Отель Карлтон,

Бродвей, Нью-Йорк,

14 апреля 1849 г.

Дорогой братец!

Будь у меня тверже рука, будь я менее взволнован всем этим, я бы написал тебе раньше. Прежде всего спешу сказать: все спасено. Теперь бы отдохнуть, но — увы! — тщетно ищу сна, и не только потому, что я в Нью-Йорке иностранец и чужак. Послушай и суди сам.

Пароход «Британия» отошел из Ливерпуля 2 марта, а прибыл 17-го. Умоляю, не смейся, если я скажу тебе, что моим первым пристанищем на американской земле оказался салун Платта в подвальчике под театром Уоллеса.

О господи, ну и путешествие!

Мой желудок не задерживал даже шампанского, я похудел и ослабел, как ребенок.

— Эй, старина, — сказал я кучеру в меховом кепи, когда с большим трудом пробился сквозь толпу ирландских иммигрантов, — отвези меня куда-нибудь, где можно как следует подкрепиться.

Мой английский язык не поставил в тупик возницу, что меня, честно говоря, очень обрадовало. Ну, а салун — это поистине нечто удивительное!

Прежде всего оглушал грохот молотков, разбивавших лед, который доставляли сюда гигантскими брусками. Пахло здесь не очень аппетитно, но раскрашенные от руки газовые люстры и роспись, украшавшая буфетную стойку, выглядели довольно привлекательно, не хуже, чем у «Трех братьев» в Париже. Множество джентльменов в шляпах чуть-чуть выше, чем это модно у нас, толкались у стойки и орали. Никто не обратил на меня никакого внимания, пока я не заказал шерри-кобблер.

Один из барменов, как их называют в Нью-Йорке, внимательно посмотрел на меня, приготовляя напиток.

— Прибыли небось из старушки Европы? — спросил он дружелюбно.

Я улыбнулся и кивнул.

— Итальянец, наверное?

— Я француз, сэр.

Как он обрадовался! На его жирном лице, как золотозубый цветок, расцвела улыбка.

— Вот что! — воскликнул он. — А как вас зовут? Если… — на лице его отразилось вдруг непонятное мне подозрение, — если вам угодно, конечно, назваться.

— Угодно. Я Арман де Лафайет, к вашим услугам.

Если бы ты знал, братец, какой получился эффект![3]

Все смолкло. Все звуки, даже слабое посвистывание газовых рожков, казалось, умерли в этом каменном зале. Все у стойки смотрели на меня.

— Ну-ну-ну, — почти глумился бармен, — а вы случайно не родственник маркизу де Лафайету?

— Покойный маркиз де Лафайет, — подтвердил я, — был моим дядей.

— Поосторожней, парень, — заорал вдруг чумазый коротышка с большим пистолетом, торчавшим из-под сюртука, — Мы здесь не любим, чтобы нас дурачили.

Я вынул свои бумаги из кармана и разложил их на стойке бара.

— Сэр, — сказал я, — можете взглянуть на мои верительные грамоты. Если вы будете сомневаться и дальше, мы можем закончить наш спор любым способом, какой вам нравится.

— Тут по-иностранному написано, — закричал бармен, — мне не прочесть!

И тогда — какой музыкой показалось мне это! — я услышал голос, обратившийся ко мне на моем родном языке.

— Может быть, сэр, я смогу оказать вам небольшую услугу?

Незнакомец, худощавый смуглый человек в поношенной военной шинели, стоял позади меня. Если бы я встретил его на парижских улицах, я, пожалуй, не назвал бы его симпатичным. У него был странно возбужденный, блуждающий взгляд. Человек этот не очень твердо держался на ногах. И все же, Морис, его манеры покоряли. Я даже невольно приподнял шляпу. Впрочем, и он сделал то же самое.

— С кем имею честь? — спросил я.

— Тэддеус Перли, сэр, к вашим услугам.

— Еще один иностранец, — сказал презрительно чумазый коротышка.

— Да, я иностранец, — сказал по-английски мистер Перли с какой-то отточенной акцентировкой, — иностранец для этого кабака! Иностранец для этого окружения!

Величественно и, как показалось мне, с какой-то нервозностью мистер Перли подошел ближе и заглянул в пачку моих бумаг.

— Я не нуждаюсь в особом доверии к моему переводу, — сказал он надменно, — потому что здесь есть документ, который вы, господа, можете прочесть сами. Это рекомендательное письмо, написанное по-английски. Оно адресовано президенту Захарии Тейлору от американского посла в Париже.

И опять, дорогой братец, наступила тишина. И какая! Но ее тут же нарушил крик бармена, вырвавшего письмо у мистера Перли.

— Тут без обмана, ребята, — сказал он. — Джентльмен настоящий.

— Вранье, — недоверчиво отмахнулся угрюмый коротышка.

Мы с тобой, Морис, уже видели, как изменчивы настроения парижской толпы. Американцы еще более чувствительны. В одно мгновение враждебность сменилась самым пылким дружелюбием. Меня колотили по спине, трясли мне руку, прижимали к стойке, пытаясь наперебой угостить.

Имя Лафайета произносилось с таким почтением, что я перестал что-либо понимать. Когда я пытался спросить почему, они хохотали, думая, что я шучу. В конце концов я решил, что только Тэддеус Перли сумеет мне объяснить это. Но при первой же попытке подойти ко мне мистер Перли был отброшен назад. Он поскользнулся и упал, растянувшись на заплеванном табачной жвачкой полу, и я потерял его из виду. Меня мутило от слабости — так я был голоден — и от полного бокала виски, который я должен был осушить, окруженный всеобщим вниманием. Голова моя окончательно закружилась.

— Друзья, — воскликнул я, — верьте мне, я искренне благодарен вам за ваше гостеприимство. Но у меня неотложное дело в Нью-Йорке, дело исключительной важности и отчаянной срочности. Если позволите, я заплачу сейчас все, что с меня причитается…

— Не пойдет, — сказал бармен, — оставьте ваши денежки при себе. Мы вас сами напоим допьяна.

— Обождите-ка минутку, — вмешался все тог же маленький человечек, бросив на меня хитрый взгляд, — а что это за дело, которое не терпит?

Ты называл меня донкихотом, Морис, а я не соглашался. Ты также считал меня опрометчивым. Может быть, ты и прав, но у меня не было выбора.

— Кто-нибудь слышал из вас, джентльмены, о мадам Тевенэ? О мадам Тевенэ, которая живет в доме номер двадцать три на Томас-стрит близ набережной Гудзона?

Честно говоря, я не ожидал утвердительного ответа. Но кто-то усмехнулся при упоминании улицы, а кто-то, подтверждая, кивнул в ответ.

— Старая скряга? — осведомился спортивного вида джентльмен в клетчатых штанах.

— Вы правы, сэр! — воскликнул я. — Точный портрет. Мадам Тевенэ очень богатая женщина. И я прибыл сюда, чтобы положить конец ужасной несправедливости.

Я рванулся вперед, но так и не вырвался. Кругом закричали:

— Какой?

— Дочь мадам Тевенэ, мадемуазель Клодина, живет в отчаянной нищете в Париже. Сама мадам Тевенэ приехала сюда не по доброй воле — ее буквально околдовал дьявол, а не женщина по имени… Да пропустите же меня, господа, умоляю вас!

— Держу пари! — воскликнул парень с пистолетом за поясом. — Вы, должно быть, влюблены в эту дочку, как ее там… — Он был явно доволен. — Что, угадал?

Он действительно угадал. Но откуда, господи боже мой, они могли узнать мой секрет?

— Я не собираюсь скрывать от вас, господа, — сказал я, — что я действительно очень высокого мнения о мадемуазель Клодине. Но она помолвлена с моим другом, артиллерийским офицером.

— Так вам-то какое дело до этого? — усмехнулся коротышка.

Вопрос поставил меня в тупик. Я не мог ответить. Тогда бармен с золотым зубом наклонился ко мне из-за стойки и сказал вполголоса.

— Вы лучше поспешите, мосье, если хотите застать француженку в живых. Я слышал, что утром у нее был удар.

Но пьяницы кругом истошно орали, настаивая на моем участии в попойке, и это последнее испытание буквально повергло меня в отчаяние. Потом поднялся старик с полинявшими бакенбардами.

— Кто из вас был с Вашингтоном? — спросил он, схватив коротышку за воротник, и добавил, презрительно оглядев окружающих: — Очистить дорогу племяннику Лафайета!

Они приветствовали меня, Морис. Они бежали за мной к двери и просили вернуться, обещая, что будут ждать меня здесь. Не знаю почему, но я поискал глазами мистера Перли. Он сидел за столиком у колонны под газовым рожком, тщательно стирая табачные пятна с шинели, и выглядел еще бледнее, чем прежде.

Я не видел более мрачной дыры, чем Томас-стрит, где высадил меня кучер. А может быть, причиной было мое настроение? Что, если мадам Тевенэ умерла, не оставив ни су своей дочери? Ты можешь это понять?

Дома на Томас-стрит были сложены из рыжего закопченного кирпича, мутно-серое небо висело над дымовыми трубами. Уходящий день дышал теплом, но дух мой был угнетен до крайности. Как ни грязны наши парижские улицы, но у нас не выпускают на них свиней. А здесь, кроме них, ничто живое не нарушало мрачного спокойствия улицы.

Несколько минут, как показалось мне, я отчаянно и громко стучал в двери дома номер двадцать три. Ничто не шелохнулось за ними. Потом чуть-чуть приоткрылся глазок, загремел тяжелый болт и дверь распахнулась.

Нужно ли говорить о том, что на пороге стояла женщина, которую мы зовем Иезавелью?

Она спросила меня:

— Это вы, мосье Арман?

— Что с мадам Тевенэ? — воскликнул я. — Она жива?

— Жива, — подтвердила моя собеседница, блеснув из-под ресниц зелеными глазами. — Но полностью парализована.

Я никогда не отрицал, Морис, что мадемуазель Иезавель не лишена привлекательности. Она не стара, ее не назовешь даже дамой средних лет. Если бы не серый, как небо над нами, цвет ее лица, она могла бы считаться красивой.

Я по-прежнему видел перед собой пепельные волосы, разделенные на пробор и зачесанные по моде за уши, — мадемуазель Иезавель, не двигаясь, непримиримо стояла в дверях. Зеленоватые глаза ее пристально смотрели на меня. Ее старое платье из тафты угрожающе зашуршало, когда она сделала шаг вперед.