Я прекрасно понимаю, почему ты так убежден, что какому-нибудь инвалиду или женщине со слабым здоровьем подобные истории, в которых о медицинской жизни рассказывается с определенной долей реализма, не принесут ни пользы, ни удовольствия. Однако, если ты хочешь изображать эту жизнь такой, какая она есть, если хочешь представлять врачей чем-то бóльшим, чем карикатурные персонажи, тебе невольно приходится писать о ее изнанке, поскольку именно с ней чаще всего имеют дело хирурги и терапевты. Да, это верно, они сталкиваются и с множеством прекрасных вещей. Сила духа и героизм, любовь и самопожертвование… Но причина их (как и вообще всех лучших качеств человека) проявления – это беда и удары судьбы. Нельзя писать о медицине и испытывать от этого сплошную радость.

Тогда зачем вообще об этом писать, спросишь ты. Если тема эта приносит боль, зачем ее касаться? Я отвечу, что художественная литература по природе своей затрагивает как положительные, так и отрицательные стороны жизни. Рассказ, который помогает не без приятности провести час усталости, служит благой цели, но не более, думается мне, чем тот рассказ, который заставляет читателя задуматься о темных сторонах жизни. История, которая может вырвать мысль читателя из привычного русла и заставить его напрячь мозг, играет ту же роль, что и альтернативное или тонизирующее средство в медицине: горькое на вкус, оно бодрит и укрепляет. В этом небольшом сборнике есть несколько рассказов, которые могут произвести подобное воздействие, и, разделяя твои чувства, я пока не публиковал их в периодических изданиях, чтобы читатель, увидев их под одной обложкой, мог понять, что это истории на медицинскую тему, и при желании мог бы просто отложить книгу в сторону, не раскрывая.

Искренне твой,

А. Конан Дойл

P. S. Ты спрашивал насчет красной лампы. В Англии красные лампы выставляют в своих окнах практикующие врачи.

Отсталые взгляды

Мое знакомство с доктором Джеймсом Винтером произошло при весьма драматических обстоятельствах. Случилось это в два часа ночи в спальне старого деревенского дома. Я два раза лягнул его по белому жилету и сбил у него с носа очки в золотой оправе, пока он со своей помощницей свернутой фланелевой юбкой зажимал мне рот, чтобы заглушить мои крики, и укладывал в таз, наполненный теплой водой. Мне рассказывали, что моя мать, которой довелось присутствовать при этом, шепотом заметила, что с легкими у меня уж точно проблем нет. Как выглядел тогда доктор Винтер, я сейчас уже не помню, потому что думал я тогда вовсе не о нем, но его описание моей внешности лестным никак не назовешь. На голове пушистые волосы, тело похоже на приготовленную к жарке тушку гуся, очень кривые ноги, ступни вывернуты внутрь – вот что ему больше всего запомнилось.

С того дня жизнь моя стала чередой истязаний, которым подвергал меня доктор Винтер. Он делал мне прививки, он резал мои нарывы, он обклеивал меня пластырем, когда дело дошло до свинки. Он был единственной темной тучей, которая омрачала мою беззаботную и радостную жизнь. Но потом мне случилось действительно серьезно заболеть. Несколько месяцев кряду я пролежал в постели, и тогда я узнал, что это строгое лицо может успокаивать, что эти грубые деревенские башмаки со скрипом могут тихонько подкрадываться к плетеной кроватке, что суровый голос, обращаясь к больному ребенку, может превращаться в шепот.

Прошло уже много времени, больной ребенок сам превратился во врача, а доктор Винтер по-прежнему остается таким же, каким был всегда. Мне кажется, что с тех пор, как я его помню, он не изменился ни капли, ну разве что волосы стали чуточку светлее да огромные плечи опустились немного ниже. Он очень высок, хотя сутулость уменьшает его рост на пару дюймов. Спину он искривил, множество раз склоняясь над кроватями больных. Красновато-коричневый цвет его лица указывает на долгие зимние поездки по промозглым сельским дорогам, открытым всем ветрам и дождям. С расстояния оно кажется гладким, но, если подойти поближе, начинаешь замечать, что оно покрыто бесчисленными мелкими морщинками, как прошлогоднее яблоко. Когда доктор спокоен, их почти не видно, но, когда смеется, лицо его начинает походить на покрытое трещинами стекло и становится понятно, что, хоть он и так выглядит немолодым, на самом деле он намного старше.

Сколько ему лет, я не знаю. Я много раз пытался это выяснить и установил, что он помнит еще времена правления Георга IV и даже эпоху Регентства, но до первоначала пробиться мне так и не удалось. Должно быть, его разум очень рано начал собирать всевозможные впечатления, но и рано прекратил воспринимать что-либо новое, поскольку современная политика его не интересует вовсе, а события совершенно доисторические волнуют очень и очень сильно. Говоря о первой парламентской реформе, он качает головой и выражает большие сомнения относительно мудрости подобного шага. Однажды я слышал, как он, разгорячившись бокалом вина, принялся поносить Роберта Пиля и его борьбу за отмену Хлебных законов. Со смертью этого государственного деятеля для него история Англии как будто остановилась, и ко всему, что происходило после этого, доктор Винтер относился как к чему-то несущественному.

И только после того, как я сам стал врачом, мне стало понятно, до какой степени он несовременен. Медицине он обучался по той давно устаревшей и забытой системе, когда молодой человек, чтобы постичь основы ремесла, должен был жить под одной крышей с врачом-наставником, в те времена, когда изучение основ анатомии часто сопровождалось ночными походами на кладбище и вскрытием могил. Представление доктора Винтера о собственной профессии кажется еще более отсталым от жизни, чем его взгляды на политику. Последние пятьдесят лет почти ничего не дали ему, а отняли и того меньше. Во времена его молодости вакцинация уже широко использовалась, хотя мне кажется, что в душе он всегда отдавал предпочтение прививкам. Он бы охотно прибегал к кровопусканию, но сейчас этого никто не одобряет. Хлороформ для него – опасное новшество, и всякий раз, когда кто-нибудь о нем упоминает, он неодобрительно качает головой. Мне даже известно, что он нелестно отзывался о Ланнеке, а стетоскоп называл «новомодной французской игрушкой». Его он носит на своей шляпе исключительно потому, что таким хотят видеть настоящего врача пациенты. Сам он очень плохо слышит, поэтому в действительности почти нет никакой разницы, пользуется он им или нет.

Доктор Винтер считает своим долгом читать еженедельную медицинскую газету, поэтому имеет общие представления относительно того, как далеко вперед шагнула современная наука. Однако он настаивает на том, что ее следует воспринимать как один огромный и нелепый эксперимент. Микробная теория долго вызывала у него смех, и его любимой шуткой в комнате больного было: «Закрывайте дверь, а то микробов напустите». Что же касается теории Дарвина, то ее он вообще считает самой главной глупостью века. «Детки в детской, а предки их в хлеву», – бывало, кричал он и начинал хохотать до слез в глазах.

Он настолько отстает от современности, что порой, когда жизнь делает очередной круг, он, к своему удивлению, обнаруживает, что снова оказался на передовых позициях. Диететическое лечение, например, было довольно модным во времена его юности, поэтому он знает о нем намного больше любого другого практика, с которым мне приходилось встречаться. Массаж тоже был ему хорошо известен, когда врачи нашего поколения только открыли его для себя. Искусству врачевания он учился в те времена, когда медицинские инструменты едва начинали появляться и доктора больше доверяли своим пальцам. У него были идеальные для хирурга руки, с мускулистыми ладонями и тонкими длинными пальцами «с глазами на кончиках». Мне будет трудно забыть тот случай, когда мы с доктором Паттерсоном делали операцию сэру Джону Сервеллу, члену парламента от нашего графства, и никак не могли найти камень. Это было что-то ужасное. На кону стояли наши карьеры. Но потом доктор Винтер, которого мы из вежливости пригласили присутствовать в качестве наблюдателя, засунул в разрез палец, который нам в тот решающий миг показался поразительно длинным, дюймов в семь, и вытащил на его кончике камень. «Всегда полезно приходить на операцию с запасным камушком в кармане жилета, – посмеиваясь, сказал он. – Но вы, молодые, конечно же, выше этого».

Мы избрали его председателем нашего местного отделения Британской медицинской ассоциации, но он после первого же заседания отказался от этой должности. «Стар я возиться с молодежью, – сказал он. – Я даже не понимаю, о чем они там говорят». И все же пациенты его чувствуют себя прекрасно и на доктора своего не жалуются. Он наделен тем самым целебным прикосновением, этим магнетическим даром, который не поддается объяснению или анализу, хотя существование его неоспоримо. Одно его присутствие рядом с больным наполняет последнего надеждой и придает ему жизненных сил. Признаки болезни раздражают его так же, как пыль на мебели раздражает аккуратную домохозяйку. Он начинает хмуриться и нетерпеливо цокает языком. «Нет, так не пойдет!» – восклицает он, принимаясь за нового пациента. Он гонит смерть из комнаты больного, как какую-нибудь надоедливую курицу. Но когда эта незваная гостья отказывается уходить, когда кровь пациента замедляет ток, а глаза начинают тускнеть, в такие минуты доктор Винтер воздействует на пациента намного лучше любых лекарств. Умирающий ищет его руку и хватается за нее, словно это большое сильное тело может наполнить его храбростью перед встречей с Великой Переменой, и это доброе загрубелое от ветра лицо становится последним земным образом, который страдалец уносит с собой в Неизвестность.

Когда мы с доктором Паттерсоном (оба молодые, энергичные, передовые) начали свою практику в нашем районе, старый доктор сердечно приветствовал нас, ибо был только рад избавиться от некоторых из своих пациентов. Однако у самих пациентов имелись на сей счет свои соображения (что, к сожалению, является отличительной чертой всех пациентов), так что мы, со своими самыми современными медицинскими инструментами и новейшими лекарствами, сидели без дела, в то время как он продолжал лечить сенной и каломелью всю округу. Мы любили старика, но в беседах между собой не могли не говорить о его полном невежестве. «Ну хорошо, для бедняков этот номер проходит, – сокрушался Паттерсон. – Но ведь, в конце концов, более образованные люди имеют право рассчитывать на то, что их лечащий врач в состоянии отличить митральные шумы от хрипов в бронхах. Что для больного важнее, правильно поставленный диагноз или доброе слово? Конечно же, диагноз».