Эдгар Аллан По - Эссе

Сам оконный проем занавешен  великолепным  алым  шелком  с  длинной  золотой бахромой, подбитым той же  серебряной  тканью,  из  которой  сделаны  шторы. Карнизов нет; складки занавеса (более острые,  чем  массивные,  и  создающие впечатление легкости)  спускаются  из-под  широкого,  богато  раззолоченного фриза, идущего вокруг всей комнаты там, где стены  соединяются  с  потолком. Занавеси раскрываются и задергиваются с  помощью  толстого  золотого  шнура, свободно обвивающего их и завязанного  легким  узлом;  нет  ни  булавок,  ни скрепок, ни других подобных приспособлений. Цвета занавесей и бахромы  -  то есть алый и золотой — повторяются всюду  и  определяют  характер  комнаты.

Саксонский ковер толщиною в полдюйма — того же алого цвета — украшен тем  же золотым шнуром, что на занавесях, расположенным так, что образует рельеф  из неправильных  изгибов,  словно  лежащих  один  на  другом.   Стены   оклеены глянцевитыми серебристо-серыми обоями, по  которым  разбросаны  мелкие  алые арабески несколько более бледного тона, чем господствующий цвет.  На  стенах много картин. Это преимущественно фантастические пейзажи  -  как,  например, волшебные гроты Стенфилда[4] или озеро «Мрачная Топь» Чапмена[5]. Есть, однако,  и три-четыре женских головки воздушной красоты — портреты в манере Салли. Тона картин -  теплые,  но  темные.  Здесь  нет  «блестящих  эффектов».  Во  всем чувствуется покой. Нет ни одной маленькой картины. Мелкие полотна  придают комнате тот пятнистый_ вид, который портит и многие произведения  живописи, чересчур выписанные. Рамы широки, но не глубоки,  украшены  богатой,  но  не филигранной резьбой и не  настолько,  чтобы  казаться  потускневшими.  Они сохраняют тон полированного золота. К  стене  они  примыкают  плотно,  а  не подвешены на шнурах. Последнее  часто  бывает  выигрышным  для  картины,  но портит общий вид комнаты.

Зеркало всего одно — притом не очень большое.  Оно почти круглое и висит так, чтобы не  отражать  обычные  места  для  сидения. Этими единственными сиденьями являются два больших и низких дивана  розового дерева, обитых алым шелком с золотыми цветами, и две легкие козетки того  же розового дерева. Есть и фортепиано (также розового дерева), открытое  и  без чехла.  Возле  одного  из  диванов  -  восьмиугольный   стол,   целиком   из великолепного мрамора с золотыми прожилками. На нем также  нет  покрывала  - достаточно одних занавесей. Четыре большие и роскошные севрские вазы, полные ярких цветов, занимают слегка закругленные углы комнаты. Высокий канделябр с небольшим античным светильником, в котором горит  душистое  масло,  стоит  у изголовья моего спящего друга. Несколько легких и изящных подвесных полок  с золотыми краями на алых шелковых шнурах с золотыми кистями  вмещают  две-три сотни богато переплетенных книг. Кроме этого,  нет  никакой  мебели,  только лампа Арганда под алым матовым абажуром,  свисающая  с  высокого  сводчатого потолка на тонкой золотой цепи, освещая все спокойным, но волшебным сиянием.

1840

(переводчик - Зинаида Александрова)

В своей поэзии и в темах своей прозы автор "Мелани" и "Нечто вроде приключения" несомненно имеет великое множество заслуг; однако ими в равной мере обладают и другие авторы - он разделяет их с Проктером, Хебером, Халлеком, Нилом, Хантом, Лэмом[7] и Ирвингом; тогда как стиль его прозы не только составляет особую категорию, но принадлежит ему "на правах единоличного владения", и, кроме него, туда не вступал еще никто.

А если какой-либо стиль давно уже выделяется своеобычностью и оригинальностью, мы, разумеется, должны искать его секрет не в какой-либо привычке или маньеризме, как склонны думать некоторые, не в остротах и каламбурах, не в искажении чьей-либо старой манеры - короче говоря, не просто в ловкости пера и трюках, которые наблюдательный подражатель всегда может проделать лучше самого фокусника, но в интеллектуальном своеобразии, которое, будучи неподражаемым, хранит от всякой опасности подражаний также и стиль, служащий для него средством выражения.

Такое своеобразие мы легко обнаруживаем в стиле м-ра Уиллиса. Мы прослеживаем его без труда, а добравшись до него, тотчас его узнаем. Это Фантазия.

Разумеется, фантазии существуют в большом количестве - хотя половина из них не подозревала, что они такое, пока не была уведомлена об этом теоретиками, - но та, о которой мы говорим, еще не получила официального признания, и мы просим м-ра Уиллиса простить нас, если мы позволим себе воспользоваться обсуждением его стиля как лучшим из возможных случаев и способов представить литературному миру эту нашу протеже.

"Фантазия, - говорит автор "Руководства к размышлению"[8] (который значительно удачнее руководил нашими размышлениями в своей "Женевьеве"), Фантазия комбинирует - Воображение создает". Здесь подразумевалось разграничение, и именно так это было понято; однако это - разграничение без реального различия, хотя бы только различия в степени. Фантазия создает не меньше, чем воображение, а в сущности, этого не делает ни та, ни другое. Новые концепции являются всего лишь необычными комбинациями. Человеческий ум не способен вообразить то, чего не существует, - если бы он это мог, он творил бы не только духовное, но и материальное, подобно богу. Могут сказать: "Однако ж мы воображаем гриффона, а ведь он не существует". Да, сам он, разумеется, не существует, но существуют его части. Он - всего лишь сочетание уже известных частей тела и свойств. Так обстоит со всем, что претендует на новизну, что представляется созданием человеческого ума, - его можно разложить на старые части. Такой проверки не выдерживает и самое смелое творение духа.

Мы могли бы провести между фантазией и воображением различие в степени, сказав, что второе - это первая в применении к более высоким предметам. По опыт показал бы ошибочность такого разграничения. То, чти ощущается как фантазия, остается ею, какова бы ни была тема. Никакая тема не поднимает фантазию до воображения. Когда Мура называют поэтом фантазии, это очень точно, он именно таков. Фантазией полна его "Лалла Рук"[9], и если бы он писал "Ад", то и там дал бы волю фантазии, ибо не только находится здесь в своей природной стихии, но не умеет ничего иного, разве что изредка - на миг - и ценою усилий. Все сказанное о нем применимо и ко всем другим по-своему резвым человечкам.

Дело, видимо, в том, что воображение, фантазия, фантастическое и юмор состоят из тех же элементов: сочетаний и новизны. Воображение является среди них художником. Из новых сочетаний старых форм, которые ему предстают, оно выбирает только гармоническое - и, конечно, результатом оказывается красота в самом широком ее смысле, включающем возвышенное. Чистое воображение избирает из прекрасного или безобразного только возможные и еще не осуществленные сочетания; причем получившийся сплав будет обычно возвышенным или прекрасным (по своему характеру) соответственно тому, насколько возвышенны или прекрасны составившие его части, которые сами должны рассматриваться как результат предшествующих сочетаний. Однако явление, частое в химии материального мира, нередко наблюдается также и в химии человеческой мысли, а именно смешение двух элементов дает в результате нечто, не обладающее ни свойствами одного, ни свойствами другого. Таким образом, диапазон воображения безграничен. Оно находит для себя материал во всей вселенной. Даже из уродств оно создает Красоту, являющуюся одновременно и единственной его целью, и его неизбежным мерилом. Но вообще богатство и значительность сочетаемых частей, способность открывать новые возможности сочетаний, которые этого стоят, и полная "химическая однородность" и соразмерность целого - таковы должны быть наши критерии при оценке работы воображения. Именно из-за совершенной гармоничности его созданий оно столь часто недооценивается людьми с неразвитым вкусом, так как представляется чем-то очевидным. Мы склонны спрашивать себя: "Почему эти сочетания никому не приходили в голову раньше?"

А когда такой вопрос не встает, когда гармоничность сочетания находится на втором плане, а к элементу новизны добавляется дополнительный элемент неожиданности, когда, например, не просто сочетаются предметы, прежде никогда не соединявшиеся, но когда их соединение поражает нас как удачно преодоленная трудность, тогда результат принадлежит к области ФАНТАЗИИ, которая большинству людей нравится больше, чем чистая гармония, хотя она, строго говоря, менее прекрасна (или величава) именно потому, что менее гармонична.

Когда фантазия доходит в своих ошибках до крайности - ибо при всей их привлекательности это все-таки ошибки или же Природа лжет, - то она вторгается уже в области Фантастического. Жрецы этого последнего находят удовольствие не только в новизне и неожиданности сочетаний, но и в том, чтобы избегать соразмерности. В результате создается нечто болезненное и для здорового восприятия не столько приятное своей новизною, сколько неприятное своей бессвязностью. Однако, когда фантастическое, шагнув еще дальше, ищет уже не просто несоразмерных, но несовместимых и противоречащих друг другу частей, эффект получается более приятный благодаря большей определенности - Истина весело отбрасывает то, что до нее не относится, а мы смеемся, ибо это - Юмор.

Все эти черты качества представляются мне чем-то определенным; но когда фантазия или юмор имеют некую цель, когда они на что-то направлены, когда одно из них становится объективным вместо субъективного, оно превращается в чистое Остроумие или в Сарказм, смотря по тому, является ли эта цель безобидной или же злой.

Определив таким образом свои позиции, мы будем лучше поняты, когда повторим, что своеобразие прозаического стиля м-ра Уиллиса, очарование, завоевавшее ему столь широкую и заслуженную популярность, можно в конце концов возвести к блестящей ФАНТАЗИИ, которая в нем постоянно искрится или сияет, - к фантазии, которая не исключает, как мы это видим у Мура, более возвышенных качеств, но имеется у писателя в степени поистине беспримерной и относится к тому роду, который как относительно, так и абсолютно представляет наибольшую ценность, будучи одновременно и светлой и оригинальной.