— Куда мы едем? — захныкала Генриетта. Зажав руками платье, чтобы не измазать, она с отвращением пересела на другое место. — Скоро все это кончится, когда мы будем дома?

— Мы едем в другой дом, — сказала Дона. — Новый дом, гораздо лучше прежнего. Там вы сможете бегать по лесу и пачкать одежду сколько вам вздумается. Пруэ не станет ругать вас, ведь там это не будет иметь никакого значения.

— Я не хочу пачкать одежду! Хочу домой! — всхлипнула Генриетта. Она с упреком поглядела на Дону. Дорога, необычные впечатления утомили ее. Она расплакалась. Следом за ней и Джеймс, всегда такой довольный и безмятежный, разинул рот и громко заревел.

— Не плачьте, мои крошки! Не плачьте, золотые мои! Да они терпеть не могут этих колючих изгородей и гадких канав! — воскликнула Пруэ, заключая их в объятия.

Превозмогая муки совести, Дона вскочила на ноги и смахнула остатки еды.

— Нам пора продолжать путь, но без слез, умоляю вас, — сказала она тихо.

Они снова тронулись в путь. В воздухе к аромату яблоневого цвета примешивался запах мхов и торфа с отдаленных вересковых пустошей. Откуда-то из-за холмов тянуло влажным дыханием моря. Забыть детские слезы, жалобы Пруэ, поджатые губы кучера, забыть встревоженные, потрясенные глаза Гарри, узнавшего о ее решении. Все забыть…

— Но почему, Дона? Что я сделал? Что я такого сказал? Разве ты не знаешь, как я обожаю тебя? — говорил Гарри, когда она уезжала.

Стереть все это из памяти. Существует лишь настоящее. Она улыбается солнцу, ветру, она счастлива. Она предала себя, и вот наступил кризис. Она бежала от этой чуждой ей жизни, которую они вели. Ее ждет одиночество, но ей оно желанно…

— Поезжай в Наврон. Поезжай обязательно, если ты хочешь этого, — мрачно ответил Гарри. — Я отдам распоряжение, чтобы там приготовились к твоему приезду: убрали дом, наняли слуг. Но я не пойму, отчего так внезапно? Почему ты раньше ни слова не говорила о своем желании? Почему мне нельзя поехать с тобой?

— Да потому, что я хочу быть одна. У меня такое состояние, что, будь мы вместе, я изведу и тебя, и себя, — взорвалась Дона.

— Я не понимаю, — снова затянул Гарри. Лицо его было замкнуто, глаза смотрели угрюмо. В отчаянии Дона попыталась объяснить свое настроение.

— Ты помнишь птичник моего отца в Хэмпшире? — спросила она. — Птиц там хорошо кормили, они могли летать по клетке. Но однажды я выпустила коноплянку, и она взмыла из моих рук прямо к солнцу.

— Ну и что из этого? — усмехнулся Гарри, заложив руки за спину.

— То, что я на нее похожа. Перед тем как взлететь, она должна была чувствовать то же, что и я сейчас, — сказала Дона и отвернулась.

Она улыбнулась, хотя была совершенно искренна. Гарри был явно сбит с толку, растерян. Он стоял в белой ночной рубашке и глядел на нее, ничего не понимая. Милый, бедный, она-то его могла понять. Он лег в постель.

— Проклятие, Дона! Ты умеешь быть дьявольски хитрой, если тебе это нужно, — сказал он, отвернувшись к стенке.

Глава 3

Шпингалет, до которого давным-давно никто не дотрагивался, никак не поддавался. Наконец ей удалось распахнуть окно. В комнату ворвался свежий воздух и солнечный луч света. «В комнате пахнет, как в склепе», — подумала Дона и вдруг в отблеске солнечных лучей на оконном стекле увидела отражение камердинера. Он с любопытством разглядывал ее и, кажется, улыбался. Дона быстро обернулась, но на лице камердинера уже застыло спокойное и почтительное выражение. Это был невысокий худощавый человечек с крошечным ртом и бледным до странности лицом.

— Не могу припомнить вас, — обратилась к нему Дона. — Когда мы приезжали в прошлый раз, вас здесь не было.

— Да, миледи.

— Тогда прислуживал старик, не помню его имени, у него еще был ревматизм во всех суставах. Еле мог передвигаться. Где он теперь?

— В могиле, миледи.

— Вот как… — Она прикусила язык и снова отвернулась к окну.

— Значит, потом его заменили вы? — не оглядываясь, спросила Дона.

— Да, миледи.

— Как вас зовут?

— Уильям, миледи.

С каким необычным, будто иностранным, акцентом разговаривают эти корнуэльцы. Дона метнула взгляд через плечо и застала ту же тихую улыбку, которую уловила в оконном отражении.

— Сожалею, но мы доставим вам много хлопот. Этот дом… Он, конечно, слишком долго был заперт? Такая кругом пыль, грязь. Вы не замечаете этого?

— Отчего же, заметил, миледи. Но поскольку ваша светлость не наезжали в Наврон, мне было жаль тратить силы на уборку комнат. Трудно гордиться своей работой, когда никто тебя не хвалит.

— Вот как? — Этот разговор начал развлекать Дону. — Вы полагаете, что праздная хозяйка делает ленивым и слугу?

— Разумеется, миледи, — подтвердил он, приводя ее в некоторое замешательство.

Дона принялась расхаживать по длинной зале. Она трогала пальцем стертую бесцветную обивку кресел, проводила рукой по резьбе на камине, разглядывала портреты на стенах. На одном из портретов, кисти Ван Дейка, был изображен отец Гарри — на редкость унылая физиономия. Она взяла в руки миниатюру с изображением Гарри. Таким он был за год до их свадьбы — юным, напыщенным… Она отложила миниатюру в сторону, подальше от пристальных глаз дворецкого — все-таки он подозрительная личность! Затем обратилась к нему:

— Пожалуйста, проследите, чтобы каждая комната в доме была убрана и вымыта, серебро почищено, в комнатах должны быть цветы. Словом, чтобы все было в порядке, так, будто хозяйка никогда не уезжала из замка, а жила здесь долгие годы.

— Это доставит мне особое удовольствие, миледи, — поклонившись, сказал дворецкий и вышел из комнаты.

Дона была раздосадована, ей показалось, что он подтрунивает над ней — не явно, а исподтишка, она видела усмешку в уголках его глаз.

Дона вышла на лужайку перед домом. Садовники подстригали траву, выравнивали живые изгороди. Делали они это в спешке, начав, видимо, работу после того, как пришло известие о ее прибытии. Бедняги, она понимала их растерянность. Она нагрянула неожиданно, перевернув сонный уклад их жизни, мешает им и этому чудаковатому Уильяму предаваться лени. Но теперь конец запустению, она наведет здесь порядок.

Из открытого окна в другой части дома доносились недовольный голос Пруэ, требующей горячей воды, и рев Джеймса. Бедненький, зачем его умывать, переодевать? Почему бы не оставить его в покое и не уложить побыстрее спать, завернув в одеяло?

Она прошлась по дорожке между деревьями, которую запомнила с прошлого своего приезда. Да, память ей не изменила, внизу действительно текла река, сияющая и безмолвная. Солнце еще стояло над ее зеленоватыми водами, легкий ветерок волновал их поверхность. Раздобыть бы лодку и поплыть в ней к морю! Надо сказать об этом Уильяму… Джеймс тоже поедет, они станут брызгаться, промокнут насквозь, а потом будут наблюдать, как рыбы выпрыгивают из воды и морские птицы, крича, кружат над ними.

Вот оно, счастье, — убежать от всего, вырваться на свободу! Даже не верится, что целых триста миль пролегли между ней и улицей Сент-Джеймс. Как далеко все это: «Лебедь», смрадный Хеймаркет, многозначительная и подловатая улыбка Рокингэма, голубые укоряющие глаза Гарри… Сотни миль между ней и той, достойной презрения Доной, которая от злобы или от скуки выкинула жестокую шутку над графиней в Хемптон-Корте…

Они оставили тогда Гарри в «Лебеде»: он слишком нагрузился, чтобы разбираться в происходящем. Она натянула на себя штаны Рокингэма, закуталась в плащ, скрыла лицо маской и вместе с шумной компанией отправилась верхом на лошади. Им пришла в голову идея разыграть грабителей с большой дороги. Встретив карету графини, они вынудили кучера остановиться.

— Кто вы такие, что вам нужно? — вскрикнула испуганная насмерть старуха.

Рокингэм, давясь беззвучным смехом, спрятал лицо в конской гриве. Тогда Дона взяла на себя роль главаря шайки и ледяным тоном проговорила:

— Сотня гиней или ваша честь.

Несчастная графиня (ей, должно быть, уже под шестьдесят, муж лет двадцать как в могиле) дрожащей рукой нащупала в кошельке соверены. Трепеща от ужаса, что этот молодой распутник сбросит ее на землю и накинется на нее, она передала деньги Доне, стараясь заглянуть в скрытое под маской лицо.

— Рада бога, пощадите меня. Я очень стара и очень устала, — произнесла она с трудом.

Стыд и раскаяние обожгли Дону. Она вернула кошелек, повернула коня и помчалась назад в город. Слезы унижения застилали ей глаза, отвращение к себе переполняло ее душу. Сзади неслись крики скакавшего вдогонку Рокингэма:

— Что произошло, черт побери? В чем дело?!

Но Дона только пришпоривала коня. Гарри, которому все произошедшее представили как обычную поездку верхом в Хемптон-Корт при луне, с трудом добрался до дому. Увидев на пороге жену, одетую в штаны его лучшего друга, он вытаращил глаза.

— А что, сегодня маскарад? Я и позабыл, — с трудом выговорил он. — Король присутствовал?

— Да пропади все пропадом! Все кончено! Понятно? Раз и навсегда. Я уезжаю!

Потом в спальне тянулся бесконечный спор, за ним последовала бессонная ночь. Утром просил принять Рокингэм, но Дона отказала. Кого-то послали в Наврон предупредить о ее приезде. Начались приготовления. Наконец она уехала, и вот теперь здесь в тишине и одиночестве. Невероятно — но свободна!

Солнце скрылось за деревьями, внизу, над рекой, тускло угасал закат. Грачи поднялись в воздух, парами кружа вокруг своих гнезд. Из труб тонкими голубыми струйками поднимался дым.

Уильям зажег свечи. Ужинали поздно. Но в дальнейшем она установит свой распорядок… Дона в белом платье с рубиновым ожерельем вокруг шеи сидела во главе длинного стола, поглощая с удовольствием все, что ей подавали. Уильям, весь в темном, стоял позади нее и молча ожидал приказаний.