Это была такая игра, от которой маленькое тело Руфа покрывалось потом. Ничто из того, о чем ему рассказывали в воскресной школе, никогда не давало ему реальной надежды на продолжение некоего подобия жизни за черным занавесом смерти, который отделит его от всего, что он знал и любил. С тех пор как Гилсона озаботила эта проблема, прошло много времени. Служба в армии поумерила его мрачные помыслы. Но каким-то образом смерть Терренса Вейла вернула их назад. Возможно, так получилось потому, что это произошло здесь, в Бруксайде, где все его детские ассоциации были так сильны.

К тому же он устал. Ему удалось лишь час беспокойно подремать, прежде чем наступило время вставать, все еще в ночной темноте, чтобы присмотреть за утренней дойкой коров. Это само по себе способствовало возобновлению старой игры. Вот он, официальное лицо поселка, участник следствия по убийству, но домашние дела все равно должны продолжаться. Нужно помочь Тоду Брэдшоу, его работнику, с доильными аппаратами. Молоко следовало залить в стерилизованные фляги, которые надо было поставить на погрузочную платформу, откуда грузовик, каждое утро отвозивший фляги на станцию, заберет их. Нужно поймать убийцу и отомстить за загубленную человеческую жизнь, но также предстояла и дойка.

Руф старался отмахиваться от расспросов Тода про вечеринку и о том, что случилось. Он думал про Терренса — Терренса живого, пьющего из стакана, курящего сигарету, разговаривающего со своей прелестной женой до того, как они отправились на вечеринку, устроенную в его, Вейла, честь. И вот через такой короткий промежуток времени эта жизнь полностью и навсегда погасла. Но с Терренсом произошло не совсем то, что с щенком, погибшим случайно, или с ребенком, погибшим в воображении. Здесь было нечто другое — смерть Вейла стала результатом сложных взаимоотношений между людьми, неизвестных, но реальных.

Часть этих взаимоотношений касалась и самого Гилсона. У Холбруков не было машины, и он отвез их домой от Саттеров в своем джипе, после того как Маклин наконец отпустил всех по домам. Они втроем втиснулись на переднее сиденье. Алонсо был необычно для него молчалив. Руф чувствовал, как плечо Лиз тесно прижимается к его плечу. Ему хотелось сказать что-нибудь, но нужно было, чтобы сказанное оказалось именно тем, что нужно. Все слова, которые приходили на ум, — это «Ради бога, забудь о Роджере», «Позволь мне заботиться о тебе», «Позволь мне защищать тебя». Но Руф знал, что такое говорить не стоит.

Когда он остановил машину возле дома Холбруков, Алонсо вылез из джипа.

— Выпьешь? Или кофе хочешь? — угрюмо спросил он.

— Лучше домой поеду. Через пару часов я снова должен быть на ногах.

— Как хочешь, — сказал Алонсо. Он быстро зашагал по дорожке к дому, словно намеренно хотел оставить Руфа и Лиз вместе одних.

— Спасибо, что подвез. — Девушка начала выбираться из джипа.

— Лиз!

— Да? — Она обернулась.

— Это неподходящий момент для того, чтобы сказать одну неподходящую вещь.

— Вовсе нет, если тебе хочется это сказать, Руф.

Слова неуклюже вывалились из его уст:

— Лиз, я люблю тебя всем сердцем. Мне невыносимо видеть, когда тебе больно. Я бы сделал ради тебя что угодно.

— Руф! — Она протянула к нему руку. — Руф, дорогой! Ты самый лучший друг, какого можно пожелать. И я обязана перед тобой извиниться.

— Извиниться?

— Там, у Саттеров, я… я попросила тебя вести игру честно! Словно тебя нужно было об этом просить.

«Вернись, — хотел сказать Руф. — Вернись обратно ко мне. Больше ничто не имеет смысла. Больше ничто не реально». Но он не смог найти ни подходящих слов, ни смелости, и Лиз слегка сжала его руку и отправилась по дорожке вслед за Алонсо. Да, здесь имели место весьма запутанные отношения!

Убедившись, что в коровнике дела шли хорошо, Гилсон пошел в дом, чтобы выпить вторую чашку кофе и что-нибудь съесть. Он нес с собой электрический фонарь, который поставил на стол на крылечке заднего входа, и тут из темноты, со стороны дровяного сарая, послышался голос. Это было так неожиданно, что Гилсон едва не выпрыгнул из собственных ботинок.

— Руф!

Из кухонного окна на улицу падал слабый свет, и в круг света вошел Роджер Линдсей. Он выглядел изможденным, был небрит и в той же одежде, что и на вечеринке.

— Черт, ты до смерти меня перепугал, — выдохнул Руф.

— Мне нужно с тобой поговорить. Можно зайти к тебе?

— Конечно. Почему нет? — Гилсон открыл дверь и отошел в сторону, чтобы дать Роджеру пройти впереди него.

Кухня была наполнена теплом и ароматом свежего кофе. Руф снял куртку и шерстяной шарф, обмотанный вокруг шеи. Он прошел в кладовую и принес оттуда чашку и блюдце для Роджера.

— Я тут собираюсь яичницу себе приготовить, — сказал Гилсон. — Присоединишься?

Линдсей вздрогнул:

— Я не смогу ничего съесть. Но я был бы благодарен за чашечку черного кофе.

— Тебе надо поесть. Сегодняшний день будет тяжелым для всех.

— Не понимаю, почему ты со мной так чертовски учтив, — произнес Роджер. Он тяжело плюхнулся на стул. Пальто снимать не стал, но расстегнул его.

— Нет причин, почему мне не быть учтивым, — возразил Руф. — Ты мне ничего не сделал, Роджер.

— Я разлучил тебя с Лиз, а потом я… я…

— Лиз — свободный человек, она — белая, ей двадцать один год. Лиз сама делает свой выбор. — Гилсон взглянул на Роджера и подумал, почему она выбрала этого молодого человека, чья слабость написана на лице? Возможно, его беспомощная натура вызвала у Лиз защитные материнские инстинкты.

Гилсон разбил полдюжины яиц в железную сковороду, посолил и поперчил, а когда яйца начали жариться, размешал их на деревенский манер кухонной вилкой. Разделив яичницу пополам, Руф разложил ее на две тарелки и подал на стол. Поставив одну тарелку перед Роджером, он указал на хлеб, масло и земляничный джем.

— Поешь. После этого мы сможем поговорить несколько минут. Потом мне придется вернуться к работе.

Нерешительно отправив в рот один или два кусочка яичницы, Роджер одолел все блюдо и сумел справиться с двумя ломтиками хлеба с джемом.

— Я… я не думал, что смогу есть, — пробурчал он.

Руф откинулся на спинку стула и принялся набивать трубку.

— У тебя, Роджер, наверно, была какая-то особая причина, чтобы прийти ко мне в такой ранний час.

Линдсей выкарабкался из своего пальто и бросил его на спинку стула. Когда подносил чашку с кофе ко рту, руки его тряслись, тогда он поставил ее с громким звуком на блюдце.

— Во всем этом деле я стану жертвой, Руф, — сказал Роджер. — Ты это знаешь.

— Ничего я такого не знаю. И не будет никакой жертвы. Мы собираемся выяснить, кто это сделал, и проследить, чтобы его должным образом наказали. Того, кто заслуживает, Роджер, не кого угодно.

— Я не совершал этого.

— Прекрасно. Тогда тебе не о чем волноваться. — Руф зажег спичку и поднес к трубке.

— Ничего прекрасного тут нет. Ты же видишь, я не могу доказать, что не совершал этого.

— И другие тоже не могут, если ты завел речь об алиби.

— Вот потому и получается, что ты не обязательно поймаешь того, кто на самом деле виновен, — сказал Роджер. Уголок его рта внезапно дернулся от нервного тика. — В этом поселке меня все ненавидят, Руф. Все думают, что я подло поступил с Терренсом. Все думают, что я подло поступил с Лиз.

— Ну а разве это не так?

— Боже мой, Руф, я был словно больной. Я не контролировал собственные поступки. Я… я не могу объяснить это.

— Я не просил от тебя объяснений, — спокойно сказал Гилсон. — Я по-прежнему не понимаю, зачем ты пришел поговорить со мной.

Роджер положил ладони на стол и наклонился вперед:

— Ты — порядочный человек, Руф. К тому же ты официально связан с расследованием. У тебя никогда не было никаких отношений с Сьюзен, так что тебе незачем волноваться о собственном положении.

— Ну?

— Маклин был другом Вейлов. Он не одобрял меня, то есть мои отношения с Сьюзен. В прошлом он об этом заявлял. Он постарается свалить преступление на меня. Из-за того, что нет никакого алиби, никаких улик, он будет развивать и развивать свою теорию, пока не получится дело против меня. Какие у меня будут шансы с местным судом присяжных? Каждый житель этого графства узнает каждую деталь дела, прежде чем оно поступит в суд. Они с наслаждением пришьют мне статью. Я — не местный, я — чужак, иноземец.

— Позволь, я перефразирую, — сказал Руф. — Ты считаешь, что местные жители повесят на тебя убийство только лишь благодаря некоторым предрассудкам, которые они могут иметь в отношении чужаков?

— Ты сам признаешь, что есть такие предрассудки.

— Да, это верно до определенной степени в определенных местностях. Если бы ты, Роджер, был отцом семейства, ты бы, конечно, предпочел, чтобы за какие-нибудь безобразия в поселке ответственность несли не твои дети. Но ты не свалил бы это нарочно на какого-то другого ребенка, лишь бы защитить своих, и ты не стал бы мешать наказанию своих детей, если бы выяснилось, что виноваты они.

— В том-то и дело. Поскольку реальных улик нет, люди начнут говорить, что это сделал неместный. Они задумаются, начнут что-то припоминать… что-то примечать… и тогда…

Стул Руфа заскрипел, когда тот поднялся.

— Роджер, — произнес он, — мы не собираемся никого отправлять на виселицу на основании всяких домыслов, вроде «что, если», «а вдруг» и прочее. Мы не собираемся никого вешать на основании слухов. Если ты пришел сюда только за этим, то можешь быть спокоен. — Он взял со стула кепку и куртку.

— Я пришел сюда не за этим, — в отчаянии сказал Линдсей. — Я пришел сюда попросить тебя о помощи. Мне понадобится помощь.