– Тогда я оставлю вас здесь, – сказал Лестрейд. – От мисс Кушинг я вряд ли узнаю что-нибудь новое, а у меня есть еще одно дельце. Найдете меня в полицейском участке.

– Мы заглянем туда по пути на станцию, – ответил Холмс. Через секунду мы с Холмсом снова оказались в гостиной, где леди по-прежнему возилась с салфеткой. Когда мы вошли, она положила шитье на колени и устремила на нас большие пытливые голубые глаза.

– Знаете, сэр, – сказала она, – я уверена, что все это случилось по ошибке. Посылка предназначалась кому-то другому. Я несколько раз говорила об этом джентльмену из Скотленд-Ярда, но он только смеется. Врагов у меня нет, зачем кому-то понадобилось так зло шутить надо мной?

– Я тоже начинаю так думать, мисс Кушинг, – сказал Холмс, усаживаясь рядом с ней. – Мне кажется, что, вероятнее всего… – Он вдруг замолчал, и я, посмотрев на него, с удивлением заметил, как пристально мой друг рассматривает профиль леди. Изумление и удовлетворение промелькнули в его проницательных глазах, хотя, когда она обернулась к нему, чтобы узнать, почему он вдруг замолчал, его лицо вновь сделалось непроницаемым. Я сам внимательно осмотрел прямые седые волосы, опрятный чепец, маленькие золотые серьги, правильные черты лица, но так и не понял, что в ее облике могло так взволновать моего друга.

– Я хотел задать вам пару вопросов…

– Сколько можно, в самом деле! Я уже устала от этих вопросов! – в сердцах воскликнула мисс Кушинг.

– У вас ведь есть две сестры.

– Откуда вы знаете?

– Зайдя в комнату, я сразу же увидел на каминной полке фотографию трех женщин, одна из которых – наверняка вы, а остальные две так на вас похожи, что сомнений в родственных отношениях не остается.

– Да, вы совершенно правы. Это мои сестры – Сара и Мэри.

– А здесь, рядом со мной, еще одна фотография, сделанная в Ливерпуле. Это ваша младшая сестра рядом с молодым человеком, который, судя по его форме, стюард. Похоже, тогда она не была замужем.

– Вы очень наблюдательны!

– Это моя профессия.

– Да, вы правы. Но она вышла замуж за мистера Браунера уже через несколько дней. Когда эта фотография была сделана, он еще служил на Южно-американской линии, однако так любил ее, что не хотел надолго с ней разлучаться, поэтому устроился на другое судно, курсирующее между Ливерпулем и Лондоном.

– Не на «Покоритель» случайно?

– Нет, когда я последний раз о нем слышала, он плавал на «Майском дне». Джим как-то раз приезжал ко мне до того, как снова запил. Это потом он стал напиваться каждый раз, когда сходил на берег, а ведь стоило ему хоть немного выпить, и он превращался в настоящего зверя. Эх, будь проклят тот день, когда он снова взял в руки стакан! Сначала он рассорился со мной, потом поругался с Сарой, а теперь вот Мэри перестала писать и мы не знаем, что у них там происходит.

Было видно, что мисс Кушинг коснулась темы, которая ее очень волновала. Как и большинство одиноких людей, поначалу она вела себя замкнуто, но постепенно разговорилась и стала очень общительна. Она весьма подробно рассказала нам о зяте-стюарде, после чего переключилась на своих бывших постояльцев, студентов-медиков, долго описывала все их проступки, назвала их имена и вспомнила названия их больниц. Холмс слушал ее очень внимательно, время от времени задавая уточняющие вопросы.

– Насчет вашей сестры, Сары, – поинтересовался он. – Если вы с ней обе не замужем, почему не живете вместе?

– Ах, если бы вы знали характер Сары, вы бы так не удивлялись. Когда я переехала в Кройдон, мы попробовали жить вместе, но около двух месяцев назад нам пришлось расстаться. Я не хочу сказать ничего дурного о своей сестре, но с ней всегда было трудно ужиться. Саре просто невозможно угодить, к тому же она вечно сует свой нос в чужие дела.

– Вы говорите, она поссорилась с вашими ливерпульскими родственниками?

– Да, хотя когда-то они были лучшими друзьями. Она даже переехала туда, чтобы быть поближе к ним, но теперь от нее слова доброго о Джиме Браунере не услышишь. Последние полгода, которые она прожила здесь, она только и говорила о том, как он пьет и какой он ужасный человек. Я подозреваю, что она начала вмешиваться в его дела, вот он и высказал ей пару ласковых слов, с чего все и началось.

– Благодарю вас, мисс Кушинг. – Холмс встал и поклонился. – Так вы говорите, ваша сестра Сара живет в Воллингтоне на Нью-стрит? До свидания, и мне очень жаль, что вас коснулось это дело, которое, как вы говорите, не имеет к вам никакого отношения.

Когда мы вышли из дома, по улице проезжал кеб. Холмс остановил его.

– Далеко ли отсюда до Воллингтона? – спросил он кебмена.

– Всего около мили, сэр.

– Очень хорошо. Садитесь, Ватсон. Нужно ковать железо, пока горячо. Дело это очень простое, но в нем есть одна-две особенности. Кебмен, остановите у телеграфа.

Холмс послал короткую телеграмму и весь остаток пути сидел молча, откинувшись на спинку кеба и надвинув на глаза шляпу, чтобы защитить лицо от палящего солнца. Кеб остановился у дома, который почти не отличался от того, который мы только что покинули. Мой друг велел кебмену ждать и взялся за дверной молоток, но тут дверь неожиданно распахнулась и навстречу ему вышел хмурого вида молодой человек в черном костюме и сверкающем цилиндре.

– Мисс Кушинг дома? – осведомился Холмс.

– Мисс Кушинг очень больна, – ответил молодой человек. – Со вчерашнего дня она находится в состоянии острого нервного расстройства. Как ее врач я посоветовал ей ни с кем не встречаться. Приходите дней через десять.

Он натянул перчатки, закрыл дверь и зашагал прочь.

– Что ж, нельзя – значит нельзя, – ничуть не расстроился Холмс.

– Кто знает, может быть, она и не рассказала бы вам ничего нового.

– Я вовсе не собирался с ней разговаривать. Я хотел посмотреть на нее. Впрочем, по-моему, я и так узнал все, что мне было нужно. Кебмен, отвезите нас в какую-нибудь приличную гостиницу. Там мы пообедаем, а потом навестим нашего друга Лестрейда в участке.

Мы неплохо перекусили, и за столом Холмс говорил только о скрипках. Он увлеченно рассказывал о том, как в лавке одного еврея-старьевщика на Тоттенхем-Корт-роуд[9] ему посчастливилось за пятьдесят пять шиллингов купить скрипку Страдивари[10], цена которой самое меньшее пятьсот гиней. Эта тема привела его к Паганини[11], и мы еще целый час просидели за бутылкой кларета[12], пока он вспоминал необыкновенные истории из жизни этого выдающегося человека. Дело шло к вечеру. Жара спала, солнце уже не так слепило глаза, когда мы наконец оказались в полицейском участке. Лестрейд ждал нас у двери.

– Вам телеграмма, мистер Холмс, – сообщил сыщик.

– Ага, ответ! – Холмс надорвал конверт, пробежал глазами телеграмму и сунул ее в карман. – Все в порядке, – сказал он.

– Выяснили что-нибудь?

– Я выяснил все.

– Как? – Лестрейд с удивлением уставился на моего друга. – Вы шутите?

– Никогда в жизни я еще не был так серьезен. Совершено ужасающее по своей жестокости преступление, и мне известны все подробности того, что случилось.

– А преступник?

Холмс написал несколько слов на оборотной стороне своей визитной карточки и бросил ее Лестрейду.

– Это имя преступника, – сказал он. – Арест можно будет произвести только завтра вечером, не раньше. Я бы предпочел, чтобы меня не упоминали в связи с этим делом; мне хочется, чтобы мое имя ассоциировалось только с теми преступлениями, раскрытие которых представляет определенную трудность. Пойдемте, Ватсон.

И мы вместе зашагали к станции. Лестрейд с просветлевшим лицом продолжал рассматривать полученную от Холмса карточку.

– В этом деле, – сказал Шерлок Холмс, когда вечером у себя на Бейкер-стрит мы сели выкурить по сигаре, – как и в тех расследованиях, которые вы описали под заголовками «Этюд в багровых тонах» и «Знак четырех»[13], нам пришлось делать выводы о причинах на основании следствий. Я написал Лестрейду и попросил его сообщить мне те подробности, которые станут известны после того, как он арестует преступника. В том, что он его арестует, можно не сомневаться, потому что, хоть Лестрейд и напрочь лишен здравого ума, у него бульдожья хватка, и как только он поймет, что нужно делать, от своего уже не отступится. Именно благодаря этой хватке наш друг и поднялся до таких вершин в Скотленд-Ярде.

– Выходит, дело еще не закончено? – несколько удивился я.

– С основными вопросами мы уже разобрались. Нам известно, кто совершил это отвратительное преступление, хотя все еще не знаем, кто же одна из жертв. Но наверняка у вас есть свои выводы.

– Я полагаю, вы подозреваете этого Джима Браунера, стюар да с ливерпульского судна?

– Это больше чем подозрение.

– И все же, признаюсь, я весьма смутно представляю себе, что может доказать его вину.

– Напротив. Мне кажется, все предельно ясно. Позвольте, я напомню вам наши основные шаги. За дело мы взялись, если помните, абсолютно ничего не зная, а это всегда является преимуществом. Мы не строили предварительных версий, просто приехали туда, наблюдали и на основании наблюдений делали заключения. Итак, что мы увидели вначале? Тихую почтенную леди, ничего не знающую ни о каких тайнах и загадках, и семейный портрет, который указал на то, что у нее есть две младшие сестры. У меня тут же появилось подозрение, что посылка предназначалась одной из них. Я на время отставил в сторону эту идею и решил вернуться к ней позже, когда у нас будет время либо подтвердить, либо опровергнуть ее. Потом мы пошли в сад и, как вы помните, изучили страшное содержимое маленькой желтой коробки.

Веревки наподобие той, которой была перевязана посылка, используются на кораблях для починки парусов, и тут же в расследовании почувствовался запах моря. Когда я увидел, что шнурок завязан морским узлом, что пакет отправлен из порта и что мужское ухо проколото для серьги (а это намного чаще встречается у моряков, чем у сухопутных жителей), у меня почти не осталось сомнения в том, что все актеры в этой драме так или иначе связаны с морем.