– Чему вы улыбаетесь? – строго, без улыбки спросил полицейский.

«Вере, надежде, любви»[45], – хотел ответить Вик, но полицейский взял его за локоть. Вик стоял, не противясь мерзкому прикосновению, и это было комичным, как паника Мелинды. За спиной что-то лепетал Уилсон. Вик разобрал слова «каменоломня», «де Лайл», «кровь Камерона». Он шел бок о бок с людьми, которые ему в подметки не годились. Трикси резвилась на газоне и вдруг удивленно замерла, увидев его с полицейским. Вик недоуменно сощурился и понял, что на газоне никого нет. Сияло солнце. Трикси жива, но здесь ее нет.

А вот Мелинда умерла, да и я тоже, думал он. И тут он понял, откуда взялась пустота внутри: в доме, который он покидает, осталась его жизнь – его вина и его позор, его победы и его поражения, неудавшийся эксперимент и жестокая месть за нанесенные обиды.

Он шествовал твердым, уверенным шагом (путь до полицейской машины в конце подъездной дорожки казался бесконечным) и чувствовал себя свободным, легким – и безвинным. Уилсон шел рядом и что-то бубнил. Исполненный покоя и счастья, Вик смотрел на шевелящиеся губы Уилсона и думал, что на свете много таких вот людей, что чуть ли не половина всех живущих – такие или станут такими и что расстаться с ними совсем не плохо. Уродливые бескрылые птицы. Серые, посредственные личности, которые увековечивают посредственность, сражаются и умирают за нее. Вик усмехнулся в унылое лицо Уилсона, застывшее в обиженной мине «Мир передо мной в долгу»[46] и отражавшее его мелкую, тусклую душонку, – и проклял и его, и все, что он олицетворял. Молча, с улыбкой, всем своим существом Вик его проклял.