– Как твоя рука?

– Побаливает, месье, но я стараюсь не обращать внимания.

– Ты сможешь отвезти ее светлость на песчаную отмель в трех милях от Коуврэка?

– Конечно, месье.

– Хорошо. После этого оставайся там и жди меня.

– Понимаю, месье.

Дона с удивлением взглянула на него:

– Что ты задумал?

Он подошел к ней, сжимая в руке шпагу, – глаза его потемнели, улыбка сбежала с лица. Помолчав минуту, он спросил:

– Ты помнишь наш последний разговор у ручья?

– Да.

– Помнишь, как мы оба решили, что у женщин нет выхода? Что если женщина и может убежать от себя, то только на день или на час?

– Помню.

– Сегодня утром, когда Уильям принес известие о приезде твоего мужа, я понял, что сказка кончилась: ручей больше не сможет стать нашим убежищем. «Ла Муэтт» должна искать себе другую стоянку. И хотя корабль по-прежнему волен плыть куда захочет, а команда его по-прежнему вольна распоряжаться собой, их капитан теперь навсегда привязан к этим местам.

– Почему? – спросила она.

– Потому что здесь живешь ты. Потому что мы оба не можем друг без друга. Я знал об этом с самого начала, еще когда приезжал сюда зимой. Я лежал в твоей кровати, закинув руки за голову, смотрел на твое холодное лицо на портрете и, улыбаясь, думал про себя: «Это она». Я ждал, просто ждал, ничего не предпринимая, твердо зная, что рано или поздно наше время обязательно придет.

– Вот как? – переспросила Дона.

– А разве ты не чувствовала то же самое, пируя в лондонских тавернах в окружении приятелей своего мужа? Разве, притворяясь беспечной, равнодушной, разочарованной, ты не знала, что где-то, неизвестно в каком краю, неизвестно в каком обличье, живет тот единственный нужный тебе человек, без которого твоя жизнь пуста и легковесна, как соломинка на ветру?

Она подошла поближе и прикрыла ему глаза ладонями.

– Да, – сказала она, – да, ты прав. Все, что происходило с тобой, происходило и со мной. Я узнаю каждое слово, каждый жест, каждое мимолетное движение души. Но сейчас слишком поздно. Мы бессильны что-либо изменить. Ты сам вчера это говорил.

– Я говорил это, когда мы были вместе, когда нам ничто не угрожало и до рассвета было еще далеко. В такие минуты человек не думает о будущем, он живет настоящим, и чем меньше у него надежд, чем опасней его положение, тем сильней радость бытия, тем пронзительней испытываемое им наслаждение. Любовь – это тоже бегство, Дона. Благодаря ей мужчина забывает не только о грядущих бедах, но и о себе самом.

– Я знаю, – сказала она. – Я чувствовала это всегда. Но женщины, к сожалению, устроены иначе.

– Да, – согласился он, – женщины устроены иначе.

Он достал из кармана браслет и надел ей на руку.

– Утром, – продолжал он, – когда рассвело и над ручьем поднялся туман, а ты по-прежнему не возвращалась, я вдруг испытал какое-то странное ощущение – не разочарование, нет, а скорей отрезвление. Я понял, что бегство для меня теперь так же невозможно, как и для тебя. Я стал узником, закованным в цепи и брошенным в глубокую темницу.

Она взяла его руку и прижалась к ней щекой.

– И ты пошел на корабль, – сказала она, – и работал весь день, не разгибая спины, работал и молчал, и на лице твоем застыло упрямое и серьезное выражение, которое я так хорошо знаю. А потом работа была окончена и настало время принимать решение. Что же ты решил тогда?

Он отвернулся и посмотрел в распахнутое окно.

– Что бы я ни решил, – медленно проговорил он, – ничего уже не изменится. Дона Сент-Колам останется Доной Сент-Колам, женой английского баронета и матерью двоих детей, а я – французским пиратом, разбойником и грабителем, злейшим врагом твоей страны. Так что, как видишь, Дона, решать нужно не мне, а тебе.

Он подошел к балконной двери и остановился, глядя на нее через плечо.

– Поэтому я и попросил Уильяма отвезти тебя на мыс в Коуврэке. Я хотел, чтобы ты могла подумать. Если нам удастся прорваться сквозь заслон часовых, быстро поднять паруса и вместе с отливом выйти в море, то в Коуврэк мы попадем на рассвете. Я подплыву на лодке к мысу, и ты скажешь мне свой ответ. Если же до полудня от нас не будет никаких вестей, значит мои планы сорвались и Годолфин сможет наконец осуществить свое заветное желание – вздернуть ненавистного француза на самом высоком дереве своего парка.

Он улыбнулся и шагнул на террасу.

– Я помню каждую минуту, проведенную с тобой, Дона, – сказал он, – но одна дорога мне больше всего. Та, когда мы стояли вдвоем на палубе «Удачливого», а над головой у нас свистели пули. По лицу у тебя текла кровь, рубашка промокла насквозь, но ты смотрела на меня и улыбалась.

Он повернулся и исчез в темноте.

Прошла минута, другая, а она все смотрела ему вслед, сжимая руки перед собой. Наконец, очнувшись, словно после долгого сна, она обернулась и увидела, что комната пуста, француз ушел, оставив ей серьги и ожерелье. В открытую дверь пахнуло свежим ветром, свечи на стене замигали. Дона машинально закрыла створки и задвинула щеколду. Затем подошла к двери столовой и широко распахнула ее.

На столе по-прежнему громоздилась посуда: тарелки, блюда, вазы, до краев наполненные фруктами. Стулья были отодвинуты, как будто гости, отужинав, удалились в соседнюю комнату. На всем лежал странный отпечаток заброшенности. Посуда, фрукты, пролитое на скатерть вино казались неживыми, ненастоящими, словно натюрморт, написанный неумелой рукой. На полу, уткнувшись мордами в лапы, лежали два спаниеля. При ее появлении Герцогиня подняла голову и неуверенно заскулила. Перед уходом кто-то из матросов, очевидно, начал тушить свечи, но в спешке не довел дело до конца: три свечи по-прежнему загадочно мерцали на стене, роняя на пол капли воска.

Одна из них погасла на глазах у Доны, две другие продолжали тускло мигать. Матросы выполнили приказ своего капитана и удалились. Сейчас они, должно быть, уже пробираются через лес к ручью, и он идет вместе с ними, сжимая в руке шпагу. Часы на конюшне пробили один раз; высокий, звенящий звук разнесся по воздуху, словно эхо церковных колоколов. Дона подумала о гостях, запертых наверху в спальнях, – беспомощных, полураздетых, со связанными руками, с искаженными от злобы лицами. Только Гарри, наверное, как ни в чем не бывало безмятежно похрапывает на полу – рот открыт, парик съехал набок, – пираты пиратами, а после сытного ужина, как известно, не мешает немного вздремнуть. Уильям, очевидно, поднялся к себе, чтобы перевязать рану. В душе ее шевельнулось раскаяние – как она могла забыть о нем! Она двинулась к лестнице и уже положила руку на перила, когда внимание ее вдруг привлек какой-то звук, донесшийся сверху. Она подняла голову: на галерее стоял Рокингем. Лицо его пересекал шрам, узкие глаза смотрели на нее без улыбки, в руке поблескивал нож.

20

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он сдвинулся с места и, не отрывая от нее глаз, стал спускаться вниз. Он подходил все ближе и ближе. Дона попятилась, нащупала за спиной стул и села. Он был без камзола, на рубашке алели пятна крови, кровь виднелась и на ноже, который он держал в руке. Дона мгновенно поняла, что случилось. Где-то там наверху, в одном из темных коридоров, лежал сейчас смертельно раненный или убитый человек – один из матросов «Ла Муэтт», а может быть, даже Уильям. Пока она предавалась воспоминаниям в гостиной, разглядывая свои драгоценности, наверху в тишине и во мраке шла ожесточенная схватка.

Рокингем уже спустился с лестницы и, все так же пристально глядя на нее своими узкими кошачьими глазами, подошел к столу и уселся за дальним концом на месте Гарри. Нож он положил перед собой на тарелку.

Помолчав несколько секунд, он заговорил. Голос его звучал почти спокойно, что совершенно не вязалось с новым, странным выражением, появившимся на его лице. Ей казалось, что перед ней уже не тот Рокингем, с которым она веселилась в Лондоне и разъезжала верхом по Хэмптон-Корту и которого в глубине души презирала за суетность и тщеславие, а жестокий и опасный враг, способный причинить много неприятностей и бед.

– Я вижу, вы получили назад свои драгоценности, – произнес он.

Она пожала плечами – пусть думает что хочет. Главное – разузнать его замыслы, выяснить, что он собирается делать.

– И что же вы отдали взамен? – продолжал он.

Она начала вдевать серьги, следя за ним из-под руки. Его неотступный взгляд раздражал и пугал ее. Чтобы хоть как-то отвлечь его внимание, она проговорила:

– Что с вами, Рокингем? Отчего вы вдруг сделались так серьезны? Разве сегодняшняя шутка не доставила вам удовольствия?

– Вы правы, – ответил он, – я получил огромное удовольствие, наблюдая за тем, как дюжина мужчин послушно снимает штаны и расстается с оружием, напуганная горсткой шутников. Это напомнило мне наши похождения в Хэмптон-Корте. Но потом я заметил взгляды, которые Дона Сент-Колам бросала на главного шутника, и мне стало не до смеха.

Дона облокотилась на стол и положила подбородок на руки.

– Почему же? – спросила она.

– Потому что в эту минуту я понял все, что не давало мне покоя с самого приезда: и этот странный лакей, несомненно подосланный французом, и ваше непонятное расположение к нему, и загадочные прогулки по лесу, и отсутствующий взгляд, которого я никогда не замечал у вас раньше… Да-да, я вдруг понял, почему вы стали так безразличны и ко мне, и к Гарри, и ко всем остальным мужчинам. Вас интересовал теперь только один человек – тот, кто явился сегодня в Нэврон.

Он произнес это очень тихо, почти шепотом, но глаза его, устремленные на нее, излучали откровенную ненависть.

– Ну что? – спросил он. – Будете все отрицать?

– Нет, – ответила она, – я не собираюсь ничего отрицать.

Он, словно невзначай, взял с тарелки нож и принялся водить им по столу.

– А вы понимаете, чем это вам грозит? – произнес он. – Если истина выплывет наружу, вам не избежать тюрьмы, а может быть, даже виселицы.