Джонни молчал. Его-то никто не приглашал погостить, когда ему было четырнадцать лет. Правда, потом, когда он был уже постарше, ему случалось гостить у товарищей, однако он не получал от этого особого удовольствия – дружеские отношения были для него скорее бременем. Он посмотрел на брата, который улыбался, читая газету, а потом неожиданно увидел в оконном стекле свое собственное отражение, свою капризную угрюмую физиономию – нечего и удивляться, что он никому не внушает симпатии.

Мать, как обычно, в какой-то степени вернула ему уверенность в себе.

– Милый мой мальчик! – воскликнула она, нежно обнимая его. – Как ты вырос за эти три месяца, становишься совсем взрослым мужчиной. Какая глупость, что тебе все еще приходится торчать в школе, корпеть над этими противными книгами.

Джонни горячо любил мать. Приятно, когда твои собственные мысли высказывает кто-то другой. Его мать – замечательная женщина, только почему, черт возьми, она повязывает голову чулком, вместо того чтобы носить чепчик, и как это можно при ее рыжих волосах – цвет которых, кстати сказать, стал еще интенсивнее со времени последних каникул – надевать малиновый жакет? К тому же она еще и располнела.

– Я рад, что вы считаете сидение над книгами бессмысленной тратой времени, – сказал он. – Мне тоже кажется, что мое пребывание в Итоне не имеет никакого смысла, и я хочу оставить школу.

– Конечно, конечно, мы это устроим, – сказала она. – Я поговорю с твоим дядей Бобом насчет патента, и ты станешь офицером в драгунском полку. Тебе известно, что твой бедный дедушка умер?

– Что? – воскликнул в волнении Джонни.

– Нет-нет, – быстро сказала его мать, оглянувшись назад, – я имею в виду дедушку Саймона. Дядя Боб сейчас в Эндриффе, пытается разобраться в делах имения. Там, конечно, все в страшном беспорядке.

– Очень жаль, – шепотом сказал Джонни, – что это дедушка Саймон, а не Бродрик.

– Я тоже так считаю, – согласилась с сыном Фанни-Роза, – но что толку об этом говорить? По крайней мере у дедушки Саймона была счастливая смерть. Он отправился спать, выпив еще больше, чем обычно, и у него загорелось одеяло. Он, должно быть, выронил трубку, и когда в комнату вошел камердинер, он уже почти задохнулся от смеси дыма и паров спиртного. Бедного моего папочку, наверное, задушило его собственное дыхание. Камердинер говорит, что у него было такое спокойное лицо.

– Замок Эндрифф, как я полагаю, отойдет дяде Бобу? – сказал Джонни.

– Да, а также то, что осталось от денег. Вряд ли там много наберется. Кстати, весь свой портвейн он завещал тебе.

– Ну, это уже кое-что, – сказал Джонни. – Нельзя ли его потихоньку переправить в Клонмиэр и припрятать там так, чтобы дедушка об этом не узнал?

Мать засмеялась и на мгновение стала похожа на прежнюю Фанни-Розу, в особенности в тот момент, когда прищурила один глаз и приложила палец к губам.

– Все уже сделано, – сказала она. – Я велела убрать вино на чердак и сложить там. Твой дедушка никогда его не найдет. Я теперь здесь полная хозяйка, так что никто не посмеет задавать вопросы.

– А как тетя Барбара? – спросил Джонни.

– Все по-прежнему. Она не выходит из своей комнаты, а ест совсем мало, словно птичка. Дядя Вилли говорит, что она едва ли протянет до весны. Ей, конечно, был бы полезен более мягкий климат, но она слишком слаба для того, чтобы куда-то ехать.

– Сколько ей лет, маменька? – спросил Джонни.

– Твоей тетушке? Ну, я думаю, лет сорок восемь, не больше.

– В нашей семье умирают удивительно рано, – заметил Джонни. – Можно подумать, что на нас лежит проклятье.

– Ну, твоего дедушки это проклятье не коснулось, – сказала Фанни-Роза. – Тебе известно, – конечно, это только разговоры – что рудник приносит около двадцати тысяч фунтов в год? И все равно, по воскресеньям нам подают только холодный ужин, а огонь в камине разрешается разводить только в октябре? Я теперь этому не подчиняюсь и велю Томасу приносить в мою комнату торф, а если мне хочется есть, то вечером мне приносят поднос. Между прочим, нечего заглядываться на эту новую горничную. Она косоглазая, да и в голове у нее не все в порядке.

– А куда девалась Мэг?

– Ах, у нас с ней вышла отчаянная ссора, и я ее выгнала. В Дунхейвене теперь говорят, что у нас в Клонмиэре никто не хочет работать, потому что у меня плохой характер. Ты когда-нибудь слышал что-нибудь подобное? Да я самая снисходительная хозяйка во всей округе. Разве я заглядываю к ним под кровати? Никогда в жизни, я слишком боюсь того, что могу там обнаружить.

Оба ее сына рассмеялись. Как с ней весело и приятно, когда она захочет, как она радостно смеется, какие у нее живые глаза, выразительные жесты; и какое, в конце концов, имеет значение то, что она махнула на себя рукой и вовсе не старается избавиться от веснушек, никогда толком не расчесывает свои рыжие локоны, а просто повязывает их этим нелепым чулком, чтобы они хоть как-то держались на месте?

– Я тут затеяла одно важное дело, – продолжала она, – обучаю девушек из Дунхейвена искусству плетения кружев. У меня уже человек шесть, они приходят в замок каждый четверг.

– Зачем тебе это нужно? – спросил Джонни.

– Ну, ведь это одна из сторон нашей культуры, разве не так? А что им иначе делать? Валяться под кустом с парнями, и больше ничего. А что до преподобного отца, так он, конечно, явился ко мне в превеликом гневе. «Это все козни дьявола, миссис Бродрик, – заявил он мне, – вы сбиваете девушек с толку, не успеешь оглянуться, как они перестанут довольствоваться своим положением. Если уж вы хотите совершить благое дело, – сказал он мне, когда я провожала его, – оставьте в покое дунхейвенских девушек и займитесь незаконными детьми вашей сестрицы».

Тут я ему кое-что сказала, так что он не скоро это забудет. Бедная тетушка Тилли! Разве я не посылаю ей целый тюк старой одежды каждое Рождество? У нее уже одиннадцать детей, и все бегают по Эндриффу босиком. Уж мог бы этот Салливан пошить им башмаки, он же сапожник, в конце концов.

В гостиной в Клонмиэре царил тот же знакомый беспорядок, что и в Летароге. На полу и на стульях валялись куски только что сплетенных кружев, в вазах стояли увядшие цветы, потому что Фанни-Роза постоянно забывала их выбрасывать. На письменном столе лежали стопки присланных по почте книг, а вокруг – оберточная бумага и бечевки. Фанни-Роза выписывала множество книг, а потом забывала их читать. На ковре можно было видеть кучки и лужицы – следы, оставленные недавно родившимся щенком, которые никто и не думал убирать, а к обивке дивана в самом уголке прилипла конфета, выпавшая, вероятно, из кармана Герберта. Джонни и Генри пошли по коридору, чтобы поздороваться с теткой. Она лежала возле окна, бледная и изможденная, но все такая же кроткая и терпеливая тетя Барбара, какую они всегда знали. Она расспрашивала об их делах, выражала сожаление, что нездоровье мешает ей спуститься в столовую и пообедать вместе с ними – она ведь ни разу не выходила из своей комнаты со дня их последнего приезда домой. Она надеется, говорила она, что их постели как следует проветрили. В этой башенной комнате всегда немного сыровато, но конечно же, их мать позаботится о том, чтобы постели согрели, в чем Джонни сильно сомневался. Потом она снова начала кашлять, это были ужасные надрывные звуки, и Генри со своим обычным тактом и хорошими манерами отошел, делая вид, что с интересом рассматривает картину на стене, в то время как на Джонни напал приступ неудержимого смеха. Когда они вышли в коридор, он не выдержал, и ему пришлось заткнуть рот платком, а Генри, возмущенный и расстроенный, уговаривал его уняться.

– Как ты можешь? – говорил он. – Она, я думаю, и месяца не протянет. Это так ужасно грустно.

– Знаю я, дурак ты этакий, – говорил Джонни. – Я не меньше тебя люблю тетю Барбару. Но эти звуки…

И он продолжал раскачиваться от беззвучного хохота, по щекам у него текли слезы, так что этот нервный смех заразил наконец и Генри; братья в полуистерическом состоянии выбежали из дома в сад, и Джонни успокоился только тогда, когда, раздевшись чуть ли не по дороге, нырнул наконец в воду бухты.

«Хорошо, что дедушка возвращается только на следующий день, – думал Генри. – Какой был бы ужас, если бы он, выехав из-за поворота, увидел Джонни во всей его природной наготе. Разговоров об этом хватило бы до самого конца каникул».

– Вылезай, сумасшедший, – звал он брата. – Тебя могут увидеть горничные из дома.

И он с опаской оглянулся.

Джонни встряхнулся, как собака, и с усмешкой посмотрел на младшего брата. Полотенца у него не было, ему придется вытираться рубашкой.

– Я думаю, они получат большое удовольствие, – сказал он. – Держу пари, эта хорошенькая очень не прочь увидеть меня в таком виде.

– Самонадеянный идиот, – сказал Генри. – Чем это ты так гордишься, интересно знать.

Джонни засмеялся и ничего не ответил. Он начал натягивать на себя одежду. Мрачное настроение, владевшее им с момента отъезда из Итона, рассеялось. Мать сказала, что он может расстаться со школой после Рождества и что дядя Боб купит ему патент на офицерский чин в драгунском полку. Он поедет в чужие страны, укокошит там целые полчища врагов, а бедняга Генри по-прежнему будет торчать в школе и ложиться спать в десять часов…

– Слава Богу, успел, – пробормотал Генри, увидев тетушку Элизу, которая вышла из дома, чтобы с ними поздороваться.

– Милые мои мальчики, – проворковала она, подставив им по очереди свою уже несколько дряблую щеку и обдавая их при этом запахом нафталина, – как я рада вас видеть. Джонни уже совсем взрослый молодой человек, да и Генри сильно вырос. Скоро вы не захотите и разговаривать со своей старой тетушкой.

– Не говорите так, – галантно возразил Генри. – Для меня вы такая же молодая, как и всегда. Вы по-прежнему рисуете? Как ваши этюды?

– У меня есть два-три прелестных пейзажа, я вам их как-нибудь покажу. Джонни, милый, ты не хочешь завтра поехать в Слейн, чтобы встретить дедушку? Парохода не будет еще два или три дня, а у него в Слейне больше нет никаких дел, и он захочет проехаться по дороге. Тим отвезет тебя в карете.