Артур Конан Дойл - Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)

– Грум пошел за помощью, – простонал страдалец.

– Когда они придут, мы сможем переложить вас в коляску. Чуть больше света, Джон! Вот так. Но, если вас в таком состоянии переносить, рана может расшириться, так что, если позволите, немного хлороформа, и я не сомневаюсь, что смогу…

Доктор Рипли так и не услышал окончания этого предложения. Он попытался поднять руку и возразить, но в его ноздри уже попал сладкий запах, и ощущение полного покоя и глубокого сна охватило его истерзанные нервы. Он стал погружаться в чистую прохладную воду, все глубже и глубже, в мир зеленых теней, мягко, без усилий, и слышался ему нежный божественный перезвон колоколов, который становился то громче, то почти вовсе затихал. А потом он опять стал подниматься вверх, выше и выше, и еще выше, ощущая неимоверное давление в висках, пока наконец зеленые тени не отпустили его и он снова не вылетел на свет. Два ярких светящихся золотых пятна замаячили перед его затуманенным взором. Он заморгал и не прекращал закрывать и открывать веки до тех пор, пока не понял, что это. Оказалось, это всего лишь два медных шарика на стойках его кровати, а сам он лежит в своей маленькой комнате. Ему казалось, что голова его отяжелела, как пушечное ядро, а нога сделалась похожей на железный лом. Повернув глаза, он увидел спокойное лицо доктора Верриндер Смит, которая стояла у кровати и смотрела на него.

– Ах, ну наконец! – сказала она. – Я всю дорогу домой не давала вам проснуться, потому что знаю, какую боль вам причинила бы тряска. Кость теперь надежно зафиксирована боковой шиной. Я заказала вам морфий. Сказать вашему груму, чтобы завтра утром он съездил за доктором Хортоном?

– Я бы предпочел, чтобы вы продолжали заниматься мною, – слабо произнес доктор Рипли, после чего с истеричным смешком добавил: – Все равно вы уже переманили к себе всех пациентов, так что забирайте и последнего.

Сказано это было не слишком любезным тоном, но в глазах женщины появилась жалость, а не злость, и она отвернулась.

У доктора Рипли был брат, Вильям, который работал младшим хирургом в одной из лондонских больниц. Получив известие о несчастном случае, он уже через несколько часов был в Хэмпшире. Когда ему рассказали подробности случившегося, он удивленно поднял брови.

– Как, за тобой ухаживает одна из них! – воскликнул он.

– Не знаю, что бы я без нее делал.

– Не сомневаюсь, она отличная сиделка.

– Она знает свое дело не хуже, чем ты или я.

– Говори про себя, Джеймс, – фыркнул лондонец. – Но, если не думать об этом, ты ведь знаешь, что так не должно быть.

– И ты в этом ни на секунду не сомневаешься?

– Господи Боже! А что, ты сам сомневаешься?

– Ну, я не знаю… Той ночью я подумал, может быть, это у нас слишком узкие взгляды?

– Чепуха, Джеймс. Женщины могут получать награды в лекционных залах, но ты же не хуже меня знаешь, что для практической работы они совершенно непригодны. Я готов держать пари, что эта женщина сама чуть не лишилась чувств, когда накладывала тебе шину. Кстати, давай-ка я посмотрю, все ли она правильно сделала.

– Лучше не надо, – сказал пациент. – Она заверила меня, что там все в порядке.

Вильяма ответ брата ошеломил.

– Хорошо. Если заверения женщины ты ценишь больше, чем мнение младшего хирурга лондонской больницы, говорить больше не о чем, – пробормотал он.

– Я бы не хотел, чтобы ты прикасался к моей ноге, – уверенно повторил пациент.

Доктор Вильям в тот же вечер вернулся в Лондон в самом скверном расположении духа.

Леди, которая слышала о его приезде, была очень удивлена известием о его отъезде.

– Мы разошлись во взглядах на профессиональный этикет, – пояснил доктор Джеймс, и больше от него нельзя было добиться ни слова.

Два долгих месяца доктор Рипли виделся со своим противником каждый день. Он узнал для себя много нового, поскольку она была не только очень внимательным доктором, но и прекрасным собеседником. Для него, утомленного долгим однообразием дней, каждая встреча с ней была словно прекрасный цветок, распустившийся в пустыне. Их интересовали одни и те же темы, и широтой познаний она ни в чем не уступала ему. Но все же под этой ученостью, под этой строгостью скрывалась очень мягкая женственная душа, которая то и дело проглядывала в том, как она разговаривает, в ее зеленоватых глазах, еще в тысяче мелочей, которые даже самый черствый из мужчин не может не заметить. Он же, несмотря на излишнюю педантичность, отнюдь не был сухарем и, если бывал неправ, имел мужество признавать свои ошибки.

– Я не знаю, какими словами просить у вас прощения, – однажды смущенным голосом заговорил он, когда окреп настолько, что мог уже сидеть в кресле, закинув поврежденную ногу на здоровую. – Я чувствую, что очень сильно ошибался.

– В чем же?

– В этом женском вопросе. Раньше я думал, что женщина, которая занимается наукой, неизбежно теряет часть обаяния.

– Ах, так вы теперь уже не считаете таких женщин бесполыми? – воскликнула она с озорной улыбкой.

– Прошу вас, не напоминайте мне, каким идиотом я был!

– Я так рада, что помогла вам в чем-то поменять взгляды. Наверное, для меня это самый искренний комплимент, который я когда-либо получала.

– В любом случае, я говорю это от всей души, – сказал он и потом всю ночь испытывал приливы счастья, когда вспоминал, как щеки ее зарумянились от удовольствия, отчего бледное лицо ее на какое-то время показалось ему даже привлекательным.

На самом деле он давно миновал ту стадию, когда считал ее самой обычной женщиной, ничуть не лучше остальных. Теперь уже он не мог скрывать от себя, что она стала для него единственной женщиной. Ее медицинский талант, ее мягкие прикосновения, радость, которую он испытывал при ее появлении, общность их вкусов – все это, соединившись, совершенно перевернуло его предыдущие взгляды. Черным теперь был для него тот день, когда его пошедшее на поправку здоровье позволяло ей пропустить очередной визит, и еще более черным казался ему тот неминуемый день, когда причина видеться с ней исчезнет полностью. Но наконец этот день настал, и он почувствовал, что вся жизнь его будет зависеть от этого последнего осмотра. От природы он был прямым человеком, поэтому, когда она стала проверять его пульс, он накрыл ее руку своей и спросил, согласится ли она стать его женой.

– И объединить свою практику с вашей?

От неожиданности он вздрогнул.

– Неужели вы считаете, что мною движет подобное желание? – горько и зло выкрикнул он. – Я люблю вас так бескорыстно, как не любили еще ни одну женщину.

– Нет, я ошиблась. Как глупо, – сказала она, немного отодвинув стул, и постучала себя по колену стетоскопом. – Простите меня за эти слова. Мне так жаль, что я вас расстроила. И, поверьте, мне бы очень не хотелось разочаровывать вас, я очень ценю ту честь, которую вы оказали мне, но то, что вы предлагаете, совершенно невозможно.

Если бы в тот миг перед ним была какая-нибудь другая женщина, он, возможно, попробовал бы переубедить, уговорить ее, но внутренний голос подсказал ему, что сейчас это бесполезно. Тон ее ответа был окончательным. Ничего не сказав, он откинулся на спинку кресла с убитым видом.

– Мне так жаль, – еще раз сказала она. – Если бы я знала, что творится у вас на душе, я бы давно сказала вам, что приняла решение полностью посвятить свою жизнь науке. В мире огромное количество женщин, способных стать прекрасными женами, и слишком мало таких, которые хотят стать учеными, поэтому я не отступлюсь от своей линии. Я приехала сюда, чтобы дождаться, пока для меня освободится место в Парижской физиологической лаборатории, и как раз только что узнала, что это произошло, и теперь ваша практика не будет страдать от моего вторжения. Я была к вам несправедлива так же, как вы были несправедливы ко мне. Я думала, что вы лишь сухой и недалекий формалист, напрочь лишенный добрых качеств, но за время вашей болезни узнала вас лучше, и воспоминания о нашей дружбе всегда будут согревать мне сердце.

Не прошло и нескольких недель, как в Хойленде остался только один доктор. Но люди заметили, что за несколько месяцев он постарел на несколько лет, что в глубине его синих глаз появились усталость и грусть, и что теперь он стал меньше, чем когда-либо, обращать внимание на молодых незамужних леди, с которыми сводил его случай или их заботливые мамаши.

– Врачи чаще всего умирают от тех болезней, которые они изучают, – заметил хирург, профессионально точным и уверенным движением отрезая кончик сигары. – Как будто патологическое состояние – это такой дикий зверь, который, увидев, что его настигают, сам бросается на охотника и впивается ему в горло. Если слишком долго не давать покоя микробам, они со временем начнут беспокоить вас. Я видел много примеров этому, и не только с микробами. Можно вспомнить хотя бы общеизвестный случай с Листоном и аневризмой. Я мог бы сейчас перечислить еще дюжину примеров, но, наверное, самый показательный из них – это бедный старина Волкер из Сент-Кристофера. Никогда не слышали о нем? Вообще-то это было давненько, еще до вас, но странно, что про этот случай забыли. Вы, молодые, так хотите угнаться за современностью, что забываете, как много интересного было в прошлом.

Волкер был одним из лучших во всей Европе специалистов по болезням нервов. Вам наверняка попадалась его небольшая книжечка о склерозе задних канатиков спинного мозга. Читать ее интересно, как роман, к тому же для развития медицины она по-своему эпохальна. Он работал, как вол: огромная консультационная практика, несколько часов в день в клиническом отделении больницы, постоянные исследования. Хотя и в удовольствиях себе не отказывал. О мертвых или хорошо, или ничего, конечно же, но все равно об этом было известно всем, кто его знал. Умер он в сорок пять, но жизнь прожил такую, что хватило бы на все восемьдесят. Странно то, что при этом он вообще так долго протянул. Правда, когда пришел конец, он встретил его достойно.