И вот теперь, в одиннадцать часов, я пытался компенсировать полный упадок сил бутылкой молока. Орхидеи были обрызганы, расправлены и красовались на выделенных нам стендах. Вышеупомянутый соперник, Чарлз Э. Шенкс, с которым любезничал Вульф, приземистый толстый субъект с двойным подбородком и бегающими карими глазками, был облачён в шерстяной костюм, который давно нуждался в чистке и утюжке. Прихлёбывая из бутылки, я наблюдал довольно любопытную и поучительную сценку. Дело в том, что Шенкс знал причину, по которой Вульф пошёл на беспрецедентное нарушение традиции никогда не отлучаться из дома, и прибыл в Кроуфилд с орхидеями-альбиносами, полученными в результате скрещивания с Paphiopedilum lawrensianum hyeanum. Вульфа обуревали мечты завоевать главный приз и обставить Шенкса, который получил новый гибрид от скрещивания Р. callosum sanderae с новым видом из Бирмы. Знал Шенкс и тайное намерение Ниро Вульфа выставить его на посмешище за отказ от участия в нью-йоркской выставке и за нежелание обменяться с Вульфом новыми альбиносами. Достаточно было посмотреть на конкурирующие экспонаты, чтобы понять, что после решения судей Шенкса ждёт неминуемый позор. Оба они прекрасно это понимали и догадывались о мыслях соперника, но, глядя на их милое воркование, можно было подумать, что цветоводы изливаются друг другу в любви. Именно поэтому да ещё потому, что уж я-то знал, что только жажда мести толкнула Вульфа на неслыханный шаг — поездку в Кроуфилд, — я утверждаю, что наблюдать за этой сценкой было весьма поучительно.

На ночных неприятностях мои злоключения не кончились. Во время битвы за номер в отеле ко мне приблизился юнец с пылким взором, оттопыренными ушами и блокнотом в руках и потребовал, чтобы я ему расписал во всех красках ночную корриду, репортаж о которой он собирался тиснуть в местной газетёнке и передать также в Ассошиэйтед пресс. Пришлось пойти на сделку: я бросил ему кость в виде нескольких живописных подробностей, а в ответ заполучил долгожданный номер. Ещё несколько газетных ищеек, направленных, как я понял, для освещения ярмарки, околачивались вокруг меня, пытаясь выведать неофициальную версию о случившемся. Когда я помогал Вульфу расставлять орхидеи, ко мне привязался долговязый, тощий тип в клетчатом костюме и со слащавой улыбочкой борца за голоса избирателей. Пугливо оглядевшись по сторонам и убедившись, что за нами не подглядывают, он представился помощником прокурора кроуфилдского округа и, стерев с лица уже неуместную улыбку, горестным тоном, каким говорят о смерти избирателя, попросил сообщить ему подробности трагедии, случившейся на земле мистера Пратта.

Мне уже порядком надоели бесконечные приставания, поэтому я коварно повысил голос и провозгласил:

— Помощник прокурора, говорите? Неужели прокурор хочет предъявить быку обвинение в убийстве?

Это его смутило — ведь он должен был показать, что оценил моё остроумие, не уронив при этом собственного достоинства. К тому же моя выходка привлекла внимание нескольких проходивших мимо посетителей, и вокруг нас уже стали собираться зеваки. К его чести, долговязый помощник прокурора выпутался довольно ловко. Он заверил, что никого в убийстве не обвиняют, но желательно просто дополнить рапорты шерифа и полицейских сведениями, полученными из первых рук, чтобы избежать возможных жалоб на небрежность следствия…

Я быстро и без прикрас обрисовал всю картину, а он задал несколько достаточно разумных вопросов. После его ухода я попытался оповестить об этой встрече Ниро Вульфа, но на уме у шефа были только орхидеи и Чарлз Э. Шенкс, так что интереса моё сообщение не вызвало. А вскоре появился и сам Шенкс, и вот тогда я отправился на поиски молока.

Меня мучил один этический вопрос, решить который до часу дня не представлялось возможным. После всего, что случилось у Пратта, я не знал, захочет ли Лили Роуэн пообедать со мной и если нет, то как быть с двумя долларами, уплаченными мне Каролиной? В конце концов я пришёл к выводу, что если и не отработаю гонорар, то вовсе не по своей вине. К счастью, мои намерения хорошо согласовывались с планами Вульфа, который договорился пообедать вместе с Шенксом. Я всё равно не стал бы обедать с ними — я был и так сыт по горло разговорами о хранении пыльцы, питательных растворах и противогрибковых прививках, так что незадолго до часа вышел из главного выставочного павильона и свернул к расположенной под навесом закусочной, обслуживаемой дамами из первой методистской церкви. Я прикинул, что это не самое подходящее место для того, чтобы пасть жертвой коварной блондинки, но та лично заверила меня, что в этой закусочной кормят так, что пальчики оближешь, а Каролина подтвердила это утром по дороге в Кроуфилд.

Стоял ясный день, и толпы народа подымали тучи пыли. Ярмарка бурлила: торговцы флажками и воздушными шариками, игорные павильончики бойко делали своё дело, не говоря уж о разносчиках сосисок, прохладительных напитков и воздушной кукурузы, заклинателях змей, владельцах рулетки и тиров, лоточников с двухцветными авторучками и мадам Шастэ, готовой предсказать ваше будущее за каких-нибудь десять центов. Я прошёл мимо помоста, на котором красовалась улыбающаяся девушка в раззолочённом лифчике и мохнатой юбке длиной дюймов в одиннадцать, а зазывала в чёрном котелке осипшим голосом возвещал, что через восемь минут в их шатре будет показан таинственный и мистический танец Дингарулы. Человек пятьдесят толпились вокруг помоста, глазея на девицу. Лица мужского пола всем своим видом являли, что не прочь приобщиться к мистике, женщины же глядели с презрением и деланным безразличием. Я не спеша потопал дальше. По мере продвижения по главной аллее, ведущей ко входу на трибуны, народу становилось всё больше. Я споткнулся о мальчугана, норовившего проскользнуть у меня между ног и догнать свою мамашу, удостоился свирепого взгляда пышной доярки (довольно, кстати, симпатичной), которой наступил на ногу, увернулся от игрушечного зонтика, который пыталась воткнуть мне в рёбра миленькая девчушка, и наконец, пробившись через весёлую толпу, добрался до палатки, в которой помещалась методистская закусочная. Закусочную баптистов я миновал с высокомерным видом светского льва, знающего толк в еде.

Хотите верьте, хотите нет, но Лили уже расположилась за дальним от входа столиком возле полотняной стены. Скрывая удивление, я величаво продефилировал к ней по посыпанному опилками полу. В светло-коричневом трикотажном костюмчике, с синим шарфом и в изящной синей шляпке, она выглядела в окружении простоватых сельских жителей, как газель среди стада гернзейских коров. Я сел напротив и поделился с ней этой мыслью. Лили зевнула и заметила, что, представив себе форму ног газели, к сожалению, вынуждена вернуть мой комплимент на доработку. Не успел я придумать остроумную реплику, как нас прервала методистка в белоснежном фартуке, которой не терпелось выяснить, что мы желаем есть.

— Два куриных фрикасе с клёцками, — заказала Лили Роуэн.

— Подождите, — запротестовал я, — здесь написано, что у них есть говядина, запечённая в горшочках, и телячьи…

— Нет, — Лили была непреклонна, — фрикасе с клёцками готовит миссис Миллер, которую четыре раза бросал муж из-за её несносного характера и все четыре раза возвращался из-за её кулинарных способностей. Так, во всяком случае, рассказал мне вчера Джимми Пратт.

Методистка ретировалась. Лили улыбнулась уголками рта и словно невзначай обронила:

— Вообще-то я пришла только для того, чтобы посмотреть, как вы удивитесь, увидев меня. Вы же не только не удивились, но ещё вдруг принялись сравнивать мои ноги с газельими.

Я пожал плечами.

— Придирайтесь, придирайтесь. Признаюсь, мне приятно, что вы пришли, так как в противном случае я не узнал бы об этом фрикасе. Нападки из-за ног — чистое кокетство. У вас необычайно стройные ножки, и вам это известно так же, как и мне. Ноги нужны для того, чтобы на них ходить или любоваться ими, но не рассуждать о них, тем более в методистской цитадели. Вы, кстати, католичка? Знаете, в чём разница между католиком и рекой, текущей в гору?

Она не знала, я рассказал, и мы разговорились. Принесли фрикасе, и первый же кусочек с подливкой заставил меня затрепетать: каким чудовищным характером должна обладать миссис Миллер, чтобы вынудить мужа раз за разом бросать её. Это всерьёз меня озаботило, поэтому, когда несколько минут спустя я заметил, что в палатку вошли Вульф и Чарлз Э. Шенкс и устроились за столиком в стороне от нас, я извинился, подошёл к ним и рассказал о фрикасе. Вульф кивнул с серьёзным видом.

Я дожёвывал последний восхитительный кусочек, как вдруг Лили спросила, когда я уезжаю в Нью-Йорк. Я ответил, что всё зависит от того, в котором часу в среду огласят решение судей на конкурсе орхидей; в любом случае мы уедем либо в среду вечером, либо в четверг утром.

— Мы, конечно, увидимся в Нью-Йорке, — как бы между прочим заметила Лили.

— Да? — Я проглотил остатки риса. — А зачем?

— Просто так. Но я уверена, что мы увидимся, потому что, если бы я вам не нравилась, вы не держались бы так грубо. Кстати, вы меня заинтриговали ещё до того, как я разглядела ваше лицо. Вы тогда шли через пастбище. У вас довольно своеобразная походка. Вы ходите, словно… Даже не знаю, как сказать…

— Своеобразно — вполне сойдёт. А как вам понравилась моя своеобразная техника прыжков через забор после бега наперегонки с быком? Кстати, о быках: насколько я понимаю, пир отменяется?

— Да, — девушка вздрогнула, — естественно. Сегодня же отправляюсь домой… Когда я ехала сюда, у забора толпились зеваки. Они кишели повсюду, даже там, где стояла ваша машина… где мы встретились вчера вечером. Спасибо, что там дежурил полицейский, не то они разбрелись бы по всему пастбищу.

— Несмотря на быка?

— Бык в дальнем конце. Там, где его привязал Мак-Миллан. — Лили поёжилась. — Никогда не приходилось видеть подобного… Я вчера чуть не потеряла сознание… А зачем они задают все эти вопросы? Почему хотят знать, была ли я с вами? Какое это имеет отношение к тому, что бык забодал Клайда?