И он придержал дверь, давая Доне пройти, затем повернулся к гостям:

— Даю вам пять минут, но не больше. Пьер Бланк, Жюль, Люк, Уильям — присмотрите за джентльменами, пока они будут разоблачаться. А мы с ее светлостью обсудим происшествия сегодняшнего дня.

Вслед за Доной он прошел в гостиную и закрыл за собой дверь.

— Ты была неотразима, — воскликнул он, — когда с гордой улыбкой стояла во главе стола. Смогу ли и я отплатить тебе, мой юнга? — отбросив шпагу и засмеявшись, он открыл ей объятия, и Дона бросилась в них.

— Отчего ты такой безрассудный? Как ты мог решиться на это, зная, что леса наводнены вооруженными людьми?

— Видишь ли, во всех моих начинаниях самое рискованное предприятие всегда оказывалось наиболее успешным. Кроме того, вот уже почти двадцать четыре часа, как я не целовал тебя. — Склонившись, он поцеловал ее.

— Что ты подумал, — прошептала Дона, — когда я не пришла к завтраку?

— У меня не было времени на раздумья. На заре меня разбудил Пьер Бланк и сообщил, что «La Mouette» села на мель и ее заливает водой. Можешь себе представить, что это был за дьявольский труд, когда мы ее чинили. А потом появился Уильям и сообщил о тебе.

— Но тогда ты еще не подозревал о том, что должно было произойти этой ночью?

— Нет, но у меня возникло дурное предчувствие. Мой матрос заметил на отмели вооруженного человека, затем на холме, у противоположного берега появился еще один. Мы знали, что бросаем вызов. Но им не удалось обнаружить «La Mouette». Они сторожили лес и реку, но не заглядывали в бухту.

— И тогда Уильям пришел во второй раз?

— Да, между пятью и шестью вечера. Он предупредил меня о готовящемся в Навроне званом ужине, и тогда я принял решение. Я предупредил Уильяма об опасности, но на обратном пути ему все-таки не удалось избежать встречи со стражниками.

— В течение всего ужина я не переставала тревожиться за него. Все представляла себе, как он, раненый, лежит без сознания на моей кровати.

— Тем не менее, он сумел подползти к окну, чтобы впустить нас, как и было условлено. Кстати, твои слуги заперты в кладовой для дичи — с кляпами во рту, связанные попарно спина к спине, как матросы с «Мерри Форчун». Хочешь получить назад свои безделушки? — Он полез в мешочек за ее драгоценностями, но Дона остановила его, покачав головой.

— Сохрани их для себя, — сказала она. — На память обо мне.

Француз молчал, глядя куда-то поверх ее головы и поглаживая ее локоны.

— Если все пойдет как задумано, то «La Mouette» отплывет через часа два. Пробоина заделана наспех, но заплата должна выдержать переход до французского берега.

— Как с погодой? — спросила Дона.

— Ветер попутный. Если он продержится, мы доберемся до Бретани меньше чем за восемнадцать часов. — Ласковым движением он снова дотронулся до ее волос. — У тебя нет на примете подходящего паренька, который бы отправился со мной?

Дона вскинула глаза: он больше не улыбался. Отодвинувшись от нее, он подобрал свою шпагу.

— Уильяма мне придется забрать с собой. Свою роль в Навроне он сыграл. Ваши домочадцы больше ничего о нем не услышат. Он хорошо служил тебе, ведь правда?

— Лучше не бывает.

— Если б не эта стычка с людьми Эстика, я бы оставил его тебе. Но теперь расправа будет короткой. Эстик повесит его без всяких колебаний. Кроме того, твой муж вряд ли оставит его в услужении.

Француз окинул взглядом комнату, на миг задержавшись на портрете Гарри. Затем он прошел к высокому окну и, отдернув занавески, распахнул его.

— Помнишь тот первый вечер, когда мы с тобой ужинали? — спросил он. — После ужина ты загляделась на огонь, и я нарисовал твой портрет. Ты ведь рассердилась на меня тогда?

— Нет, — грустно улыбнулась Дона, — я не рассердилась. Просто мне было неприятно оттого, что ты понял слишком много.

— Хочу тебе сказать, — вдруг выпалил Француз, — ты никогда не станешь настоящим рыболовом. Ты слишком нетерпелива. У тебя всегда будет запутываться леса.

Кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — резко отозвался Француз. — Что, джентльмены уже исполнили то, о чем я их просил?

— Да, месье, — ответил из-за двери Уильям.

— Прекрасно. Передай Пьеру Бланку, чтобы им связали руки за спиной и препроводили наверх, в спальни. Закройте двери за ними на ключ. Часа два они не смогут нам досаждать, этого будет вполне достаточно.

— Очень хорошо, месье.

— Да, Уильям!

— Слушаю, месье?

— Как твоя рука?

— Немного побаливает, но ничего серьезного.

— Вот и хорошо. Я хотел попросить тебя, чтобы ты отвез в карете ее сиятельство к песчаной косе на ближней стороне Коверака, в трех милях отсюда.

— Да, месье.

— Там ты будешь ожидать моих дальнейших приказаний.

— Понимаю, месье.

Дона озадаченно поглядела на Француза. Он подошел к ней вплотную со шпагой в руке.

— Что ты собираешься предпринять? — недоуменно спросила она.

Он медлил с ответом. Глаза его потемнели и больше не смеялись.

— Помнишь наш разговор в бухте этой ночью? — ответил он вопросом на вопрос.

— Да, — кивнула Дона.

— Ты согласилась, что побег для женщины возможен только на один час или на один день, но не навсегда.

— Да.

— Когда сегодня утром Уильям принес мне известие о том, что ты уже не одна, я понял: на смену фантазиям пришла реальность, и бухта больше не будет служить нам убежищем. С этого момента «La Mouette» должна будет плавать в других водах и искать для себя новое укрытие. Но все равно она останется свободной, и люди на ее борту тоже будут свободны, и только хозяин шхуны оказался пленником.

— О чем ты? — не поняла Дона.

— Я говорю о том, что я привязался к тебе, как и ты ко мне. С самого начала я знал, что это произойдет. Когда зимой я лежал в твоей комнате, заложив руки за голову, и смотрел на твой угрюмый портрет, я говорил себе: эта — и никакая другая. Потом ждал, потому что знал — наш час придет.

— А дальше? — спросила Дона.

— Дальше? Дальше я думаю, что ты — легкомысленная и равнодушная ко всему в мире Дона, разыгрывавшая в Лондоне сорванца, — ты тоже знала, что где-то, бог знает где, в какой стране, под каким именем, скрывается тот, кто составляет половину твоей души и тела. Без него ты пропала бы, как былинка, подхваченная ветром.

Дона медленно подошла к нему и приложила свою ладонь к его глазам.

— Все, — проникновенно шепнула она, — все, что ты чувствуешь, — чувствую и я. Я чувствую каждую твою мысль, твое желание, настроение… Но сейчас уже слишком поздно. Мы ничего не можем поделать. Ты и сам говорил мне об этом.

— Я говорил это вчера ночью, — хрипло сказал он. — Тогда мы не ждали ни бед, ни забот. Мы были вместе, и до утра оставалась еще целая вечность. В таком положении мужчина может позволить себе не заглядывать в будущее, потому что настоящее — в его руках. Знаешь, Дона, когда мужчина влюблен, он стремится освободиться от оков этой любви и становится жестоким.

— Да, — подумав, согласилась Дона. — Я знаю. Я всегда знала это. Но не каждая женщина способна на то же самое.

— Нет, далеко не каждая. — Он достал из мешочка браслет и защелкнул его на запястье Доны. — И вот, когда наступило утро, когда тебя уже не было рядом со мной, ко мне пришло понимание. Да, да, я понял, что побег невозможен и для меня тоже. Я почувствовал себя узником, закованным в глубокую темницу.

Дона взяла его руку и приложила к своей щеке.

— Весь этот долгий день ты много работал, между бровей у тебя залегла морщинка — это от сосредоточенности и погруженности в свое дело… Скажи, а потом, когда вы закончили ремонт, ты принял какое-нибудь решение?

Он отвел взгляд от нее к открытому окну.

— Мое решение?.. Ты Дона Сент-Коламб, жена английского баронета, мать двоих детей. А я — француз, преступник, отщепенец, враг твоих друзей. Решение должна принять ты, Дона, а не я. — Он решительно пересек комнату, но у окна оглянулся. — Я попросил Уильяма отвезти тебя в маленькую бухту среди скал Коверака. У тебя будет время решить, чего ты хочешь. Если я, Пьер Бланк и остальные вернемся на корабль целыми и невредимыми, и «La Mouette» отойдет с приливом, то на восходе солнца мы будем у берегов Коверака. Я высажусь в лодке на берег, чтобы выслушать твое решение. Но если с рассветом ты не увидишь никаких признаков «La Mouette», значит, моим планам помешали. Тогда, возможно, Годолфин наконец получит возможность вздернуть ненавистного Француза на самом высоком дереве в своем парке. — Он улыбнулся и шагнул на террасу. — Я всегда любил тебя, Дона, во всех твоих проявлениях. Но, кажется, сильнее всего я любил тебя, когда ты перегнулась через борт «Мерри Форчун» — с окровавленным лицом, в прилипшей к телу от дождя, разорванной одежде… — С этими словами он повернулся и исчез во тьме.

Дона стояла тихо, не шевелясь, прижимая к груди руки. Наконец она очнулась и поняла, что она одна. В руках у нее были рубиновые серьги и колье.

На столе по-прежнему стояли праздничная посуда, чаши с фруктами, серебряные кубки и бокалы. Стулья были отставлены, словно гости, отужинав, только что поднялись и удалились. Но во всем этом был какой-то заброшенный вид, как в натюрморте, написанном художником-любителем, не сумевшим вдохнуть жизнь в свое произведение.

Дона повернулась к ступеням парадной лестницы и уже положила руку на перила, как вдруг тихий звук с галереи привлек ее внимание. Подняв голову, она увидела на галерее Рокингэма. Не мигая, он смотрел на нее своими узкими хищными глазами.

Глава 20

Казалось, он стоял на галерее целую вечность, не сводя с нее глаз, потом медленно спустился вниз. Дона попятилась и, нащупав край стола, села на стул. На Рокингэме были только штаны и рубашка, на которую с лица стекала кровь. Кровь была и на ноже, зажатом в его руке. И тогда Дона поняла — что-то произошло. Где-то наверху, возможно в одном из темных коридоров, лежит раненый или убитый матрос из команды «La Mouette», может быть, это Уильям.