— Я думаю, мне лучше остаться здесь,— сказал я, когда мы дошли до приемной.

— Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны инди вместе со мною! О! Я всё еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал?

Мой взволнованный спутник постучал в дверь; Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.

Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена серебристо-серыми обоями; в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой — эмблема императорской власти.

Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, спёртый создух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол; около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел Император. Несколько офицеров стояло вдоль стен, но он как будто не замечал их.

Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Меневалю.

— Я ждал вас, мсье де Меневаль,— сказал он,— я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ, который я написал без вас, и снимите с него копию!

Бедный де Меневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа он залил весь стол чернилами; на его рейтузах остались ясные следы того, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; он не обращал на меня ни малейшего внимания.

— Ну что же, готовы ли вы, де Меневаль? — спросил он вдруг. У нас еще много дел!

Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде.

— С вашего разрешения, Ваше Величество… — заикаясь, пробормотал он. 

— В чем дело?

— Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество.

— Однако вы поняли, о чем приказ?

— Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии!

Наполеон улыбнулся, и это придало ему совершенно детское выражение.

— Вы напоминаете мне Кажбасереса, де Меневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнёв, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте я прочту его вам!

Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол.

— Я продиктую вам всё это,— сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Меневаль, с лицом, покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу.Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил всё быстрее и быстрее; его голос всё повышался; одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала.

Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты; Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроле, Рошфоре, Кадисе, Картахене и Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившихся в их распоряжении. Как свои пять пальцев, он знал названия и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне:

— Вы, кажется, удивлены, мсье де Лаваль, что я могу вести дела моего флота, не имея под рукой своего морского министра; но имейте в виду, что одно из моих правил — это во всё входить самому. Если бы Бурбоны имели эту хорошую привычку, то, верно, им не пришлось бы проводить свою жизнь в мрачной и туманной Англии.

— Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество,— заметил я. 

— Это просто плод моей системы,— сказал он. — В моем мозгу все сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности, я и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает, что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой памятью на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да! Многое приходится держать в голове, мсье де Лаваль! Например, вы видели, что у меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также помнить о всех крепостях и гаванях Франции. Я могу вам привести в пример такой эпизод: когда мой военный министр давал мне отчет о всех береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остенде. В моем мозгу запечатлены все войска Франции. Согласны ли вы с этим, маршал Бертье?

Гладко выбритый человек, стоявший всё время у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ на этот вопрос императора.

— Я всё больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!

— Я думаю, что знаю большую часть из моих старых египетских ворчунов,— сказал он. — Кроме того, мсье де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом обо всех отделах внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии — всё это тоже занимает много места в моей голове. В наши дни, мсье де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или мчаться за оленями по лесам Фонтенбло!

Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего роскошь и блеск, Людовика, которого я видел, будучи еще маленьким, и понял, что Франция после пережитых волнений и страданий нуждалась в твердой и сильной руке.

— Как вы об этом думаете, мсье де Лаваль? — спросил Император. Он на минуту остановился около огня и грел свою ногу, изящно обутую в туфлю с золотой пряжкой.

— Я вполне убедился, что это именно так и должно быть, Ваше Величество!

— Вы пришли к правильному выводу,— сказал он мне в ответ. — Но вы, кажется, и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в одном кабачке Эшфорда вы однажды выступили в мою защиту против молодого англичанина, пившего тост за мое падение?

Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он мог слышать о нем.

— Почему вы сделали это?

— Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество!

— Я не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь инстинктивно! По-моему, это возможно только для сумашедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая меня в то время, когда вы ничего не могли ждать от меня?

— Вы стояли во главе Франции, Ваше Величество, а Франция — моя родина! — горячо возразил я.

Во время этого разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так как его зрение было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ни одна из них не попадала по назначению — он просыпал весь табак на свой сюртук и на пол.

Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно трясти его.

— Вы вполне правы, мой друг,— сказал он,— я стою за Францию, как Фридрих II за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!

Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания. 

— Господи! Для кого же я создаю всё это? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу. — Боятся ли они моего вторжения в Англию? — внезапно спросил он. — Высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш?

Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, то есть что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.

— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами,— сказал я.

— Но у них очень маленькая армия!

— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.

— Ну, новобранцы не опасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я высажусь со стотысячной армией в Кенте или в Суссексе. Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждения в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; это даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки!