Найо Марш - Фотофиниш

— Полагаю, вам было известно ее настоящее имя?

— Естественно. Пепитоне.

— Возможно, это вы помогли ей выбрать артистический псевдоним? Ведь Соммита практически означает «вершина»[63], так?

— Не я его выбрал. Мне этот псевдоним казался несколько экстравагантным. Она так не считала и настояла на своем. Можно сказать, что это было вполне оправданно.

— И правда можно. Но наверное, можно также сказать, что этот выбор был скорее вопросом точности, а не вкуса.

Синьор Латтьенцо тихонько захлопал в ладоши.

— Именно так и обстояло дело, — поаплодировал он.

— Маэстро, — сказал Аллейн, — я очень невежественен в этих вопросах, но я могу себе представить, что взаимоотношения между учителем и учеником бывают — или, по крайней мере, могут быть — очень близкими, очень интимными.

— Мой дорогой Аллейн, если вы намекаете…

— Нет, не намекаю. Даже не думал. Бывают близкие взаимоотношения, не окрашенные романтикой.

— Конечно. И позвольте заметить, что со стороны учителя было бы величайшей ошибкой позволить себе подобную привязанность к ученице. А кроме всего прочего, — с чувством прибавил он, — когда дама обладает темпераментом дикой кошки и аппетитом гиены, это было бы чистым безумием.

— Но все равно я предполагаю, что некая стерильная близость все же существует, не так ли?

Синьор Латтьенцо разразился довольно визгливым смехом.

— Стерильная близость, — повторил он. — Вы мастер подбирать mot juste, мой дорогой мистер Аллейн. Одно удовольствие проходить у вас допрос с пристрастием.

— Ну тогда скажите: слышали вы от нее что-нибудь о семейной вражде — о чем-то вроде вендетты между семейством Пепитоне и еще одним сицилийским кланом — Росси?

Синьор Латтьенцо не спеша достал сигарету и закурил. Он не смотрел на Аллейна.

— Я не интересуюсь подобными делами, — ответил он.

— Уверен, что нет; а она интересовалась?

— Можно сначала задать вам вопрос? Вы подозреваете, что это чудовищное преступление восходит к вражде между Пепитоне и Росси? Я думаю, что вы считаете именно так, иначе вы не поднимали бы эту тему.

— Что касается этого, — сказал Аллейн, — то тут вопрос лишь в том, чтобы приложить все усилия и не упустить никакие детали, пусть даже маловероятные. Мне сказали, что сама мадам Соммита боялась некоей угрожающей ей опасности и что она подозревала Филина в том, что он — агент или даже член семьи Росси. Мне незачем говорить вам, что Филин — это Марко. Мистер Реес наверняка уже сообщил вам об этом.

— Да. Но… вы думаете…

— Нет. У него очень надежное алиби.

— А!

— Я подумал, может быть, она доверила свои страхи вам?

— Вы, конечно, знаете о традиции omertà. Ее без зазрения совести, хоть и ошибочно, изображают в популярных книгах о мафиозных структурах. Я ожидал, что ей известно о предполагаемых связях ее отца с мафиозными элементами, хотя ее и постарались удалить из этой среды. Я удивлен, что она говорила о семействе Росси. Но не с добрым Монти, я уверен.

— Ничего конкретного. Но похоже, даже в общении с ним она то и дело упоминала, пусть и весьма туманно, о зловещих намерениях, стоящих за деятельностью Филина.

— Но помимо этого…

Синьор Латтьенцо внезапно умолк и очень пристально посмотрел на Аллейна.

— Она рассказала этому несчастному юноше? Так? Вижу, что так. Зачем?

— Кажется, она использовала это в качестве оружия, когда поняла, что он пытается от нее сбежать.

— А! В это можно поверить. Чтобы надавить на жалость. В это я могу поверить. Эмоциональный шантаж.

Синьор Латтьенцо встал и принялся беспокойно ходить по комнате. Он взглянул на залитый солнцем пейзаж за окном, сунул пухлые руки в карманы брюк, вынул, осмотрел их, словно за эту секунду они могли измениться; наконец он подошел к Аллейну и остановился.

— Я должен вам кое-что сказать.

— Хорошо.

— Вы, очевидно, знакомы с делом Росси.

— Не то чтобы знаком, нет. Но я действительно кое-что о нем помню.

Аллейн ни за что бы не подумал, что синьор Латтьенцо когда-либо продемонстрирует хоть малейшую степень смущения или потерю savoir-faire[64], но, похоже, сейчас произошло именно это. Он вставил в глаз монокль, посмотрел на что-то далекое справа от левого уха Аллейна и быстро заговорил высоким и резким голосом.

— У меня есть брат, — объявил он. — Альфредо Латтьенцо. Он Avvocato, выдающий адвокат, и в ходе исполнения своих профессиональных обязанностей он появлялся в некоторых делах, в которых был — э-мм — мафиозный элемент. Во время процесса над Росси, который, как вы знаете, стал в США cause célebre[65], он следил за этим делом по поручению представителя семьи Пепитоне. Кстати, именно через него Изабелла стала моей ученицей. Но это неважно. Его никогда не просили принять в этом более активное участие, но он все же… м-м… он все же узнал… м-м… как вы сказали бы, из надежного источника, об истоках и о дальнейшей истории вражды между двумя домами.

Он сделал паузу. Аллейн подумал, что было бы уместно сказать: странным образом вы меня заинтересовали. Пожалуйста, продолжайте ваш в высшей степени увлекательный рассказ. Однако он промолчал, и синьор Латтьенцо продолжил:

— Истоки, — повторил он. — То событие, которое и запустило всю эту до абсурда страшную вражду. Я всегда считал, что в этой семье должна быть корсиканская кровь. Мой дорогой Аллейн, я вот-вот подорву доверие моего брата, а доверие такого рода не подрывают.

— Думаю, я могу вас уверить, что не стану раскрывать источник, что бы вы мне ни рассказали.

— В конце концов, вам это может не показаться таким поразительным, каким кажется мне. Дело вот в чем. Событием, положившим начало вражде много, много лет назад, было убийство девушки из семьи Пепитоне ее женихом Росси. Он обнаружил адресованное ей страстное и откровенное письмо от любовника. Он заколол ее кинжалом в сердце в ночь после свадьбы.

Он замолчал. Казалось, он медлит перед каким-то словесным препятствием.

— Понятно, — сказал Аллейн.

— Это еще не все, — продолжил синьор Латтьенцо. — Это далеко не все. Убившим ее стилетом к ее телу было приколото письмо. Вот что я пришел вам рассказать. Теперь я уйду.

— С этого момента, — сказал Аллейн доктору Кармайклу, — было бы приятно сохранять бездействие. Я допишу свое досье и с притворно озабоченной улыбкой передам его инспектору Хэйзелмиру — бог даст, через пару часов или даже раньше.

— А вам не хочется покончить с этим делом самому, раз уж вы зашли так далеко?

— Да, Рори, — сказала Трой. — Разве тебе этого не хочется?

— Если бы сюда могли войти Фокс, Бейли и Томпсон, то да, наверное, мне хотелось бы. Это было бы, как выразился Ноэл Кауард[66], «une autre paire de souliers»[67]. Но действовать в одиночку, будучи связанным по рукам и ногам, искать ощупью, не имея полномочий — все это меня чертовски раздражало.

— Как думаете, что в первую очередь сделает тот, кто прибудет?

— Осмотрит тело и место происшествия. Он не сможет посмотреть на мои импровизированные отпечатки пальцев и фотографии, потому что они все еще находятся в чреве моей камеры, как выразился синьор Латтьенцо. Он сделает снимки сам.

— А потом?

— Возможно, устроит обыск в некоторых комнатах, а может, и во всех. Я предложил им привезти с собой ордер. Кстати, если уж мы об этом заговорили: ваши упражнения по уборке постелей принесли какие-нибудь плоды до или после эпизода с конвертом в золе?

— Никаких, — ответил доктор Кармайкл. — У Хэнли на прикроватной тумбочке лежит стопка книг: сверху Уайльд и Жид, снизу бульварное чтиво, но все книги с одним и тем же лейтмотивом.

— А у Бена Руби, — сказала Трой, — есть огромный альбом с вырезками из газет, все они красиво наклеены, подписаны и датированы, а все восторженные куски в отзывах подчеркнуты. Для цитирования в предварительной рекламе, я полагаю. Там есть и фотографии Филина с подписями, и письма поклонников в газету — негодующие и выражающие поддержку. Оказывается, существует всего семь фотографий, сделанных Филином в Европе, одна — в Америке и четыре — в Австралии, включая отретушированный снимок, опубликованный в The Watchman. Почему-то казалось — по крайней мере мне — что их было очень много. У синьора Латтьенцо на письменном столе лежит небольшая аккуратная стопка писем на итальянском языке. У мистера Рееса есть огромная цветная фотография в серебряной рамке: дива в оперном костюме, не знаю из какой оперы, но это точно не «Мадам Баттерфляй». А еще есть фотографии в рамках, на которых изображены довольно застенчивые, слегка чопорные гуляющие молодые люди в афинском музее. У него также есть чудесный выполненный сангиной[68] рисунок, изображающий обнаженного мужчину верхом на жеребце; готова поклясться, что это оригинал да Винчи. Неужели он настолько богат? Я в самом деле могу поклясться, что это не репродукция.

— Думаю, это вполне возможно.

— Надо же, какой он скрытный человек, — задумчиво сказала Трой. — Кто мог такого ожидать? Интересно, он его в самом деле ценит, или просто купил его потому, что он так дорого стоит? Как и дива, можно сказать.

— Возможно, это не совсем одно и то же, — сказал Аллейн.

— А ты придаешь большое значение тому, что рассказал синьор Латтьенцо? Я, конечно, не знаю, что именно он говорил.

— Он сообщил мне кое-что по секрету. Его рассказ придал всей сцене сильный итальянский колорит. Могу сказать только это. В остальном я нем как рыба.

— Рори, — спросила Трой, — а ты собираешься еще раз поговорить с Марией до приезда полиции?