеру в Дунхейвене, если только он захочет их взять. Она попробует отнести их ему на следующее же утро, рискуя нарваться на отказ. Дар от иноверцев, повязанный красной ленточкой. Папа с мамой по крайней мере посмеются. Сентиментальные рассказы для девочек она прибережет для своей крестницы, дочурки Молли, пусть полежат до того времени, когда она сможет их прочесть. И рабочую корзинку, первую ее рабочую корзинку, подаренную мамой, когда ей исполнилось десять лет. Как весело сидеть на полу, подобрав ноги под юбки, и перебирать свои сокровища. Вот фотографии, их она никак не может выбросить. Папа в университетские времена со своими друзьями-студентами. Какой он милый. Сразу видно, что готов на всякие проделки. Таким он, наверное, и был. Рядом стоит мистер Бродрик и его брат Герберт, который тоже стал священником и иногда пишет отцу. Все они такие веселые. А вот она сама ребенком, сидит на коленях у мамы в белом накрахмаленном платьице. Ну и уродка! Глаза словно пуговки на башмаках. А вот целая компания на пикнике в Глен-Бей – их семья и все дети Бродриков. Молли совсем не изменилась, такая же веселая и жизнерадостная, как и десять лет тому назад. Но кто бы мог подумать, что Кити, гадкий утенок, станет такой красавицей? Джинни поискала свадебную фотографию Кити, снятую два года тому назад – она вышла замуж за своего кузена Саймона Флауэра. Они стоят на ступеньках перед парадной дверью замка Эндрифф. Кити просто прелестна, а она сама в роли подружки настоящая дурнушка по сравнению с ней. Бедняжка Лизет, у нее, наверное, так на всю жизнь и останется худенькое настороженное личико, однако по росту она почти догнала Кити, а ноги ее никто не видит под длинным платьем подружки. Какая умница Кити, как это великодушно с ее стороны, – настояла на том, чтобы Лизет жила у нее в замке Эндрифф, а Саймон, этот легкомысленный повеса, конечно, не возражает.