Артур Конан Дойл - Дядя Бернак

Она долго колебалась и потом с отчаянным жестом, как будто забывая всякую осторожность, снова обратилась ко мне:

— Бойтесь, бойтесь моего отца!

— Но какая цель ему вредить мне?

— Предоставляю угадывать это вашей проницательности.

— Но я уверяю вас, мадемуазель, что вы ошибаетесь,— сказал я. — Этой ночью он спас мне жизнь.

— Спас вашу жизнь?! От кого?

— От двух заговорщиков, планы которых я попытался раскрыть. 

— Заговорщики?!

Она удивленно взглянула на меня.

— Они убили бы меня, если бы он не вмешался!

— Не в его интересах нанести вред вам теперь. Он имеет свои основания желать вашего прихода в замок Гросбуа. Но откровенность за откровенность. Случалось ли вам во время вашей юности иметь сердечные связи в Англии?

Всё, что говорила эта кузина, было в высшей степени странно, но такое заключение серьезного разговора превосходило все мои ожидания. Тем не менее я не колебался откровенностью заплатить за ее откровенность. 

— Я покинул в Англии самое дорогое для меня существо! Ее имя — Евгения де Шуазель, она дочь старого герцога.

Мой ответ, казалось, доставил ей полное удовлетворение, в ее черных глазах отразилось удовольствие.

— Вы очень привязаны к ней? — спросила она.

— Я живу только ею и для нее!

— И вы ни на кого и ни на что не променяете ее?

— Господи! Да могу ли я даже подумать об этом?!

— Даже на замок Гросбуа?

— Даже на это!

Кузина протянула мне руку с каким-то искренним порывом. 

— Забудьте мою холодность,— сказала она,— я вижу, мы будем союзниками, а не врагами.

И мы крепко пожали друг другу руки, как бы заключив союз, когда дядя снова вошел в комнату.

На резком лице старика отразилось полное удовлетворение и отчасти удивление при виде этого знака нашего внезапного примирения. Его прежний гнев улегся, но несмотря на ласковый тон его голоса, я видел, что кузина смотрела на него с недоверием.

— Мне необходимо заняться рассмотрением важных бумаг,— сказал он,— я буду занят часа на полтора. Вполне понятно, что Луи захочет осмотреть места, с которыми в его памяти связано так много воспоминаний, и я уверен, Сибилла, что ты будешь лучшим проводником для него, если, конечно, тебя не затруднит это!

Она ничего не возразила на это, я же в свою очередь был очень рад предложению дяди, тем более что оно давало мне возможность поближе познакомиться с моей оригинальной кузиной которая так много сказала мне и, казалось, знала еще больше. Но что могло значить это предостережение против ее же отца, и почему она так стремилась узнать о моих сердечных делах? Эти вопросы особенно занимали меня.

Мы пошли по тисовой аллее, обошли весь парк и затем кругом всего замка, осматривая серые башенки и старинные с дубовыми рамами окна, старый выступ зубчатой стены с ее бойницами и новые пристройки с прелестной верандой, над которой группы цветущей жимолости образовали купол. И когда Сибилла показывала мне свои владения, я понял, как дороги эти места были для нее. Кузина шла с виноватым видом, словно оправдывалась, что хозяйкой здесь оказывается она, а не я.

— Как хорошо здесь, и как в то же время тяжело мне! Мы подобны кукушке, которая устраивает свое гнездо в чужом, выгоняя оттуда их обитателей. Одна мысль, что отец пригласил вас в ваш собственный дом, приводила меня в очаяние.

— Да, мы долго жили здесь,— задумчиво ответил я. — Кто знает?! Может быть, и это всё к лучшему: отныне мы должны сами себе пробивать дорогу!

— Вы говорили, что идете на службу к Императору?

— Да!

— Вы знаете, что его лагерь находится неподалеку отсюда. 

— Да, я слышал об этом.

— Но ваша фамилия значится в списках изгнанников из Франции! 

— Я никогда не пытался вредить Императору, а теперь я хочу идти просить его принять меня на службу.

— Многие зовут его узурпатором и желают ему всякого зла; но я уверяю вас, что всё, сказанное или сделанное им, полно величия и благородства! Но я думаю, что вы уже сделались вполне англичанином в душе, Луи! Сюда вы явились с карманами, полными английских денег, и с сердцем, склонным к отмщению и к измене! Не так ли, Луи?

— В Англии я нашел самое теплое гостеприимство, но в душе я всегда был французом.

— Но ваш отец сражался против нас при Квибероне?!

— Предоставьте прошлому поколению отвечать за свои раздоры; по этому вопросу я держусь одного мнения с вашим отцом.

— Судите об отце не по его словам, а по его делам,— сказала она, в знак предостережения подымая палец кверху,— и кроме того, если вы не хотите иметь на совести мою гибель, умоляю вас, не говорите ему о том, что я предостерегала вас от приезда сюда!

— Вашу гибель?! — воскликнул я.

— О, да! Он не остановится даже перед этим. Ведь он же убил и мою мать! Я не хочу сказать, что он действительно пролил ее кровь, но его жестокость и грубость разбили ее сердце! Теперь вы, я думаю, понимаете, почему я говорю так о нем!

И когда она говорила, я видел, что она коснулась самого больного места ее жизни. Горькая затаенная злоба, разраставшаяся в ее душе, теперь достигла своего апогея. Яркая краска румянца заливала ее смуглые щеки, и глаза Сибиллы блестели такой ненавистью, что я понял нечеловеческую силу ее души!

— Я говорю с вами вполне искренно, хотя знаю вас всего несколько часов, Луи,— сказала она.

— С кем же вы могли говорить свободнее, чем с вашим близким родственником по крови и по духу?!

— Всё это верно, но я никогда не думала, что мы будем с вами в таких отношениях. Я с тоской и грустью ожидала вашего приезда! И эти чувства с новой силой восстали во мне, когда отец ввел вас в комнату. 

— Да, это не укрылось от меня,— сказал я,— мне сразу стало понятно, что мой приезд не был вам желателен, и сознаюсь, испугался этого. 

— Да, очень нежелателен, но не столько для меня, сколько для вас или, вернее, для нас обоих,— сказала она. — Для вас, потому что намерения моего отца не очень-то дружелюбны по отношению к вам. А для меня…

— Почему для вас? — удивленный, переспросил я, видя, что она остановилась в затруднении.

— Вы сказали мне, что любите другую; я со своей стороны скажу, что моя рука отдана другому вместе с моим сердцем.

— Мое счастье зависит от любимой женщины,— сказал я,— но всё же почему это обстоятельство делает мой приезд нежелательным? 

— Ну, знаете, кузен, насыщенный парами воздух Англии затуманил ясность вашего соображения,— сказала она. — Если уж на то пошло, буду откровенна с вами до конца и сообщу тот проект, который должен быть так же ненавистен как мне, так и вам! Знайте же, что если бы мой отец мог поженить нас, то он укрепил бы все свои права на землю за наследниками Гросбуа! И тогда ни Бурбоны, ни Бонапарты не были бы властны поколебать его положение.

Я вспомнил его заботливость о моем туалете сегодня утром, беспокойство о том, произведу ли я благоприятное впечатление, его неудовольствие, когда он видел, что Сибилла холодна ко мне, и наконец, довольную улыбку, озарившую его лицо при виде нашего примирения.

— Вы правы! — воскликнул я.

— Права? Конечно, права. Но будем осторожны, он следит за нами.

Мы шли по краю пересохшего рва, и когда я посмотрел по указанному направлению, в одном из окон я увидел его маленькое, желтое лицо, обращенное в нашу сторону. Заметив, что я смотрю на него, Бернак приветливо замахал рукою.

— Теперь вы знаете, что руководило им, когда он спас вашу жизнь, как вы мне сказали,— проговорила она. В его интересах женить вас на своей дочери, и потому он оставил вас в живых. Но если отец поймет, что это невозможно, о, тогда мой бедный Луи, берегитесь, тогда ему, опасающемуся возвращения де Лавалей, не останется ничего иного, как уничтожить последнего их представителя!

Эти слова и желтое лицо, караулившее нас из окошка, показали мню всю громадность грозившей мне опасности. Во Франции никто не мог принять во мне участия! Если бы я и вовсе исчез с лица земли, никто даже и не осведомился бы обо мне; следовательно, я был вполне в его власти. Всё, что я видел сегодня ночью своими глазами, говорило мне о его жестокой беспощадности, и с этим-то зверем я должен был бороться! 

— Но ведь он же знает, что ваше сердце принадлежит другому,— сказал я.

— Да, он знает это, и это мне тяжелее всего. Я боюсь за вас, за себя, но больше всего за Люсьена. Отец не позволит никому стать поперек своей дороги!

Люсьен! Это имя промелькнуло передо мною, как вспышка огня в темную ночь. Я много раз слышал о страстности и силе женской любви, но разве можно было предположить, чтобы эта гордая, сильная духом девушка любила то несчастное существо, которое я видел этой ночью трепетавшим от страха и унижавшимся перед своим палачом? Я вспомнил также, где я впервые видел имя Сибиллы. Оно было написано на первом листе книги: «Люсьену от Сибиллы» — гласила надпись. Я вспомнил также и то, что мой дядя говорил ему что-то о предмете его страсти.

— Люсьен — горячая голова и быстро увлекается,— сказала она. — В последнее время он много занимался чем-то с отцом; они по целым часам не выходили из комнаты, и Люсьен никогда не рассказывал, о чем они переговоривались между собою. Я боюсь, что это не доведет его добра: Люсьен скорее скромный ученый, чем светский человек, но в последнее время он слишком увлекается политикой!

Я не знал, молчать ли мне или показать весь ужас положения, в которое попал ее возлюбленный. Пока я колебался, Сибилла с инстинктом любящей женщины угадала, что происходило во мне.

— Вы знаете о нем что-нибудь? — почти крикнула она. — Я знаю, что он отправился в Париж. Но ради Бога, скажите, что вы знаете о нем?