Дафна дю Морье - Ганимед

Ничего подобного не произошло. Такси резко затормозило перед современным отелем, выходившем на купальный пляж Лидо. Несмотря на поздний сезон, везде кишел народ, и мерзкий тип, очевидно знакомый с метрдотелем, стал через говорливую толпу прокладывать путь в душный ресторан. Идти за ним по пятам было само по себе достаточно неприятно, из-за пылающей оранжевой рубашки он сразу бросался в глаза, но худшее было впереди. Вокруг большого стола в центре зала сидела куча жизнерадостных итальянцев, разговаривавших на пределе своих голосовых связок; при моем появлении они все как один поднялись и отодвинули стулья, освобождая место. Крашеная блондинка с огромными серьгами в ушах, источая запах духов, обрушила на меня поток итальянских слов.

— Моя сестра, signore, — сказал тип. — Она вас приветствует. Она не говорит по-английски.

Неужели это мать Ганимеда? А полногрудая молодая женщина с ярко-красными ногтями и звенящими браслетами — его маленькая сестренка? У меня закружилась голова.

— Это великая честь, signore, — пробормотал Ганимед, — что вы приглашаете мою семью на ленч.

Я сел, чувствуя, что потерпел поражение. Я никого не приглашал. Но от меня уже ничего не зависело. Дядя — если он действительно дядя, этот тип, этот монстр, — раздавал всем меню размером с плакат. Метрдотель угодливо согнулся перед ним пополам. А Ганимед… Ганимед улыбался в глаза какому-то отвратительному кузену с волосами «ежиком» и подстриженными усами, который пухлой смуглой рукой изображал движение катера по воде.

Я в отчаянии повернулся к типу.

— Я не ожидал такого количества гостей, — сказал я. — Боюсь, я не взял с собой достаточно денег.

Он прервал разговор с метрдотелем.

— Не беспокойтесь… не беспокойтесь… — сказал он, беззаботно махнув рукой. — Предоставьте счет мне. Потом мы все уладим.

Потом уладим… Прекрасно. К концу этого дня я уже ничего не смогу уладить. Передо мной поставили огромную тарелку лапши, залитой густым мясным соусом, и я увидел, что мой бокал наполняется тем особым сортом бароло, которое, будучи принято днем, означает верную смерть.

— Вам весело? — спросила сестра Ганимеда, прижимая мою ногу туфлей.

Через несколько часов я оказался на пляже, по-прежнему между ней и ее матерью; переодевшись в бикини, они, как две морские свиньи, лежали по обеим сторонам от меня, а тем временем кузены, дядюшки и тетушки, крича и смеясь, плескались в море, снова возвращались на пляж, а Ганимед, прекрасный как ангел небесный, восседал перед невесть откуда взявшимся проигрывателем, бесконечно прокручивая долгоиграющую пластинку, которую он купил на мою тысячу лир.

— Мама очень хочет поблагодарить вас, — сказал Ганимед, — за то, что вы написали в Лондон. Если я поеду, то она тоже приедет туда с моей сестрой.

— Мы все поедем, — заявил его дядя. — У нас будет одна большая компания. Мы поедем в Лондон и подожжем Темзу.

Наконец это закончилось. Последнее купание в море, последний удар красной туфли сестры, последняя бутылка вина. Голова у меня раскалывалась, и меня буквально выворачивало. Родственники по одному подходили пожать мне руку. Мать обняла меня, рассыпаясь в благодарностях. Никто из них не собирался сопровождать нас на катере в Венецию и продолжать веселье там — вот единственное утешение, которое мне оставалось под конец этого злополучного дня.

Мы вошли на катер. Заработал мотор. Мы отчалили. Не такое возвращение рисовал я в своем воображении — спокойное, беспечное возвращение по гладкой воде, Ганимед около меня, за время, проведенное в обществе друг друга, нас уже связывает иная, новая близость, солнце склоняется к горизонту и превращает остров — Венецию — в сплошной розовый фасад.

Примерно на полпути я увидел, что Ганимед возится с веревкой, сложенной на корме нашего судна, а его дядя, снизив скорость, оставил управление и помогает ему. Нас стало покачивать из стороны в сторону, что вызвало у меня легкую тошноту.

— Что сейчас будет? — крикнул я.

Ганимед откинул волосы с глаз и улыбнулся.

— Я встану на водные лыжи, — сказал он. — Я последую за вами в Венецию на водных лыжах.

Он юркнул в кабину и тут же вышел из нее с лыжами. Дядя и племянник приладили веревку, затем Ганимед сбросил рубашку и шорты. Он стоял выпрямившись — маленькая бронзовая фигурка в плавках.

Его дядя кивком подозвал меня.

— Вы сядете здесь, — сказал он. — Вы травить веревку вот так.

Он закрепил веревку на швартовой тумбе и сунул ее конец мне в руки, затем бросился к месту водителя и включил мотор. Раздался оглушительный рев.

— Что вы имеете в виду? — крикнул я. — Что я должен делать?

Ганимед был уже в воде и закреплял лыжи на голых ступнях, как вдруг — совершенно невероятно — он рывком выпрямился и катер двинулся. Дядя нажал на клаксон, и судно, набирая скорость, помчалось вперед. Веревка, закрепленная на швартовой тумбе, натянулась, я крепко держал ее конец, а за кормой на фоне исчезающего вдали Лидо четко вырисовывалась маленькая фигурка Ганимеда, неколебимо, как скала, стоявшего на своих танцующих лыжах.

Я сидел на корме и наблюдал за ним. Он вполне мог бы быть возничим колесницы, а его лыжи беговыми конями. Его вытянутые вперед руки держали путеводную веревку, как руки возничего держали бы вожжи; когда мы свернули раз, другой, он, изгибаясь всем корпусом, повторял наш курс, поднимал руку в знак приветствия и на лице его играла улыбка торжества.

Море было небом, водная зыбь — клочьями облаков, одному Богу известно, какие метеоры мы разогнали и рассеяли — этот мальчик и я, — взмывая к солнцу. Я знаю, что иногда нес его на плечах, иногда он ускользал, а однажды мы оба словно ворвались в жидкий туман и был он ни морем, ни небом, но светящимися кольцами, окружающими звезду.

Когда катер снова лег на курс, он сделал мне знак рукой и показал на веревку, укрепленную на швартовой тумбе. Я не знал, что он имел в виду: надо ли мне укрепить веревку или, наоборот, ослабить, и я сделал совершенно не то — я резко дернул ее, он тут же потерял равновесие и упал в воду. Он, наверное, поранился, поскольку я видел, что он даже не пытается плыть.

— Остановите мотор! Дайте задний ход! — взволнованно крикнул я его дяде.

Конечно же, надо было совсем остановить катер. Дядя вздрогнул и, не видя ничего, кроме моего испуганного лица, дал задний ход. От резкого толчка я упал, а когда снова поднялся на ноги, мы были почти над самым мальчиком. Под кормой была мешанина из бурлящей воды, перепутанной веревки, расщепленного дерева, и, наклонившись за борт, я увидел стройное тело Ганимеда, затянутое лопастями винта, и его ноги, превратившиеся в сплошное месиво; я наклонился, чтобы вытащить его. Я вытянул руки, чтобы схватить его за плечи.

— Следите за веревкой, — крикнул его дядя, — вытащите ее!

Он не знал, что мальчик был рядом с нами, под нами, что он уже выскользнул из моих рук, которые всеми силами старались его удержать, что уже… О Боже, уже… вода начинала окрашиваться в красный цвет от его крови.

Да, да, сказал я дяде. Да, я выплачу компенсацию. Оплачу все, о чем они меня попросят. Это была моя вина, ошибочное суждение. Я не понял. Да, я оплачу каждый пункт, который он сочтет нужным включить в список. Я телеграфирую в мой лондонский банк, возможно, мне поможет британский консул, что-нибудь посоветует. Если я не сумею сразу собрать деньги, то буду выплачивать столько-то в неделю, столько-то в месяц, столько-то в год. Да, всю оставшуюся жизнь я буду продолжать выплачивать, буду поддерживать лишившихся близкого человека, ибо то была моя вина, я согласен, это была только моя вина.

Допущенная мною ошибка была причиной несчастного случая. Британский консул сидел рядом со мной и слушал объяснения дяди, который держал в руках записную книжку и пачку счетов.

— Этот джентльмен уже две недели снимает у меня квартиру, и мой племянник каждый день приносит ему завтрак. Он приносит цветы. Приносит кофе и булочки. Он настаивает, чтобы мой племянник ухаживал только за ним и ни за кем другим. Этот джентльмен очень привязан к моему мальчику.

— Это правда?

— Да, это правда.

Похоже, что за освещение полагалась дополнительная плата. И за отопление ванной. Ванну надо было особым способом отапливать снизу. Мужчине требовалось время на то, чтобы прийти и починить ставню. Мальчику, сказал он консулу, чтобы приносить мне завтрак и до полудня не ходить в кафе. А время, на которое он взял отгул в воскресенье? Он не знал, готов ли джентльмен оплатить эти пункты.

— Я уже сказал, что за все заплачу.

Вновь справились с записной книжкой, и всплыли поломка мотора на катере, цена водных лыж, которые невозможно починить, оплата судна, которое отбуксировало нас в Венецию, отбуксировало с Ганимедом, лежавшим без сознания у меня на руках, и вызов по телефону машины скорой помощи. Один за другим он прочел все эти пункты по записной книжке. Оплата медицинских услуг, гонорар врача, гонорар хирурга.

— Джентльмен утверждает, он за все заплатит.

— Это правда?

— Это правда.

Желтое лицо над темным костюмом казалось еще более жирным, чем раньше, распухшие от слез глаза косо смотрели на консула.

— Этот джентльмен, он пишет своему другу в Лондон про моего племянника. Может быть, там его уже ждет работа, работа, которую он не может принять. У меня есть сын, Беппо, мой сын тоже очень хороший мальчик, этот джентльмен его знает. Джентльмен так любит этих мальчиков, он следует за ними до дома. Да, я вижу это собственными глазами, он следует за ними до дома. Беппо хотел бы поехать в Лондон вместо своего несчастного брата. Может быть, джентльмен это устроит? Он снова писать своему другу в Лондон?

Консул осторожно кашлянул.

— Это правда? Вы следовали за ними до их дома?