– В Бретани. Он ведь тоже бретонец – по матери. Разве он вам не рассказывал?

– Нет.

– Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?

– Да, но я приняла его за корнуолльский.

– Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет – расскажет сам.

– А почему он не плавает вместе с вами?

– О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.

– И поэтому он, с благословения своего хозяина, решил устроиться в Нэвроне?

– Совершенно верно.

– И теперь бедным корнуолльцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам – не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью… И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.

– Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.

– То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.

– Что же вас удержало?

– Побоялась его шокировать.

– Французов почему-то всегда – совершенно незаслуженно – обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.

Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза… Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, – женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.

– Не слишком лестная характеристика, – проговорила она наконец.

– Я в этом не виноват.

– Вы сделали меня старше, чем я есть.

– Возможно.

– И рот получился чересчур капризным…

– Ничего не поделаешь.

– И брови нахмурены…

– Верно.

– Нет, не нравится мне этот портрет.

– Ну что ж, очень жаль. А я, признаться, надеялся, что смогу когда-нибудь бросить пиратство и заняться писанием портретов.

Она протянула ему рисунок и увидела, что он смеется.

– Женщины не любят, когда им говорят правду в глаза, – проговорила она.

– Конечно, этого никто не любит, – откликнулся он.

Она поторопилась переменить тему:

– Теперь я понимаю, почему ваши вылазки оканчиваются удачно: вы все стараетесь довести до конца. Это заметно и по вашим рисункам – вам удается схватить самую суть.

– Я тоже иногда ошибаюсь, – проговорил он. – Что касается этого портрета, я всего лишь хотел передать настроение, которое увидел на лице своей модели. Если бы я застал ее в другой момент, – например, когда она играет с детьми или просто отдыхает, радуясь вновь обретенной свободе, – возможно, портрет получился бы иным. И не исключено, что тогда вы обвинили бы меня в приукрашивании действительности.

– Неужели у меня такая изменчивая внешность?

– Дело не в изменчивости. Просто на вашем лице отражается все, о чем вы думаете. Вы настоящая находка для художника.

– Возможно, но художнику в таком случае гордиться нечем.

– Почему же?

– Потому что главное для него – запечатлеть настроение, а сама модель его не интересует. Но когда настроение схвачено и перенесено на бумагу, расплачиваться приходится не ему, а модели.

– Думаю, что модели это пойдет только на пользу. Художник дает ей возможность взглянуть на себя со стороны, понять, какие черты ее характера не вызывают симпатии у окружающих, а от каких и вовсе не мешало бы избавиться.

И с этими словами он разорвал рисунок пополам, а потом еще и еще, на мелкие кусочки.

– Вот так, – сказал он, – и давайте забудем об этом. Я действительно вел себя бесцеремонно. Вы были правы, обвинив меня вчера в покушении на чужую территорию. Сегодня я снова допустил ту же ошибку. Простите. Пиратская жизнь отучает людей от хороших манер.

Он поднялся, и она поняла, что он собирается уходить.

– Это вы простите меня, – ответила она, – мне не следовало принимать это так близко к сердцу. Но когда я взяла в руки свой портрет, мне вдруг стало… стало стыдно, что кто-то смог увидеть меня такой, какой я слишком часто видела себя сама. У меня было такое ощущение, словно с меня сдернули одежду, выставив напоказ тайный изъян, который я старательно ото всех скрывала.

– Да, понимаю, – проговорил он. – Ну а если бы вы узнали, что у художника тоже есть изъян, и, может быть, еще более уродливый, чем ваш, – неужели вы и тогда стали бы его стыдиться?

– Напротив, – ответила она, – я почувствовала бы к нему симпатию… как к товарищу по несчастью.

– Вот видите.

Он снова улыбнулся и, повернувшись, направился к балконной двери.

– В этих краях есть примета, – проговорил он на ходу, – если восточный ветер начинает дуть, он не утихает несколько дней. Мой корабль поневоле обречен на бездействие, и мне не остается ничего иного, как заняться рисованием. Не согласитесь ли вы попозировать мне еще раз?

– А какое настроение вы теперь пожелаете запечатлеть?

– Выбирайте сами. Я только хочу напомнить, что отныне вы член нашей команды, и если вам вдруг покажется, что ваше бегство проходит не слишком весело, – добро пожаловать, ручей всегда готов принять беглецов.

– Хорошо, я запомню.

– В лесу много птиц, в реке много рыбы, в чаще много других ручьев. Вы сможете смотреть, слушать и узнавать новое, а это тоже неплохой способ убежать от себя.

– Вы его уже опробовали?

– Да, и нашел вполне пригодным. Благодарю за ужин. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

На этот раз он не стал целовать ей руку, а молча подошел к двери, переступил через порог и, не оглядываясь, двинулся по лужайке к лесу.

8

В комнатах было душно, – заботясь о здоровье супруги, лорд Годолфин приказал закрыть все окна и задернуть их плотными шторами, не пропускающими солнечных лучей. Сияние летнего дня могло утомить больную, от свежего воздуха ее бледные щеки побледнели бы еще больше. Нет, настоящий отдых, по мнению лорда и леди Годолфин, заключался в том, чтобы лежать на мягком диване в полутемной комнате, обмениваться ничего не значащими любезностями со знакомыми, вслушиваться в дремотное жужжание их голосов и вдыхать ароматы песочного торта, поданного на десерт.

«Все, хватит, – думала Дона, – больше никаких визитов. Пусть Гарри сам навещает своих друзей, если ему так хочется». И, притворившись, что гладит болонку, свернувшуюся у ее ног, она сунула ей кусок липкого теста, полученный недавно от хозяина. Хитрость ее не прошла незамеченной. Оглянувшись украдкой, она увидела, что к ней – о боже! – приближается сам лорд Годолфин с очередной порцией безвкусного десерта, который она, очаровательно улыбаясь и превозмогая отвращение, должна была тут же отведать.

– Если бы Гарри согласился оставить столицу и перебраться в Корнуолл, мы могли бы встречаться почаще, – промолвил лорд Годолфин. – Шумные сборища жене противопоказаны, ну а такие вот скромные дружеские пирушки пошли бы ей только на пользу. Очень жаль, что Гарри не сумел приехать, очень жаль.

Он самодовольно огляделся по сторонам, упиваясь ролью радушного хозяина. Дона изнеможенно откинулась на спинку стула и в сотый раз обвела взглядом комнату. Гости – их было человек пятнадцать или шестнадцать, – как видно, изрядно надоели друг другу за долгие годы и сейчас с вялым любопытством изучали новенькую. Дам в первую очередь интересовал ее наряд: модные длинные перчатки, небрежно брошенные на колени, шляпа с длинным пером, ниспадающим на правую щеку. Мужчины беззастенчиво разглядывали ее, как диковинку, выставленную в балагане. Кое-кто с тяжеловесной любезностью пытался расспрашивать о дворцовых интригах, о светских забавах, о новых увлечениях короля, наивно полагая, что гостья, прибывшая из Лондона, непременно должна быть в курсе всех королевских привычек и привязанностей. Дона не терпела пустых сплетен. Конечно, при желании она могла бы поведать им о пошлости и бессмысленности лондонской жизни, ставших для нее в последнее время просто непереносимыми; о нереальных, похожих на декорации улицах; о мальчишках-факельщиках, осторожно пробирающихся по грязным мостовым; о развязных щеголях, толпящихся у дверей кабаков, слишком громко хохочущих, слишком азартно горланящих песни; о хмельной, нездоровой атмосфере, окружающей человека с темными беспокойными глазами, насмешливой улыбкой и острым умом, вянущим в бездействии. Но она предпочитала молчать и отделываться вежливыми фразами о преимуществах деревенской жизни.

– Как жаль, что вы поселились в Нэвроне, – заметил кто-то. – Там, наверное, ужасно скучно, особенно после города. Если бы вы жили чуть-чуть поближе, мы могли бы вас навещать.

– Прекрасная мысль, – откликнулась Дона. – Гарри она наверняка очень понравилась бы. К сожалению, дорога в Нэврон совершенно разбита. Я еле-еле добралась до вас сегодня. Да и дети, знаете ли, отнимают почти все свободное время. Материнский долг для меня превыше всего.

Она с невинной улыбкой оглядела присутствующих, а перед глазами ее вдруг, неизвестно почему, встала лодка, замершая неподалеку от Гвика, снасти, брошенные на дно, и человек, спокойно поджидающий ее на скамье, – рукава рубашки закатаны до локтя, камзол брошен рядом.