Артур Конан Дойл - Его прощальный поклон. Круг красной лампы (сборник)

Пациентка, лицо которой теперь было накрыто полотенцем, тихо застонала. Она попробовала поднять руки, согнуть ноги в коленях, но ассистенты удержали ее. Душный воздух аудитории наполнился резким запахом карболовой кислоты и хлороформа. Из-под полотенца раздался приглушенный вскрик, и высокий дрожащий голос монотонно пропел кусочек песни:

Потом песня превратилась в бессвязное бормотание и стихла. Хирург, все еще растирая ладони, отошел от стола и заговорил с человеком, сидевшим в первом ряду прямо перед новичком.

– Правительству уже недолго осталось, – сказал он.

– Ну, десяти-то голосов хватит.

– Скоро у них и этих десяти не будет. Я бы на их месте сам подал в отставку и не стал бы дожидаться, пока меня попросят.

– А я бы боролся до конца.

– А что толку? Комитет их все равно не пропустит, даже если в парламенте они соберут кворум. Я тут разговаривал с…

– Пациент готов, сэр, – сообщил один из ассистентов.

– Разговаривал с Макдоналдом… Но я потом расскажу. – Он вернулся к пациентке, которая дышала медленно и тяжело. – Предлагаю, – громко сказал он, чуть ли не любовно поглаживая опухоль, – сделать один надрез над дальним концом и один над передним концом под прямым углом к ее нижней части. Мистер Джонсон, будьте добры, средний нож.

Новичок широко раскрытыми от ужаса глазами наблюдал, как хирург взял длинный блестящий нож, окунул его в оловянный судок и поднес к горлу больной, держа его в пальцах, как художник держит кисть. Потом он увидел, как доктор левой рукой оттянул кожу над опухолью, и при виде этого нервы молодого человека, и без того пару раз подвергшиеся испытанию за этот день, сдали окончательно. Перед глазами у него все поплыло, и он почувствовал, что сейчас может потерять сознание. На пациентку смотреть он уже не решался. Заткнув уши пальцами, чтобы какой-нибудь крик не доконал его, он уставился в одну точку на спинке деревянной скамейки перед собой. Одного взгляда, одного вскрика будет достаточно, чтобы лишить его последней капли самообладания, которая у него еще осталась, он знал это, поэтому изо всех сил старался думать о крикете, о зеленых полях, о кругах на воде, о своих сестрах дома… о чем угодно, только не о том, что сейчас происходило рядом с ним.

И все же звуки каким-то непонятным образом проникали даже в заткнутые уши и не давали забыть о том, где он находится. Он услышал или подумал, что услышал, долгое шипение карболовой машинки. Потом понял, что какое-то движение прошло среди ассистентов. Действительно ли он услышал стоны и какой-то другой шум, странный хлюпающий звук, который ужасал еще больше? Его мозг сам дорисовывал картинки происходящей операции, шаг за шагом, а воображение наделяло их жуткими подробностями, которых в действительности не могло быть. Нервы его уже дрожали, как натянутые струны. С каждой минутой головокружение усиливалось, а тупая тошнотворная боль в сердце нарастала. И вдруг голова его бессильно свесилась на грудь; издав стон, он повалился вперед и, громко стукнувшись лбом об узкую деревянную доску перед собой, замер в глубоком обмороке.

Придя в себя, он увидел, что лежит в пустой аудитории, его воротничок и сорочка расстегнуты. Третьекурсник промокал его лицо влажной губкой. Парочка ассистентов, ухмыляясь, посматривала на них со стороны.

– Ну ладно, ладно, – воскликнул новичок, усаживаясь и потирая глаза. – Признаю, я выставил себя на посмешище.

– Это точно, – сказал его товарищ. – Что это ты решил в обморок падать?

– Не выдержал. Это все эта операция.

– Какая операция?

– Как это какая? Удаление опухоли.

Секунду все молчали, а потом трое студентов громко засмеялись.

– Ну ты даешь! – закричал третьекурсник. – Операция-то вообще не состоялась! Выяснилось, что пациентка плохо переносит хлороформ, поэтому все отменили. Арчер прочитал очередную лекцию, а ты лишился чувств, как раз когда он рассказывал нам любимую историю из своей практики.

Было хмурое октябрьское утро, туман тяжелым клубящимся облаком навис над мокрыми серыми крышами вулиджских домов. Внизу на длинных мрачных улицах было сыро, грязно и безотрадно. Из высокого темного здания арсенала доносилось гудение многочисленных вращающихся колес, тяжелые глухие удары опускающихся тяжестей, гул, жужжание и прочий шум, указывающий на то, что там кипит работа. От этого места в разные стороны лучами расходились улочки, на которых в потемневших от дыма и копоти невзрачных домах жил трудовой люд. В перспективе казалось, что улочки эти сужаются, а кирпичные стены становятся все меньше и меньше. Прохожих почти не было, потому что с началом дня всех рабочих поглотило огромное извергающее дым чудовище, которое каждое утро всасывает в себя чуть ли не всех мужчин Вулиджа и каждый вечер выплевывает их из своего чрева обессилевшими и грязными. Детвора стайками заходила в школу, кое-кто заглядывал в одностворчатые окна на фасаде, чтобы полюбоваться на большие сверкающие золотыми обрезами Библии, служащие обычным украшением низеньких трехногих парт. Дородные женщины с толстыми красными руками и в грязных передниках стояли на выбеленных крыльцах с метлами в руках и желали друг другу через дорогу доброго утра. Одна из них, самая крупная, самая красная и самая грязная, обращалась к группке окруживших ее товарок, которые на каждую брошенную ею фразу отвечали негромким дружным смехом.

– Уж я-то знаю, что говорю! – вскричала она в ответ на замечание одной из слушательниц. – Раз уж по си поры он ума не набрался, таким до смерти и останется. А сколько ж ему вообще лет-то? Разрази меня гром, если я знаю.

– Так это подсчитать не так сложно, – сказала бледная женщина с заостренными чертами лица и слезящимися голубыми глазами. – Он ведь воевал в битве при Ватерлоо, за что медаль имеет и пенсию получает.

– Господи Боже, это жуть как давно было! – заметила третья. – Еще до моего рождения.

– Это было в пятнадцатом году от начала века, – крикнула женщина помоложе, которая стояла поодаль, прислонившись к стене, и с насмешливой улыбкой слушала разговор. – В прошлую субботу мой Билл так сказал, когда я у него про папашу Брюстера спрашивала.

– Ежели это так, миссис Симпсон, это ж сколько лет назад получается?

– Сейчас восемьдесят первый, – первая из говорящих начала загибать красные загрубевшие от работы пальцы. – Тогда был пятнадцатый. Десять, и десять, и десять, и десять, и десять… Шестьдесят шесть лет получается. Так он, выходит, не такой уж и старый!

– Ну он же не младенцем новорожденным воевал-то, глупая вы! – рассмеявшись, крикнула молодая женщина. – Если, предположим, ему тогда хотя бы двадцать было, сейчас-то ему все восемьдесят шесть должно быть, а то и больше.

– Да! Точно! Никак не меньше! – зашумели женщины.

– Ну все, хватит с меня! – мрачно бросила экономка. – Если сегодня эта его племянница, или внучатая племянница, или кто она там ему, не приедет, я ухожу, и пусть кто-нибудь другой его обхаживает. Для меня мой собственный дом поважнее будет.

– Так он что, неспокойный, что ли, миссис Симпсон? – спросила младшая.

– А вот послушайте! – ответила она, приподняв руку и немного наклонив голову к приоткрытой двери. С верхнего этажа доносились шаркающие звуки и громкий стук палкой по полу. – Вот так и ходит он туда-сюда. Говорит, мол, в карауле он. Полночи ходит, старый дурень. Сегодня утром в шесть часов как заколотит мне палкой в дверь! «Часовой, на пост!» – кричит и еще какие-то словечки свои военные, которые я и не поняла вовсе. То он кашляет, то болтает что-то, то плюется, и так всю ночь. Я глаз не могу сомкнуть. О, слышите?

– Миссис Симпсон! Миссис Симпсон! – донесся сверху дребезжащий капризный голос.

– Это он. Что я вам говорила! – воскликнула она, торжественно кивнув головой. – Сейчас очередной скандал закатит. Да, мистер Брюстер, сэр?

– Хочу свой утренний паек, миссис Симпсон!

– Сейчас будет, мистер Брюстер, сэр.

– Ну точь-в-точь как мальчонка, которому кашки захотелось, – заметила молодая женщина.

– Мне иногда хочется из этого старикашки дух вытрясти! – прошипела миссис Симпсон. – Ну да ладно. Кто-нибудь хочет по маленькой пропустить?

Вся компания хотела уже направиться в паб, когда к ним подошла молодая девушка и тронула за локоть экономку.

– Это ведь Арсенал-вью, 56? – спросила она. – Не подскажете, мистер Брюстер здесь живет?

Экономка окинула новенькую оценивающим взглядом. Девушке было лет двадцать, на широком добром лице красовался вздернутый носик и большие доверчивые серые глаза. Платье с узором, соломенная шляпка, украшенная пучком ярких маков, и узелок в руках наводили на мысль о деревенском происхождении незнакомки.

– Вы Нора Брюстер, надо полагать? – спросила миссис Симпсон, продолжая не очень дружелюбно осматривать ее с ног до головы.

– Да. Я приехала ухаживать за своим двоюродным дедушкой Грегори.

– И давно пора! – воскликнула экономка, вскинув голову. – Пусть за ним его родственники ухаживают, потому как с меня хватит. Это пятьдесят шестой дом, так что приступайте, милая моя! Чувствуйте себя как дома. Чай в чайнице, грудинка на буфете, и поторопитесь, иначе старик без завтрака капризничать начнет. За своими вещами я пришлю вечером.

Кивнув на прощание головой, она присоединилась к ожидавшим ее подругам, и компания, шушукаясь, направилась в ближайший паб.

Предоставленная сама себе, сельчанка вошла в дом. В передней гостиной сняла шляпку и жакет. Это было невысокое помещение с печкой, на которой заливался жизнерадостным свистом небольшой медный чайник. На столе, половина которого была закрыта грязной скатертью, лежала буханка хлеба, стояла какая-то грубая посуда и пустой коричневый заварной чайничек. Быстро сориентировавшись в обстановке, Нора Брюстер тут же принялась за свои новые обязанности. Не прошло и пяти минут, как был приготовлен чай, на сковороде аппетитно шипели два куска грудинки, убранство стола приобрело надлежащий вид, а защитные салфетки на спинках старых коричневых кресел были разложены аккуратными квадратиками. Комната сделалась уютной и опрятной. Покончив с этим, девушка стала с интересом рассматривать гравюры, развешанные на стенах. Внимание ее привлекла коричневая медаль, висевшая на фиолетовой ленточке в небольшой квадратной коробке над печью. Под ней была прилеплена вырезка из газеты. Она приподнялась на носки, уперлась кончиками пальцев в край печи и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть клочок бумаги, при этом время от времени поглядывая вниз, на сковороду с грудинкой. В пожелтевшей от времени вырезке говорилось: