— Думаешь, лучше мастерски побездельничать? — весело спросил Аллейн. — Может, ты и права.

Они отвернулись от окна и увидели, что Руперт сидит на краю подиума для модели и плачет.

Он обладал настолько поразительной мужской физической красотой, что в его слезах было что-то нереальное. Они лились по идеальным чертам его лица и были похожи на капли воды на греческой маске. Зрелище было печальное, но при этом нелепое.

— Дорогой мой, в чем дело? — спросила Трой. — Не хотите поговорить? Мы не станем об этом распространяться.

И он заговорил. Сначала бессвязно, то и дело прерывая свою речь извинениями: им незачем все это выслушивать; он не хочет, чтобы они думали, будто он навязывается; наверное, это им неинтересно. Бартоломью вытер слезы, высморкался, глубоко затянулся сигаретой и заговорил яснее.

Сначала он просто заявил, что «Чужестранка» никуда не годится, что он осознал это совершенно внезапно, и абсолютно в этом убежден.

— Это было ужасно. Я делал коктейли и вдруг, ни с того ни с сего, я понял. Ничто теперь не изменится: опера дрянь.

— А представление в тот момент уже обсуждалось? — уточнил Аллейн.

— У нее все было спланировано. Это должен был быть… ну, большой сюрприз. А самое отвратительное, — сказал Руперт, и его поразительно красивые голубые глаза расширились от ужаса, — я ведь считал, что все просто потрясающе. Как в сентиментальном фильме про то, как юный гений добивается успеха. Я был, как бы это сказать… в эйфории.

— Вы сразу ей об этом сказали? — спросила Трой.

— Нет, не сразу. Там были еще мистер Реес и Бен Руби. Я был… Понимаете, я был так раздавлен, или что-то вроде того. Я подождал, — сказал Бартоломью и покраснел, — до вечера.

— Как она это восприняла?

— Никак. То есть она просто не стала меня слушать. Она просто отмахнулась от моих слов. Она сказала… О боже, она сказала, что у гениев всегда случаются такие минуты — минуты, как она выразилась, божественного отчаяния. Она сказала, что у нее такое бывает. По поводу ее пения. А потом, когда я стал настаивать, она… ну, она очень рассердилась. И вы понимаете — у нее были на это причины. Все ее планы и договоренности. Она написала Беппо Латтьенцо и сэру Дэвиду Баумгартнеру, договорилась с Родольфо, Хильдой и Сильвией и со всеми остальными. И пресса. Знаменитости. Все такое. Я какое-то время упирался, но…

Он умолк, бросил быстрый взгляд на Аллейна и опустил глаза.

— Было и кое-что другое. Все сложнее, чем кажется по моему рассказу, — пробормотал он.

— Взаимоотношения между людьми иногда бывают ужасно трудными, да? — сказал Аллейн.

— И не говорите! — пылко согласился Руперт и выпалил: — Я, должно быть сошел с ума! Или даже заболел. Как будто у меня была лихорадка, а теперь она прошла, и… Я выздоровел, и мне остается лишь ждать завтрашнего дня.

— Вы в этом уверены? — спросила Трой. — А труппа и оркестр? Вам известно их мнение? А синьор Латтьенцо?

— Она заставила меня пообещать, что я не покажу ему оперу. Не знаю, показывала ли она ее сама. Думаю, показывала. Он, конечно же, сразу понял, что опера ужасна. А труппа еще как об этом знает. Родольфо Романо очень тактично предлагает внести изменения. Я видел, как они переглядываются. Они умолкают при моем появлении. Знаете, как они ее называют? Они думают, что я не слышал, но это не так. Они говорят, что это пошлая банальщина. Ох, — воскликнул Руперт, — ей не следовало этого делать! Это нечестно: у меня не было никакой надежды. Ни малейшего шанса. Боже, и ведь она заставляет меня дирижировать! И я буду стоять перед этими знаменитостями, размахивать руками словно чертова марионетка, а они не будут знать куда глаза девать от неловкости.

Воцарилось долгое молчание, которое наконец нарушила Трой.

— Так откажитесь, — энергично сказала она. — Плевать на знаменитостей, на всю эту суету и поддельную славу. Это будет очень неприятно и потребует большого мужества, но, по крайней мере, это будет честно. И к черту их всех. Откажитесь.

Бартоломью встал. Перед тем как прийти сюда, он купался, и его короткий желтый халат распахнулся. Трой заметила, что кожа у него абрикосового оттенка, а не цвета темного загара, и не огрубевшая, как у большинства любителей солнца. Он и правда весьма лакомый кусочек. Неудивительно, что Соммита в него вцепилась. Бедняжка, да он просто экземпляр для коллекции.

— Не думаю, — сказал Руперт Бартоломью, — что я трусливее прочих. Дело не в этом. Дело в ней — в Изабелле. Вы ведь видели вчера, какой она бывает. А тут еще это письмо в газете… Послушайте, она либо сорвется и заболеет, либо впадет в бешенство и убьет кого-нибудь. Предпочтительно, чтобы это был я.

— Ой, да перестаньте!

— Нет, — сказал он, — это не глупости. Правда. Она ведь сицилийка.

— Не все сицилийки — тигрицы, — заметил Аллейн.

— Такие как она — тигрицы.

Трой поднялась:

— Оставлю вас с Рори. Думаю, тут потребуется мужской шовинистический разговор. Посплетничайте.

Когда она ушла, Руперт вновь принялся извиняться. Что подумает о нем миссис Аллейн!

— Даже не думайте об этом беспокоиться, — сказал Аллейн. — Ей вас жаль, она не шокирована и, уж конечно, вы ей не докучаете. Я думаю, она права: как бы это ни было неприятно, вам, возможно, следует отказаться. Но боюсь, решение это придется принимать только вам, и никому другому.

— Да, но вы не знаете самого худшего. Я не мог говорить об этом при миссис Аллейн. Я… Изабелла… Мы…

— Вы любовники, так?

— Если это можно так назвать, — пробормотал Руперт.

— И вы думаете, что если выступите против нее, то вы ее потеряете? Дело в этом?

— Не совсем. То есть, конечно, я думаю, она меня вышвырнет.

— Это было бы так уж плохо?

— Это было бы чертовски хорошо! — выпалил он.

— Ну, тогда…

— Я не жду, что вы меня поймете. Я сам себя не понимаю. Сначала это было чудесно, просто волшебно. Я чувствовал себя способным на что угодно. Прекрасно. Бесподобно. Слышать, как она поет, стоять за кулисами театра, видеть, как две тысячи человек сходят по ней с ума, и знать, что выходы на поклон, цветы и овации — это еще не конец, что для меня все самое лучшее еще впереди. Знаете, как говорят про гребень волны? Это было прекрасно.

— Могу себе представить.

— А потом, после того… Ну, после того момента истины по поводу оперы, вся картина изменилась. Можно сказать, то же самое случилось и в отношении нее. Я вдруг увидел, какая она на самом деле, и что она одобряет эту чертову провальную оперу, потому что видит себя успешно выступающей в ней, и что никогда, никогда ей не следовало меня поощрять. И я понял, что у нее нет настоящего музыкального вкуса, и что я пропал.

— Тем более это причина… — начал было Аллейн, но Руперт перебил его, закричав:

— Вы говорите мне то, что я и сам знаю! Но я влип. По самые уши. Подарки — как вот этот портсигар. Даже одежда. Потрясающая зарплата. Поначалу я настолько погрузился в… наверное, можно назвать это восторгом… что все это не казалось мне унизительным. А теперь, хоть я и вижу все в истинном свете, я не могу выбраться. Не могу.

Аллейн молча ждал. Руперт Бартоломью встал. Он расправил плечи, убрал в карман свой ужасный портсигар и издал нечто похожее на смех.

— Глупо, правда? — сказал он, сделав печальную попытку говорить легко. — Простите, что я вас побеспокоил.

— Вы знакомы с сонетами Шекспира?

— Нет. А что?

— Есть один очень известный его сонет, который начинается со слов «Издержки духа и стыда растрата — вот сладострастье в действии»[16]. Думаю, это самое потрясающее описание ощущения деградации, которое сопровождает страсть без любви. По сравнению с ним La Belle Dame Sans Merci[17] — просто сентиментальный вздор. В этом и есть ваша беда, так ведь? С имбирного пряника облезла позолота, но съесть его все равно неудержимо хочется. И поэтому вы не можете решиться на разрыв.

Руперт сцепил кисти рук и кусал костяшки пальцев.

— Можно и так сказать, — ответил он.

Последовавшее за этим молчание нарушил внезапный гул голосов в патио внизу: восклицания, звуки, сопровождающие чей-то приезд, и безошибочно различимые музыкальные вскрики, которыми Соммита выражала приветствие.

— Это музыканты, — пояснил Бартоломью. — Я должен спуститься. Нам нужно репетировать.

II

К полудню усталость Трой, вызванная сменой часовых поясов, начала постепенно проходить, а с ней стало исчезать и ощущение нереальности окружающего. На смену этим чувствам пришло знакомое беспокойство, и, как всегда, оно выразилось в сильном желании взяться за работу. Они с Аллейном обошли остров и обнаружили, что, если не считать вертолетной площадки и похожего на лужайку пространства перед фасадом с деревьями-часовыми, практически весь остров был занят домом. Умелый архитектор оставил небольшие участки девственного леса там, где они доставили бы гуляющим наибольшее удовольствие. Если подходить к дому спереди, от озера, то лес и сам дом помогали скрыть столб, провода от которого тянулись через озеро к поросшей деревьями отмели, вдававшейся в озеро на дальнем конце острова.

— Давай пока не будем думать, во что все это обошлось, — сказала Трой.

Они пришли к бассейну к одиннадцати часам. Там уже подавали напитки. В это же время прибыли два или три гостя и квартет музыкантов, которые оказались участниками Регионального оркестра Южного острова. Руперт старательно представил остальным гостям музыкантов — трех мужчин и одну даму, державшихся вместе и явно испытывавших благоговейный страх. Соммита, одетая в блестящий гладкий купальник, тактично прикрытый туникой, побеседовала с ними очень de haut en bas[18], а потом завладела Аллейнами, в особенности Трой: крепко взяв ее за руку, она подвела ее к двухместному дивану под балдахином и не отпустила ее руку даже после того, как они сели. Трой все это казалось ужасно неловким, но, по крайней мере, это дало ей возможность заметить выраженно асимметричное строение лица Соммиты: расстояние между углами тяжелого рта и уголками горящих глаз было больше с левой стороны. Верхняя губа была чуть темнее и слегка отличалась цветом от нижней. Для Кармен лучшего лица и не придумаешь, решила Трой.